Глаза цвета любви

Цзянь пиздецки одинок. Он там, откуда на небо смотрят поломанно и с тоской. Он там, где только хрустальные — хрупкие, субтильные и нежные. Разбитые уже. В клочья изорванные и истерзанные души. Он там, откуда самостоятельно не вылезают. Оттуда только вытаскивают долго и болезненно, надеясь, что он сам обратно не сорвётся. Не решит в один момент откатиться назад, чтобы не страдать. Чтобы других не мучить, чтобы они жили свои жизни долго и счастливо. А он как-нибудь справится. Он ведь раньше справлялся. Только вот, уже не "раньше". Цзянь — больше не тот беззаботный дурачок, что трещал без умолку. Он больше не может быть тем, кем был раньше. Потому что он изменился. Потому что он уже другой совсем — подбитый, израненный взрослый. С него маска беспечности уродливо сползает. Она ему не по размеру совсем. Она с каждой кривой улыбкой все ниже стекает, стягивая за собой кожу его лица. Она висит жирным слоем густой массы и отвратительными комьями падает вниз, пока он ее игнорирует. Кто бы мог подумать, что тот пятнадцатилетний ходячий квазар, излучающий счастье, когда-нибудь превратится в квинтэссенцию отчаяния, страданий и уродства. Уже не "раньше". И надёжного Чженси рядом больше нет. Того, кто рядом всегда был, — нет. Того, с кем с детства был, — нет. И это — пиздец. Это — когнитивный диссонанс в чистом и неразбавленном. Потому что они всегда вместе были. И должны были и дальше идти вместе. Но Чженси устал от него. Он от него ушел так, будто это ему ничего не стоило. Будто это так просто — взять и уйти от того, с кем всю жизнь делить собирался. С кем в детстве — клятвы в защите и все изодранные коленки — на двоих. С кем подростком — шутки и боль — всё на двоих. С кем всё делили на двоих. *** Чжань без Цзяня может. Цзянь без него — нет. *** К Цзяню часто ходят Рыжий и Тянь. Поговорить и проверить, не вскрылся ли он, пока их не было. Заботливые. Раньше к Цзяню ходил бы Чженси. Приносил бы всякие фрукты, да играл бы с ним во что-нибудь. По правде говоря, если бы он был рядом, с Цзянем такого сейчас не было бы. Но сейчас ведь не "раньше", так? Цзяня ломает. Цзянь видит, как эти двое смотрят друг на друга. Как они беззлобно грызутся. Как они приходят к нему в водолазках в середине лета и воротники нервно поправляют. (И это, по правде говоря, немного обижает, потому что неужели, блять, они думают, что он настолько тупой?) Он видит то, что видеть не хочет. Он помнит, как они пиздились при первой возможности, разбивали друг другу носы и плевались ядом. Он видит, как они готовы друг за друга убить и умереть. Он за них рад, правда. Он рад, что они больше не ненавидят друг друга. Рад, что они, даже спустя несколько лет, когда Тянь пропадал неизвестно где, а Рыжий убивался на трёх работах и приводил домой каждого, кто хоть немного похож на Тяня, — вместе. Они вместе, несмотря на гниль и демонов Тяня, несмотря на взрывоопасность Шаня. Они вместе вопреки и против. Видимо, то, что изначально обречено на счастье, будет жить всегда. Вопреки и против. Он за них рад. Но он чувствует, как сердце проебывает удар, когда они смотрят друг на друга. Так, будто они друг в друге вселенные нашли. Будто в одном человеке всё — планеты, звёзды и все ебаные миры. И он, блять, понимает этот взгляд. Он в нем узнает себя из прошлого, который так же на Чженси смотрел. Он на него смотрел так, потому что, правда, в нем вселенные видел, рождение звёзд и столкновение планет — странно, что когда он родился, облака не упали и Солнце не взорвалось. Но в его взгляде обречённости было на годы вперёд. Будто он знал, что станет ещё хуже. Будто знал, что Чженси в один день просто уйдет от него. Но нет — не знал. Потому что тогда это казалось чем-то непостижимым. Тогда то, что Чжань рядом, казалось догмой, аксиомой и постулатом вместе взятыми. Цзяня ломает. Эти взгляды-улыбки, мимолётные касания, жгущие кожу, и нежность, которой они искрятся рядом друг с другом, всё это — ломает его. Он чувствует, как с него стаскивают кожу, его свежуют медленно и искусно — так, чтобы он чувствовал всё каждым оголенным нервом и впитывалвпитывалвпитывал, что это не его всё, что ему не светит ничерта и светить