***
Прошла неделя с момента ареста Кисаме. Его, как и остальных задержанных членов клана обвиняли в шпионаже и государственной измене. Ровно месяц будут вестись допросы и разбирательства. Потом либо Кисаме будет отпущен, либо казнен. Мангетсу сидел на полу перед печью, и подкладывал в огонь листы из свитка, который Кисаме ему передал. Все эти дни он пребывал в прострации после случившегося. Кисаме не предал бы деревню, в этом он был уверен. Свиток попал к нему случайно, или был подброшен намеренно — сейчас это не имело значения. Если раньше Мангетсу старался о будущем особенно не задумываться, то теперь оно тревожило его все больше и больше. Ему не поручались миссии по разным причинам: «не было необходимости», «хватало ресурсов», Мизукаге будто намеренно игнорировал его существование. Нет миссий — нет денег. Он несколько раз приходил в резиденцию Мизукаге, и Ягура все время отказывался его принять. Еще одни лист вспыхнул и начал закручиваться в печи. Мангетсу понимал, что происходит. Он состоял в близких отношениях с Кисаме, был в одном отряде с дезертиром Забузой. Его нарочно ставили в такие условия, чтобы посмотреть, на чьей стороне он останется. Он злился про себя на всю эту ситуацию — еще во время бунта, на кладбище, он показал, что не предаст Кири. И вот, ему снова приходилось это доказывать. Он поежился: дома гуляли сквозняки, уголь приходилось экономить. Заработанных денег хватало впритык, и они скоро закончатся. Они уже покупали самый дешевый, грязный рис, а о сладостях вообще пришлось позабыть. Последний лист был брошен в огонь. Мангетсу смотрел, как он медленно рассыпался в пепел, вместе с его надеждами безболезненно пережить эту зиму. Зима забрала у него родителей. Зимой отряд мечников окончательно развалился. Зимой Кисаме отправили за решетку. Мангетсу с ненавистью смотрел в окно, залепленное снегом, будто это он был виноват во всех, свалившихся на него бедах. Будь проклята эта зима!***
Мутный глаз отварной рыбы безразлично смотрел на него из своей тарелки. Мангетсу пытался съесть хотя бы кусок со вчерашнего вечера. Деньги и припасы закончились. Сбылся один из главных кошмаров его детства — они снова живут в нищете, и кормить их теперь будет море. Брат чувствовал, что что-то не так, но пока не осознавал, насколько все плохо. Он сам поймал рыбу, видя, что дома нечего есть, сам ее приготовил. — Ты заболел? — спросил Суигетсу сев на колени возле его футона. Он положил ладонь ему на лоб, так, обычно Мангетсу проверял у него температуру. Мангетсу хотелось ему ответить, что болен не он, а вся их деревня. Что в резиденции Мизукаге сейчас находится источник всех их проблем, как раковая опухоль, отравляющая существование всего организма. Что Забуза был прав во многих вещах. Что невыносимо так жить, но и что-то менять невозможно — сразу начнется резня. Что он не хотел для него такой жизни — бороться с равными себе за ресурсы. Что Кисаме сейчас сидел в подвалах Кири, и мог оттуда и не вернуться. Что в любой момент Мангетсу мог оказаться там же. — Да, что-то мне нездоровится, — вздохнул Мангетсу, отворачиваясь от него. Брату не нужно обо всем этом знать. Мангетсу хотелось, чтобы он застал спокойные времена, поэтому он воспитывал в нем любовь к деревне, несмотря на все ее минусы. Тарелка вернулась на подоконник. Хоть живот уже подводило от голода, Мангетсу не мог заставить себя есть эту рыбу, признать свое бессилие, прогнуться под обстоятельства. В доме был полумрак, солнце постепенно садилось. Свечи он зажигал, только когда брат делал уроки. Когда и они закончатся — освещения в доме не будет. Мангетсу испытывал злость из-за вынужденной экономии таких базовых, необходимых вещей, но даже на это у них сейчас не было денег. Он лег на татами, и бездумно смотрел в потолок, в сгущающейся темноте. В доме было тихо, на кухне из крана капала вода. От татами пахло сыростью — дом сейчас плохо отапливался, пол был холодным. Раз уж у него была уйма свободного времени, можно было бы заняться бытовыми