Веточка

Моим куратором тоже был Фарит. Это очень удивляло всех моих одногруппников – им-то повезло, они столкнулись со странноватой женщиной Ириной Анатольевной, но совершенно точно человечной, и очков на ней никаких не было. Плевать, что она гоняла Егора по закоулкам, вынуждая искать дворовых драк, или вытолкнула мою соседку по комнате практически под машину – чтобы та преодолела свой страх… Плевать. У меня был Фарит. И я с самого начала погрязла в какой-то дряни по уши. Он пришел в августе. Я только-только выправила оценки, сдала все долги, со спокойной совестью гуляла по запыленному, взмокшему от жары городу. Честно, мне всегда казалось, что пыль – это пот. Так вот, я шла вечером домой – в Арзамасе, где я жила, автобусы, конечно, ходят, но ждать их – ни силы, ни желания нет, и потому я прошла мимо огромных храмов, спустилась по лестнице, отделяющей мир туристов-паломников от мира обычных людей, и хотела было уже повернуть направо, отворить калитку, когда он перехватил мою руку. Я даже закричать не смогла. Просто стояла и хлопала глазами. И мне было страшно: так, как никогда в жизни, у меня подкашивались коленки, а я ничего, ничего не могла сделать. Я смотрела на него несколько секунд, а потом подняла глаза выше и увидела, как прямо над его головой качается тоненькая березовая веточка. Листочки на ней были совсем маленькие, хрупкие, точно не им через месяц опадать на землю, не им быть втоптанными в грязь, в землю… Потом я поняла, что прочитала в этот момент свою судьбу, но тогда я ничего не знала. Он мог бы тогда сделать со мной что угодно. Совсем «всё», понимаете? А нет, только сказал: - Здравствуй, Ира. Вот мы и встретились. И никаких испытаний не было. Он просто приходил ко мне домой, подкарауливал, расхаживал по саду – а я должна была жить, как ни в чем не бывало. Мама его не видела. И бабушка тоже. Никто не видел. Он стоял на кухне и смотрел, как я пила чай, как мыла посуду, как пыталась позвонить однокласснице. А я пыталась жить с ним рядом. Когда я мылась в бане, мне всё время казалось, что он сейчас зайдет и тоже будет смотреть. Я бы ничуть не удивилась. Монет у меня, кстати, было 400. На 20 больше, чем у Егора. И правильно. Он-то такого не испытывал. *** Торпа для меня началась со звонка на мамину работу – «Ваша дочь принята в ВУЗ, поздравляю!» и маминого вопроса: «Разве ты не подавала документы в Новгород? Ведь это же … ближе? И где вообще эта Торпа?». Торпа была недалеко от Москвы. Точнее, как – недалеко … День на поезде, хотя, казалось бы, это действительно Московская область. Это потом я поняла, что всё, связанное с Торпой, имеет особую ауру. Попасть в Торпу – это как упасть с велосипеда, содрать на коленке кожу, но вместо того, чтобы идти за йодом, лезть в ранку пальцами, постепенно углубляя её. А еще облизнуть, и ощущать потом вкус собственной крови на языке. А город был похож на Арзамас. И его я всё-таки ни в чем не виню. И еще – не знаю, когда начался мой топографический кретинизм, как говорили девочки со старших курсов, но только я одна ухитрялась спустя полгода по-прежнему теряться в корпусе университета, не знать, как пройти к реке, путать улицы, не вчитываясь в названия букв. На меня все смотрели сквозь пальцы. Даже Егор. Никто не знал, что с самого начала на меня взвалили непосильную ношу. Такую, что я не смогла выдержать. Я сама была той веточкой, качавшейся на ветру над головой Фарита Кожевникова. А знаете, что он сделал, увидев эту веточку? Он переломил её пополам. И даже треска не было. *** Портнов спрашивал меня зимой – какого черта я не учусь, знаю ли я, что со мной будет, если я завалю специальность, и всё такое прочее. А я хотела спросить его, почему Егор спит с Сашей Самохиной. Чем она его зацепила. Чем его зацепили все, кроме меня? А еще я хотела хотя бы кого-нибудь спросить о том, почему именно у меня взяли тот свитер с цветочками, или – почему зимой, когда в общежитии так холодно (ведь задувает же, сколько раз мы жаловались коменданту!), на улице вдруг становится легче? Я любила раньше бродить зимой по городу - слушать, как шуршит под ногами снег, ощущать, как тают снежинки, если взять их к себе на ладонь, смотреть, как звонари рано утром – перед тем, как пробудить колокол – касаются его руками, и стоят так, несмотря на то, что руки ужасно мерзнут. Я так любила это. Но я была маленькой и хрупкой. Как снежинка. Как веточка над головой Фарита. Знаете, перед тем, как сказать мне, что я буду наказана за собственный провал, он молчал несколько минут. И у него на виске была видна синеватая венка – тонкая, но я же никогда не жаловалась на зрение. Я не могла глядеть ему в глаза, смотрела на венку – и вспоминала ту веточку. А потом бабушка умерла. И мне стало наплевать. Меня всё перестало занимать, когда я услышала мамин голос в трубке – она звонила мне из Арзамаса, и я ясно видела, будто была свидетелем – вот она стоит на почте, хватается свободной рукой за столик, и губы у неё дрожат, а она крепится, ждет, пока гудки сменятся моим голосом. И потом говорит мне эти слова, самые страшные, и ревет, ревет, ревет, а я просто стою. И молчу. И перед глазами та веточка. Может быть, я действительно была ленивой. Может быть – да что там, разумеется, в те часы, когда я старалась отвлечь Егора от его мыслей о Саше Самохиной, или тогда, когда я рисовала цветочки на полях, или когда я пыталась придумать остроумный и дерзкий ответ, если вдруг придет Самохина и еще что-нибудь попросит – я должна была читать учебник по специальности. Выстраивать страшные конструкции, от которых я больше не могла по-настоящему видеть и чувствовать. Когда мое время вышло, я узнала, что была эпитетом. И мне нечего было делать в Торпе. Потому что таким, как я, нечего делать в Речи. Да и в жизни тоже. Мы выходим хрупкими и неприспособленными. Раз за разом мы падаем, соскальзываем с проторенных дорожек, не можем выучить карту города или даже пустячную – университета, потому что мы не имеем первичной природы. Меня считали прилагательным. А я эпитет. И нет у меня никакой первичной природы. Только вторичная. Креативная функция. Совершенно бесполезная функция для тех, кто намерен рвать на себя ткань текста. А Фарит знал, знал с самого начала. И все равно сломал ту веточку. Может быть, сложись всё иначе, я была бы другой. У меня были бы силы, хотя бы немного сил на то, чтобы задержаться в Торпе, не погубить свою бабушку, или успеть сказать Егору, что он мне нужен. Но мое время вышло. *** Когда слова кончаются, остается только гулкое ощущение пустоты. Она нарастает в горле, сминает вас с ног, заставляет рассыпаться на части – молекулы, атомы, а может быть, на буквы и звуки. В последний момент, перед тем, как рухнуть в небытие, я успеваю почему-то задуматься о вокализме в русской фонетике – и представить, как бы я звучала, если бы я вообще могла звучать. А потом перед моими глазами встает тот августовский день – незнакомый человек в черных очках, будто рубящих его лицо на две неравные части, тонкая березовая веточка, висящая прямо над его головой, а над нами всеми (людьми, предметами, словами, правилами, тропами, раскиданными по планете) – безоблачное и бесконечное небо.