не будет. Чтобы он в следующий раз, когда соберётся вляпаться в кого-то, тысячу раз подумал, сто́ит ли оно того. По сердцу Цзяня будто выстрелили картечью и где-то там, где ещё оставалось что-то бьющееся и истосковавшееся по любви и ласке, ебанули шрапнелью. Из него сухожилия тянут, будто любовь к Чженси там засела. Будто чем пытаться вытравить её, лучше умереть. И Цзянь действительно так думает *** К Цзяню часто ходят Рыжий и Тянь. Поговорить и проверить, не вскрылся ли он, пока их не было. Пока — нет. Но он очень хочет удивить их когда-нибудь. *** Цзянь смотрит на Шаня и видит нового Бога. *** Это случается резко. Он смотрит на Рыжего, на его смущенную полуулыбку и взгляд из-под прикрытых ресниц, и его просто переебывает. Он так хорошо понимает Тяня, добивавшегося этих улыбок и взглядов-выстрелов прямо в сердце. Он отлично понимает Тяня, готового бороться за него до конца. И он сам перегрыз бы глотку любому, кто подошёл бы к Шаню. Только вот, ему это не надо. У них с Тянем фундаментальное, крепкое и просто неебически сильное. Выцарапанное, выгрызанное и вырванное у судьбы. Шань уже под самой надёжной защитой из всех возможных. Под такой, в которой Чженси клялся Цзяню в детстве. Но то, что было с Чжанем в детстве, забывается под грузом того, что с Шанем сейчас. И сейчас у них ровно ничего. И никогда ничего не будет. Но это все равно толкает вперёд, заставляя отпускать то, что кости крошило и внутренности в фарш перемалывало. Цзянь снова засматривается на серьезный взгляд, поджарое тело и хмурые брови. Но не на те. Цзянь снова пытается ужиться со своими старыми привычками. Например, нести всякую чушь или делать вид, что не любишь и воспринимаешь только как друга того, в ком по уши. Того, в ком, кажется, действительно все вселенные упрятаны под созвездиями веснушек и морщинами-лучиками в уголках глаз (наверное, он часто улыбается Тяню). Цзяню кажется, что ответы на все вопросы мира лежат там, внутри Шаня, под острыми костями и липкими органами, где-то в районе сердца. А ещё Цзяню хочется лично все эти ответы найти в нём. Но он — не Тянь, и ему туда не позволено. Его даже близко к этому сердцу не подпустят, потому что он своими грязными, склизкими руками только испортит его — случайно уронит и наступит на него или, может, слишком сильно сожмет. Так, что оно взорвется, и в воздух взлетят конфетти и маленькие слёзки. И весь мир погрузится в траур. Когда Цзянь умрет, весь мир будет ликовать. Если о нем хоть кто-то вспомнит. Он смотрит в глаза Шаня, пытаясь подглядеть за ними душу, бегающую по коридорам сознания, — спрятаться за углом и больно хватать за конечности в попытке поймать, пока, в конце концов, не оторвёт случайно, не рассчитав силу. Глаза Шаня похожи на две черешни. Зрачок — косточка, что стоит у Цзяня в горле. Не вдохнуть и не выдохнуть — идеально. Жаль только, что Рыжий черешню не любит. Цзяню хочется слизать радужку с глазных яблок Рыжего, чтобы для других там остался только зрачок-косточка и огромное пустое ничего. Глаза Шаня цвета любви. И Цзянь, правда, хотел бы сказать, что готов утонуть в его глазах, но единственное место, где он может утопиться — это ванна. Грязно, низко и фантастически глупо. По-цзяневски. *** Цзянь смотрит на Шаня и может представить, как целует его. Тянь смотрит на Цзяня и может представить, как сжимает его горло своими руками. *** Шань пришел один — он сказал, что у Тяня что-то случилось на работе, или что-то в этом роде. Цзяню откровенно поебать, пока он может мысленно сжирать Рыжего без взгляда-оскала Тяня, направленного на него. Наверное, Тянь всё понимает и видит. Он совсем не тупой, даже если иногда ведёт себя как балбес. Без Тяня их диалоги не то чтобы слишком хорошо идут. Они вообще не идут. У Цзяня новостей нет, Шань просто неразговорчив, но тянуть диалог он все равно пытается. И Цзянь слушал бы его вечности. Цзянь хотел бы сточить о Шаня зрачки и оглохнуть от его голоса. А ещё он хотел бы разодрать свои губы об него. Цзянь И — чёртов эгоист, потому что он делает то, что и сотой части от количества его желаний не составляет, а сломать может сразу нескольких. Он притягивает Рыжего к себе резко — так, чтобы он не