делами. Постирать накопившиеся грязные вещи, вымести из углов пыль, зашить расползающийся футон, из которого уже начинала высыпаться набивка… Мангетсу перевернулся на бок, идея заняться домашними делами утомила его еще больше, чем, если бы он взаправду, что-то сделал из своего мысленного списка. На стыке татами топорщились нитки, он стал их приглаживать, но они все равно торчали в разные стороны. Мангетсу вспомнил, что в этом месте он обычно прятал деньги, но в последние месяцы доходы сократились, и откладывать не получалось. Кто мог сюда лазить? Суигетсу? Он подцепил кунаем плетеный мат, и отбросил его в сторону. Под ним был пахнущий сырым деревом участок пола, и… Мангетсу трясущимися руками вытащил наружу стопку купюр. Я же сказал тебе, что не нужно мне их возвращать. Кисаме. Он оставил здесь деньги, которые ему Мангетсу вернул, когда делал ремонт. Мангетсу закусил губу. Он что, настолько предсказуем? Кисаме знал, где обычно хранится его заначка? От осознания того, что Кисаме продолжал о них заботиться, даже находясь сейчас за решеткой, в горле стоял ком. Обожаешь его? В который раз в голове крутился этот вопрос. Мангетсу думал, что задай он его Джинпачи или Кушимару те могли бы, без тени сомнений дать однозначный ответ. Обожаешь его? Он подумал о брате. О том, как несколько раз был готов отдать за него жизнь, о том, как радовался его успехам и переживал неудачам. Суигетсу для него — все. И в это «все» не вмещался кто-то еще. Ни Амеюри с ее сестринской заботой, ни Забуза с его идеями и большой душой, ни даже Кисаме. Кисаме, выхвативший его из лап смерти, Кисаме, не давший упасть на социальное дно, Кисаме, отзывающийся на его зов плоти, позволявший утолять за его счет собственную похоть. С ним хорошо, с ним удобно — ужасное слово, которое применимо к вещи, но не к человеку. Мангетсу был благодарен Кисаме за все, он действительно к нему привязался. Как привязываются к местам, вызывающим приятные воспоминания, к домашним животным, или друзьям детства — эти связи отдают нам теплым чувством в груди. Но это не та любовь, ради которой ты сразишь противника в два раза сильнее себя, прикончишь родного брата, или вырежешь целый класс. — Я люблю его, — по щекам текли слезы, Мангетсу, наконец, смог ответить на этот вопрос. Себе или Джинину, не важно. — Но не обожаю. Его голос поглотила тишина, и он был рад, что ему не придется объяснять этого Кисаме. Потому, что он знал об этом, еще раньше, чем Мангетсу сам это понял. И все равно оставался рядом.***
Кисаме сидел на потертом стуле грязно-серо-зеленого цвета, который никто никогда не назвал бы своим любимым. В какой-то момент, начинало казаться, что он прирос к нему намертво. Он ждал, пока ожидание не теряло всякий смысл, пока ему не начинало казаться, что он превратился в камень, оставленный здесь тысячелетия назад, отколовшийся от скалы. Он здесь — и это все, что ему известно. Здесь он лишен какой бы то ни было индивидуальности, представления о том, что он может чем-то отличаться от остальных в этом помещении. Казематы, последний уровень тюрьмы, спустись они еще ниже — будет земное ядро. Индивидуальный допрос, перекрестный допрос, они чередуются, их допрашивают группой и каждого по отдельности. День сливался с ночью, слова теряли смысл и становились просто звуками, которые он издавал из своей глотки. Находясь здесь, Кисаме начинал задумываться о многом. Например, о том, что он, как человек, предпочитал общество других людей, но не столь близкое и не в подобных обстоятельствах. Ему не нравилось чувствовать себя маленьким и ничтожным. Что политика Ягуры превратилась в намеренный геноцид, и Забуза раньше них всех увидел, куда все это движется. Что они просто расходный материал для своей страны, и их всех давно продали на два поколения вперед. Что он уже близок к тому, чтобы, ненавидеть всех вокруг, искренне желать соседу сдохнуть, чтобы иметь возможность переместиться на одно место в очереди ближе к освобождению или смертной казни, скоро ему будет все равно. Что там, снаружи, дела могли обстоять еще хуже, чем здесь. И, что если даже он и выйдет на свободу, ему будет не к кому возвращаться. В лицо ударил яркий свет. Всполохи чакры — сенсоры расселись по своим местам. Те фрагменты его жизни, которые Кисаме так не нравились, никуда не делись. — Так вы говорите, что никогда прежде не имели доступа к внутренней документации в резиденции Мизукаге? — усатый джонин в форме Ангобу пристально смотрел на него. — Присоединившись к отряду мечников тумана, передо мной открылись многие двери, и секретный архив в том числе, — Кисаме кивнул. — Но бумажной работой и отчетами, пока мы были в полном составе, занимался лидер группы, а не я. Утомительный и длинный спектакль, который он проживал, продолжался, несмотря на то, что его главная зрительская аудитория — он сам — полагала его крайне отвратительным.***
Мангетсу сидел в гнезде из одеял, на разложенном футоне на кухне, и смотрел на тлеющие в печи угли. Мир сжался до размеров комнаты, он с братом обитал в единственном теплом помещении в их доме. Месяц заканчивался. Миссий ему так и не поручали, Кисаме до сих пор не был отпущен. Оставленные ему деньги подходили к концу. Нужно было решать: уходить или оставаться? Сниматься с места с младшим братом — это не тоже самое, что путешествовать одному. И куда они пойдут?.. Мангетсу покосился на угол под раковиной, где был спрятан переданный Кисаме свиток. В любой деревне их, может и примут, но то, что дадут спокойно жить — вряд ли. К ним не будет никакого доверия, если они предадут свое селение. Жить в постоянной опасности, с чувством погони на хвосте… Чем тогда это будет отличаться от жизни здесь? Суигетсу мечтал стать мечником, носить протектор Кири, какое он имеет право отнимать у него мечту, лишать его выбора? Брат — это не дополнение к нему, не безвольный придаток, которым можно вертеть как хочешь, он — отдельная личность. Заскрипела дверь — Суигетсу вернулся из академии. Обмен приветствиями, Мангетсу, попытался натянуть улыбку на лицо, понимая, что это бесполезно. Брат все равно чувствовал его подавленное состояние и фон, царивший вокруг. Нужно встать, чтобы он мог подойти к печи, разогреть еду, уйти хотя бы в спальню. Мангетсу шарил руками по лежанке, в поисках своей кисеры, но потом вспомнил, что табак закончился еще позавчера. Даже не кирийский чай, а обычный, дешевый табак, смешанный с опилками в целях экономии. Этот факт вызывает такую же досаду, как и все их нынешнее существование. — Завтра занятий не будет, — сообщил брат, подойдя сзади, обнимая его холодными руками за шею. — Из-за снежных заносов все отменили, пойдем на снегоборьбу. Мангетсу кивнул, видя, как за окном мело, это было ожидаемо. Завтра уже начнется февраль. Завтра… — Я тоже по нему скучаю, — неожиданно вздохнул Суигетсу, теснее прижимаясь к нему. Мангетсу зажмурился, закусив внутреннюю сторону щеки. Ему хотелось кричать от собственного бессилия, просить у брата прощения, за то, что у них все вот так, не по-человечески, за то, что кроме этого убогого существования он больше не может ему ничего дать, и готов отнять у него последнее — мечту стать мечником. — Скоро весна, — Суигетсу осторожно гладил его по волосам, — скоро все будет хорошо… Суигетсу не видел его слез, но чувствовал, что Мангетсу плачет у себя внутри. Он и сам становился таким же, с двойным дном, закрытым, чтобы окружающие видели только беспечного озорника. Он прятал свою боль, чтобы ни у кого не возникло желания его жалеть. Это Мангетсу должен был утешать брата, а не он его. И от осознания этого ему стало горько-горько. Ночью они спали вместе, крепко обнявшись, будто боялись потерять друг друга. В печи, свиток, оставленный Кисаме, медленно сгорал дотла.***