успел среагировать. У Шаня сухие губы и горячее сердце. У него во рту привкус сигарет Тяня и дурацких пластинок wrigley. Цзянь целует его резко, кусаче и больно. И не получает ответа. Шань сцепил зубы и на поцелуй не отвечает, лишь смотрит на него так, будто тот только что предал его. Возможно, так и есть. Губы начинает жечь, и на берег сознания выкидывает воспоминания о поцелуе с Чженси — таком же горьком и ненужном. Шань оторопело отталкивает его, рвано дышит и, убегая, сталкивается в проходе с пришедшим Тянем. Как всегда невовремя. Он спрашивает у него, что случилось, но тот лишь бросает короткое: — Пусть он сам расскажет, — и на ходу, мельком, скорее рефлекторно вытирает губы об ткань футболки на плече. Гаденько. Шань вылетает из квартиры, хлопнув дверью, и Тянь испуганно и, кажется, с душком укора смотрит на Цзяня. — Что случилось, Цзянь? Гнилое сердце И бьётся где-то на уровне горла. Он надеется, что оно остановится навсегда. У Цзяня в груди девять баллов по Рихтеру и все двенадцать по Бофорту, и он не знает, что сказать Тяню. Как объяснить, почему Шань вылетел из его комнаты, как ошпаренный, и даже в глаза ему не посмотрел. Цзяню, вообще-то, это сейчас тоже трудно даётся — смотреть в глаза друга, чьего парня только что поцеловал. Тянь ведь не просто друг. Они вместе прошли огонь, воду и ублюдка Шэ Ли. Это действительно дерьмово. Потому что так друзья не поступают. Тянь терпел Цзяня кучу лет, прощая ему всё, а он не смог не натворить глупостей, пока его не было рядом пару часов. Осознание валится на Цзяня тяжестью неба, и он просто плачет. По-детски, растерянно и истерически. Так, как плакал в детстве, когда мамы не было рядом. Так, как плакал под Чженси, когда был подростком и думал, что он неправильный. Тянь подходит ближе, обнимает его и — боже-блять-ну-зачем-ты-это-делаешь — гладит по спине. Он пытается успокоить того, от кого надо семимильными бежать и прятать свое счастье подальше. Цзянь прекрасно понимает, что он абсолютно дерьмовый друг. Он только разрушать может, заставляя других страдать от его глупости и эгоизма. И, быть может, не зря Чженси свалил от него. Сбросил со своих плеч груз ответственности за его бестолковую тушу. Давно пора. И, наверное, Тяню сто́ит сделать то же самое. Просто, блять, избавиться от Цзяня. Забить на него. Потому что так будет правильно. Поэтому Цзянь говорит правду. Чтобы не держать его рядом. И, если Тянь свалит, это будет верным решением. Но если Тянь останется, то что ж видимо, он не такой умный, как Цзянь думал. — Я поцеловал его, Тянь, — ладони на спине замерли. Цзянь уже зажмурился, готовясь к удару, но... Но этот говнюк, оказывается, все ещё умеет удивлять. Ведь Тянь, который готов за Рыжего рвать и метать, Тянь, который всегда мог ударить, чуть что, — не делает ничего. Просто ничего. Только отодвигается немного и смотрит в его лицо как-то надломленно. — Ты сделал — что? Цзянь не может ответить. Потому что озвучить это ещё раз оказывается просто фантастически трудно. — А если бы это был Чженси? Если бы я поцеловал его? Ты простил бы меня? — Цзянь понимает, что — нет. Не простил бы. Просто потому что это Чженси. Потому что это то чувственное и трепетное, что другим должно быть недоступно. То, о чем посторонним даже думать нельзя. Он ведь — его. *** Когда Тянь уходит, справляться с осознанием того, что он сделал, становится ещё сложнее. Это ведь не объяснить никак и не изменить. Это же из памяти не вычистить даже самыми сильными химикатами. Об этом только вспоминать и сожалеть о содеянном. Цзянь думал, что когда он сделает это, что-то изменится. Он почувствует нечто нежное, что растечётся по его телу сладкой негой и останется навсегда самым лучшим и ярким воспоминанием. Одним из тех, которые он будет потом доставать из памяти и смаковать. Разглядывать с разных сторон, щупать и облизывать, лишь бы подольше в том моменте остаться и прочувствовать всё заново. Оно ведь как обычно. Ты в один момент ставишь всё на кон: целуешь и выигрываешь или... Ну или как у Цзяня — проигрываешь всё. Он почему-то проигрывает постоянно. Говорят, что дуракам везёт, но И — исключение. Почему-то повезло Тяню, хотя он совсем не дурак.