Он пытался сосчитать ступени, но после тысяча сто двадцать первой оставил это занятие. Долгий, изнурительный подъем — после месячного сидения в клетке неплохая разминка. Кисаме шел по мрачному коридору, в сопровождении двух шиноби, игнорируя их попытки завязать разговор. Разговоры в этих стенах уже стояли ему поперек горла. Белизна снега режет глаза, он долго болезненно щурился, пока зрение привыкало к дневному свету. Странное ощущение — снова выйти во внешний мир, где можно было жить дальше и дышать свежим воздухом, и где его проблемы касались только его самого. Порывы ледяного ветра забирались под давно нестиранный, пропахший потом жилет, от мороза щипало лицо. Кисаме постоял еще несколько минут, давая себе время обвыкнуть, влиться в этот, позабытый, пока он был по ту сторону мир. Обвинения с него были сняты, но шкура «преступника», в которую его загнали, все равно приросла к нему. Мизукаге больше не будет так снисходителен, и доверять ему, как прежде. И если раньше это открытие его бы задело, то теперь вообще не вызывало никаких чувств.***
— Я вернулся, — Кисаме осторожно прошел внутрь, стряхивая с ботинок снег. Дома было тихо, и казалось, что внутри никого нет, но он был уверен, что это не так. Мангетсу внезапно возник перед ним, и застыл на расстоянии вытянутой руки. Черты лица заострились, под глазами залегли тени, он заметно похудел, на воле тоже было несладко. — Хочешь принять ванну или сначала на кухню? — спросил Хозуки, подходя ближе. Он хотел прикоснуться к нему, но в последний момент не решился. Кисаме, молча, разделся, и прошел в ванную. Он долго стоял под душем, смывая с себя запах подвала. В комнате стоял густой пар, он не сразу заметил Мангетсу, проскользнувшего вслед за ним. Кисаме закрыл воду, обмотал полотенце вокруг бедер, и уселся на бортик ванной, переводя дух. Мангетсу подошел ближе, набросил ему на голову полотенце, стал вытирать волосы. Кисаме сидел перед ним, склонив голову, зверюга-зверюгой, он даже не мог найти в себе силы начать разговор, как-то приласкать его. Внутри него было пусто. — Я рад, что ты вернулся, — Хозуки, неожиданно начал первым. Кисаме повесил полотенце на плечо, Мангетсу пропускал через пальцы его отросшие, влажные волосы. Эта фраза, и этот жест, наконец-то помогли ему почувствовать себя дома. Он сгреб Мангетсу в охапку, прижимаясь щекой к его груди, чувствуя, как гулко под ребрами бьется сердце. — Давай, сбежим отсюда, — шепотом начал Кисаме. — Ты же видишь, что происходит. Дальше будет хуже. — Вижу, — согласился Мангетсу, положив ему ладони на плечи. — Но ты же понимаешь, что нукенинов нигде не примут, у нас больше не будет дома. Я не променяю Кири ни на какую другую деревню, — вздох. — Здесь полно проблем, и внутренне устройство деревни мне тоже не нравится. Но я умею выживать только здесь. Я не хочу, заново этому учиться где-то еще. И тем более, не хочу, чтобы этому учился Суигетсу. — По-твоему, остаться — лучше? — Кисаме поднял голову, чтобы столкнуться с ним взглядом. — Снова закроем собой страну, что для нас тюрьмы строит? — Кисаме, — голос Мангетсу стал холодным, он убрал руки. — Если хочешь уйти — иди. Но нас с собой не зови. Может, у нас с тобой тут уже и нет никакого будущего, но у Суигетсу оно есть. И если ты попытаешься его отнять — я тебя убью. — «Ничего личного»? — подобный диалог Кисаме уже слышал. — Да, ничего личного, — подтвердил Мангетсу. — Ты мне дорог, Кисаме, но брат для меня всегда будет на первом месте. Поэтому я не буду во всем с тобой соглашаться, и сидеть, тебе в рот заглядывать. Если ты считаешь, что должно быть по-другому, то давай, с тобою, попрощаемся, — он хотел отойти но, Кисаме крепче стиснул его в своих руках. — Я думаю не только о себе, — Кисаме сощурился. Он устал доказывать деревне, а теперь еще и Мангетсу, что он не эгоист, что он делает что-то не из корысти, а из лучших побуждений. — Такой ты жизни для своего брата хочешь? На грани нищеты, быть загнанным в грязное стойло, которое нам выдают за родину? Чтобы он видел в наших же шиноби мишени? Чтобы ему промывали мозги, что наши соседи спят и видят, как отнять наши территории и ресурсы? А ведь многих конфликтов можно было бы избежать, если бы Ягура умел договариваться, — он недовольно поморщился. — Это скармливали нам, будут скармливать и ему. Сколько можно жрать это пойло?! — Забуза хотел перемен, — в тон ему ответил Мангетсу. — И что с ним в итоге стало? Теперь он в бегах, а страдаем от этого ты и я. — Просто уйти, и уйти, пытаясь свергнуть действующую власть — это немного разные вещи, — покачал головой Кисаме. — Вот только не нужно говорить, что есть какой-то правильный способ покинуть деревню и стать нукенином! — вспылил Мангетсу. На бледных щеках проступил румянец, похоже, Кисаме удалось вывести его из себя. — Ты вообще, себя слышишь?! Предательство деревни недопустимо делить на черное и белое, это не «разные вещи», а преступление! — он замахнулся и отвсетил ему крепкий удар в челюсть. Это подействовало отрезвляюще. Нужно прекратить обсуждать это, тем более в таком ненадежном месте. За такие разглагольствования о предательстве Мангетсу должен был сломать ему челюсть, а потом доломать все остальное. Нужно взять себя в руки. Хозуки ясно высказался на этот счет, он не изменит свою позицию. Мангетсу убирал руку от его лица, Кисаме не удержался, и прихватил зубами кожу на запястье. Их взгляды встретились. А потом они набросились друг на друга как голодные звери. Мангетсу проехался голой спиной по кафелю, когда Кисаме припечатал его к стене. Из лейки над головой лилась холодная вода, контрастируя с жаром их, слившихся в экстазе тел. Учащенное дыхание, багровеющие следы от укусов на коже, сплетение рук, сплетение ног… Мангетсу казалось, что они падали, постепенно приближаясь ко дну той самой бездны, где обитал каждый из них. Ему ужасно хотелось замедлиться, растворится в этом ощущении близости. Чтобы потом, после столкновения с землей вместе разлететься на куски.***
Началась весна. Снег еще не стаял, но жизнь постепенно налаживалась. Наконец-то стали звать на миссии, Мангетсу был ужасно рад, что им больше не придется жить за счет Кисаме. Деньги, конечно, были небольшие, но уже что-то, а с долгами он потом рассчитается. — Слышал о том, что произошло в деревне Листа? — спросил Кисаме, когда они вместе обедали. — Ты про массовое убийство в клане Учиха? — Кисаме кивнул. — Я встречал шиноби оттуда, но в бою с ними ни разу не сталкивался, — Мангетсу безразлично пожал плечами. — У Ао есть опыт сражения с носителем шарингана, можешь обсудить это с ним. — Боевая мощь Конохи из-за этого инцидента заметно ослабла, — задумчиво продолжил Кисаме. — Это дает хороший шанс их соседям. Люди опасаются новой войны, — пояснил он. — Очевидно, что причины не внешние, а внутренние, Коноха не стала бы лишать себя защиты за счет их наследственных техник. Выжил только малолетний ребенок, настоящая трагедия. — И что? — Мангетсу нахмурился, не понимая, чего Кисаме от него ожидал. Мнения? Оценки? Сочувствия? — В Кири вырезают целые семьи, такое происходит сплошь и рядом. Так почему случившееся в Конохе — «трагедия»? — Благополучная страна, с уровнем жизни намного выше нашего, — хмыкнул Кисаме. — Такая ситуация более типична здесь, у нас, но не у них. Как сказала бы Амеюри, «с жиру бесятся». — Всей правды мы все равно не узнаем, — отмахнулся от него Мангетсу. — Хотя, было бы интересно послушать того, кто это сделал, что он сам по этому поводу скажет. А то ведь вот как бывает: сначала тебя доводят до крайности, а потом выставляют перед всеми психопатом, — он покосился на Кисаме. Палочки стукнулись о край тарелки, Кисаме прислонился к стене, недовольно глядя на него. — Я уже признал, что облажался, и извинился за это, — напомнил ему Кисаме. — Сколько можно к этому возвращаться? — конфликт, произошедший между ними после нападения чужака нет-нет, да всплывал во время различных дискуссий и споров. — Кисаме, ты же не на ногу мне наступил, — покачал головой Мангетсу. — Так что, пусть моя злопамятность тебя не удивляет, — он отодвинул от себя тарелку. — Да и весь этот разговор начал не я. Кроме Конохи поговорить больше не о чем? — он сощурился. — С жиру бесишься? На мгновение Кисаме удивленно вскинул брови, услышав, как к нему возвращаются сказанные им же недавно фразы. Потом бросил на стол полотенце, которым вытирал грязные руки, и, рыкнув что-то невнятное в ответ, вышел из-за стола. Он все чаще капитулировал во время таких споров, и молча, уходил, чтобы не обострять ситуацию. В такие моменты он был очень похож на Забузу. Мангетсу остался в доме один, наедине с грязной посудой. Он составлял тарелки в раковину, когда заметил на них странные красные пятна. Он нахмурился, глядя на светлые керамические стенки, на которых только что возникло еще два свежих красных подтека. У него из носа ни с того ни с сего пошла кровь. Мангетсу утер ее рукавом, подумав, что это временное явление, но кровотечение не прекращалось до позднего вечера.***
Утро встретило его сильными головными болями, во всем теле была ужасная слабость. Все это походило на переутомление, вот только перетрудиться Мангетсу нигде не успел. Он чувствовал себя вялым и заторможенным, и не понимал причины столь ужасного состояния. Нужно показаться в больницу, хоть это и чревато дополнительными расходами. Он облокотился на раковину, пару раз провел по зубам щеткой, чувствуя, что его мутит от мятного привкуса пасты. Сплюнув пену, потянулся к полотенцу, когда почувствовал во рту что-то странное. Мангетсу открыл рот, дотронулся пальцами до десны. Какого… Его верхний зуб с легкостью отошел от нее и оказался у него в руках. Он удивленно смотрел на заостренный клык, пока рот медленно наполнялся кровью. Что, черт возьми, с ним происходит?.. Мангетсу сплюнул кровь, и услышал, как по раковине застучало еще несколько только что выпавших зубов. Он в ужасе смотрел на кровавые брызги, на зубы, чувствуя, что сознание ускользало, а ноги подкашивались. Он упал на холодный пол, безуспешно пытаясь оставаться в сознании. Последнее, что он помнил — Суигетсу пронзительно закричал.***
— Я говорил, что нейротоксин из яда мурены очень опасен, — терпеливо объяснял врач, стоящему в больничном коридоре Кисаме. — И что последствия могут проявить себя в будущем. Мы устранили симптомы отравления имеющимися у нас медикаментами, но полностью нейротоксин вывести невозможно, к тому же, он до сих пор плохо изучен. Последние полгода остатки нейротоксина мутировали, и теперь разрушают его здоровые клетки, — медик вздохнул. — Мы пытаемся подобрать лечение, но, — он покачал головой. — Если вы являетесь его распорядителем похорон, то можете начинать готовиться. Мне жаль, — бросил он, прежде чем оставить Кисаме наедине с собственным бессилием. Начинайте готовиться. Как к такому вообще можно быть готовым?! Похоронить близкого человека, а потом жить с чувством потери, и вечным желанием разрыть могилу, и прижать бездыханное тело к своей груди?.. Кисаме стоял, глядя невидящим взглядом в глубину коридора, чувствуя, как его жизнь расползалась на «до» и «после».***
Иногда ему казалось, что он уже умер. Что он превратился в морскую раковину, удильщика, или падающую звезду. Лучше быть звездой, чем живым мертвецом. Лишь изредка он вспоминал, кто он и где находится. Иногда об этом напоминали голоса, приходящие извне. Его глаза почти ослепли, но слух по-прежнему оставался острым, на него в нынешнем положении он не мог пожаловаться. — Хозуки, — вздох, Ао кладет ему свою широкую ладонь на покрытый липким потом лоб. — Ты нам нужен, давай, постарайся выкарабкаться, — едва ли он сам верит в то, о чем сейчас говорит. — Смутное время настало. На счет чужака ты был прав, — Ао понизил голос. — Думаю, он применяет какое-то воздействие на Мизукаге. Мей ведет переговоры с советом, там тоже не всем нравится политика Ягуры. Он будто нарочно обостряет отношения с соседями, а страна в таком упадке, что еще одной войны мы не выдержим. Если он добровольно не сдаст пост… — снова вздох, наверняка в этот момент Ао покачал головой. — Брат, — просипел Мангетсу заплетающимся от обезболивающих языком. — С ним все будет в порядке, — пообещал Ао. — Он у тебя способный, генином станет рано. Я прослежу, чтобы его распределили в мою команду. Мангетсу хотел поблагодарить его, но Ао ушел раньше, чем у него нашлись силы выдавить из себя хоть слово. Когда мириады терзавших его тело болей сплавлялись в одну гигантскую сверхболь, с трудом позволявшую открывать глаза, он престал улавливать реальность происходящего. Мангетсу видел брата, плачущего у его постели, и не мог понять были ли это сны, или реальные события. Большую же часть времени он не чувствовал вообще ничего, словно был маленькой песчинкой, плывущей в море, под небом, в котором не пели птицы. Он был песчинкой с их с братом пляжа. В какой-то момент тело перестало болеть, Мангетсу его просто не ощущал. Однако он верил, что оно у него еще осталось, и иногда он получал этому жуткое доказательство — жгучую боль, пронизывающую его от кончиков пальцев на ногах до макушки. Боль в конце концов проходила, но Мангетсу этого не чувствовал — к тому времени он уже снова становился песчинкой и плыл, плыл, плыл… После разрушительного тайфуна их всех отправили помогать местным жителям разбирать завалы. Вскоре они встретились у разрушенной типографии, и теперь пытались навести там порядок. Джинпачи, стоя на прислоненной к стене лестнице пытался починить вентиляционную шахту. — Подай мне это, — обратился он к Кушимару, указывая на ящик с инструментами. — Что «это»? — не понял Кушимару. — Все, тупой, иди отсюда, — раздраженно отозвался Джинпачи, создавая водяного клона, который принес ему нужное. — Сам тупой! — Кушимару пнул ногой лестницу. — Нормально попроси! — Эй! — лестница зашаталась, но Джинпачи устоял. — Если сломаешь лестницу, я тебя вместо нее поставлю! Они продолжали переругиваться, в соседнем помещении Суигетсу вместе с дворовыми мальчишками бегал среди уцелевших станков и играл в «ниндзя». Брат увязался за ним, и Мангетсу не мог ему отказать, это не было официальной миссией. — Сорок один, сорок два, сорок три, — Джинин хмурил брови, пересчитывая банки с типографской краской. — Твою мать, опять не сходится! — Да вот же, умник, считай по бумажке! — Амеюри сунула ему под нос какой-то длинный список. — Бумага в туалете, а у нас документы, — дотошно поправляет Кисаме, вынося на улицу ворох сломанных досок. — Да что «по бумажке», что «по документам», все равно пять банок не хватает, — отмахнулся от них Джинин. — Крохоборы тут уже все подчистили! Где ты список закупок умудрилась достать? — спросил он у Амеюри. — Я получила его благодаря моему женскому обаянию, — самодовольно отозвалась она, поднимая с пола ящик с гвоздями. — У тебя есть обаяние? — хмыкнул Джинин. — Ты удивишься — есть, — Амеюри ничуть не смутилась. — Собственно, я и сама удивляюсь… Мангетсу хотел подняться на крышу, чтобы залатать там пробоину. Он прошел мимо Забузы, который пытался собрать печатный станок, и смачно сыпал кирийским фольклором, так как у него ничего не получалось. — Тупая херовина, давай, работай, — подвижные детали конструкции встали намертво и не двигались, и Забуза не мог с этим смириться. Его всегда очень злило, когда он не мог в чем-то разобраться с первого раза. — Нужно было собирать по инструкции, — авторитетно заявил Кисаме, поднимая с захламленного пола измятый лист. — Она старая, там уже все стерлось! — огрызнулся Забуза. — Старая, — согласился Кисаме, рассматривая станок. — Но никем не отмененная. Забуза бросил на Кисаме яростный взгляд, и процедил «иди куда шел». Признавать ошибки было не самым любимым его занятием. Мангетсу почти закончил ремонт крыши, когда прислушался, и понял, что не слышит детских голосов. — Кисаме, — позвал он его, когда тот менял оконное стекло. — Глянь, что они там делают? — он указал на соседний зал, который пострадал меньше всего. Кисаме кивнул, и вскоре вернулся, неопределенно махнув рукой, мол, «все нормально». — В прятки играют. Вскоре помещение вновь стало пригодным для работы, они закончили довольно быстро. — Тихо, не дышите! — торжествующе провозгласил Забуза. — Я его починил! — он указал на печатный станок. Он заправил его бумагой, чтобы сделать пробную печать. Станок действительно оказался рабочим, он издал странный, скрежещий звук, поршни задвигались, и вскоре Забуза оказался обрызган черной краской. Кушимару и Джинпачи отвернулись, зажав ладонями рты, чтобы не загоготать в голос. — Действительно, впечатляет, — Амеюри тоже с трудом сдерживала смех. Джинин, усмехаясь в бороду, рассматривал потолок и стены. Мангетсу молчал, у Забузы был такой вид, будто он сейчас покусает если не их, то этот станок точно. — Попытка исправить усугубила положение, — прокомментировал, Кисаме, косо усмехаясь. Забуза замахнулся, чтобы разнести печатный станок ко всем чертям, но их отвлек шум в соседнем зале. Мангетсу вздохнул и закатил глаза. Кажется, его брат опять что-то натворил. Мангетсу не мог понять, была ли их работа в типографии воспоминанием о реальном событии, сном, или галлюцинацией его, измученного агонией мозга. Вскоре все вновь потемнело, и он приготовился плыть дальше или умереть, в зависимости от того, что произойдет раньше. До этого ему все время казалось, что он лежал спиной на воде, и его уносило течение. Но теперь он чувствовал, что погружался все глубже и глубже, как будто тонул. Его уши были уже под водой, а вскоре под ней оказались и глаза. Когда под воду погрузился кончик носа, он понял, что больше не выплывет.***
Кисаме прошел в палату, несмотря на то, что находиться здесь, ему было запрещено. То, что он увидел, заставило сердце сжаться, а разум находился в отчаянье от притаившегося здесь ужаса. Огромный прямоугольный аквариум, наполненный изумрудной водой, как стеклянный гроб, к которому подведены различные трубки. Тело Мангетсу было погружено в воду, на поверхности была лишь голова. В помещение стоял резкий запах медикаментов, болезни, смерти. Его голова покачнулась, Мангетсу приоткрыл глаза. Вместо ярких, фиолетовых глаз на Кисаме устремился мутный взгляд сквозь белесые бельма. Кисаме подошел ближе, хотя он сомневался, что Мангетсу мог его видеть. — Кисаме, — надтреснутый голос Мангетсу оседает в палате подобно вулканическому пеплу. — Я здесь, — ответил он, подойдя вплотную. Если бы он мог, то взял бы его за руку. — Кисаме… пожалуйста, — внутри все леденеет от осознания того, о чем он сейчас его попросит. — Забери… меня отсюда, — в уголках рта выступает кровь, но Мангетсу все равно продолжает. — Я… не хочу лежать здесь… разлитый по пробиркам… не хочу… чтобы мой брат… видел это. Кисаме колебался несколько секунд, прежде чем осознать, что это не та чудовищная просьба, которую он ожидал услышать. Но даже если и так, он все равно, был не вправе ему отказать. Он сорвал простынь со свободной постели, завернул в нее тело Мангетсу, вынутое из воды. Он держал его на руках, чувствуя, что тот весил еще меньше, чем его младший брат. И даже, несмотря на это, путь через заснеженную деревню до пляжа казался Кисаме бесконечно тяжелым, изнуряющим подъемом в гору. Будто весь мир в одно мгновение решил придавить его своей тяжестью. Зимой и в начале весны в долине птичьих стай царили поморники. Целая колония этих хищных птиц гнездилась на прибрежных скалах, охотилась на птенцов и отнимала добычу у местных чаек. Поморники хлопали крыльями, кричали, они готовились к перелету на север. Кисаме шел по берегу, распугивая птиц, поморники носились над их головами, возмущенно крича. Море шумело, и билось о скалы, рассыпаясь белой пеной и солеными брызгами. Затопленные здания еще сильнее разрушились, большинство окончательно ушло под воду. — Я… сам…- прошелестели едва различимые слова. Кисаме осторожно опустил Мангетсу на землю у кромки воды. Тот, пошатываясь, медленно двинулся вперед. Ветер трепал его волосы, простыни распускались на воде, как белые лилии. Птицы продолжали кричать, провожая его своим нестройным хором на ту сторону. Кисаме смотрел ему вслед, подавив желание броситься в воду и вернуть его на берег. Он еще долго смотрел на пустынную, волнующуюся поверхность моря, и видел Мангетсу, медленно уходящего под воду. А вокруг него гуляли белые барашки.