Левинце

      Когда Кушель Райсс выпала из окна и погибла, ни радио, ни газеты об этом знать не знали и видеть не видывали. В конце концов, нет предела несчастьям, которые могут постигнуть человека! Каждый день в Нью-Йорке кого-то убивают, ранят, насилуют, грабят и сжигают. И что с того? Всех надо хором оплакивать? Да, а ведь некоторые умнее — ускоряют свой конец собственной рукой.       Не было никаких сомнений, что смерть несчастной Кушели была таким же несчастным случаем. Никто не подозревал в самоубийстве: такая красивая, ухоженная, выхоленная — а всё ж сгинула. Ури, её муж, конечно, сомневался, но похоронил эту мысль глубоко в себе вместе со всеми остальными опасениями.       Утро в семье Райссов было самым мучительным временем суток. Всё ещё не привыкшие к роскоши своих «золотых лет», супруги спали допоздна — он в своей комнате, она — в своей. Ури завтракал в одиночестве, а Кушель лежала в постели, натянув на голову одеяло, и ждала, когда он, как обычно, выйдет купить газету. Ему нравилось прогуливаться по проспекту со свежим номером под мышкой, сновать по лавкам и считать по головам покупателей.       Кушель лежала в постели и ждала. Как только за Ури закрывалась дверь, она вставала с постели и подходила к окну, чтобы понаблюдать за его медленной, осторожной походкой. Осенняя грусть тяжело водрузилась на его меленьких плечах, словно чувствовали далёкое дыхание зимы.       Скоро выпадет снег.       Ей совсем не хотелось выходить на улицу, особенно когда погода была солнечной и прекрасной — ведь таким был идеальный день для всякой болтливой женщины, норовящей в парке перемыть все кости своим мужьям.       «Да, прекрасный день, великолепный день, и красные цветы распускаются на чёрной земле…»       Она вышла. Пока соседствующие на лавочке женщины точили лясы, Кушель кивала головой и несла всё, что срывалось с языка, и неважно, насколько неуместно или глупо — всё, что угодно, лишь бы скрыть непрекращающуюся тревогу, бурлившую в душе денно и нощно, что напоминало ей о минутах расставания — между ней и Левинце.       Кушель так и не простила себе греха за то, что предала память Левинце, выйдя замуж за Ури и став матерью его дочери. Она хорошо относилась к дитя, ведь оно ни в чём не виновато, но не была, не могла быть её матерью. Всякий раз, когда она говорила с ней, рассказывала ей сказку или напевала ей идишский шлягер, это всегда было для него, для её родимого Левинце, а не для дочери Ури.       — Жила-была Сореле, — пела Кушель. — Прекрасной девушкой была она. И у неё был красивый брат, Левинце.       Когда Ури был дома, она заменяла имя «Левинце» на «Мойшеле», как это было в песне. Однажды ребёнок сам спел: «У неё был красивый брат, Левинце… был он…» — и Ури посмотрел в сторону жены и увидел, как дрожит нож в бледной руке.       Ури знал, что Кушель никогда не переставала думать о своём несчастном, рано сгинувшем Левинце. Её кошмары делали их утро мрачным и душным. Между ними повисло напряжённое молчание, словно укоряющий перст указывал на каждого из них по очереди. Ури знал, что она не спит, а плачет в постели с натянутыми на голову одеялами.       Она знала, что он знает и притворяется под ореолом своего незнания. Он знал, что, когда она говорила о огромных пугающих шторах, похожих на саван, она имела в виду не занавески на окнах, а призраков, что её мучили. Она знала, что он знает — но ничего не могла с собой поделать. Левинце был и оставался причиной её существования. Бедное, бедное дитя, как же она пред тобой виновата!..       Кушель осталась в живых, чтобы Левинце мог жить с ней, через неё — чтобы он был с ней в толчее и беде, участвуя во всех её переживаниях, чтобы она могла сохранить память о нём в себе, в личном храме за самосваянным священным занавесом.       Когда Ури впервые встретил Кушель, она лихорадочно и в бреду звала Левинце, предупреждая его не ходить в деревню. Когда лихорадка спала, она никого не могла узнать. Она лепечуще настаивала, что её звали Катерина и родом она из деревни Хлоповки, что у неё там брат и голодный сын Леви.       Ури пытался напомнить ей, что они вместе ходили в школу, что он знал её отца, богатого торговца древесиной, а также её брата-стоматолога, которого немцы расстреляли сразу по прибытии. И там, в пустых руинах, они стали мужем и женой.       Ури и дочь зажгли поминальные свечи, но не в день гибели своих близких, но в день, когда они расстались с ними навсегда.       Для Ури этот день был кануном Песаха, когда его молодая жена с грудным ребенком на руках была отправлена в правую шеренгу, а он с маленькой дочкой — в левую. Тёплый солнечный свет и легкий ветерок, пахнущий весной, сулил евреям казнь похлеще.       В толпе был один бежавший из дальних краёв пришелец. Он рассказывал о резне, в которой за несколько часов был уничтожен целый город евреев. Люди смотрели на изорванную одежду и небритое лицо проходимца и не обращали на него внимания. Они думали, что он, должно быть, сумасшедший, ибо кто бы стал убивать целый город, полный евреев: мужчин, женщин и детей? В худшем случае их уводили на тяжёлые работы. Какими бы еще ни были немцы, они, несомненно, были цивилизованными люди. Только сумасшедший мог придумать такой ужас… Так они стояли-стояли и ждали, а потом, о чудо, появился он, комендант, высокий и стройный, в чёрных очках и белых перчатках. Он стоял у двери грузовика, отдавая приказы: «Направо, налево!»       Жена Ури с ребёнком на руках помахала ему рукой. Он помахал в ответ. Она улыбнулась, он улыбнулся.       В эти дни Ури думал, как наивен он был. А может быть, в нём и до сих пор наивности было выше крыши? Он посмотрел на соседа-немца — с тем он ежедневно обменивался приветствиями, — ища в его взгляде следы ледяных глаз, которые не мигали, когда дети рыдали и молили о пощаде. Сосед смотрел ему прямо в глаза, вежливо улыбаясь. Ури искал знак Каина, скрытый за вежливой дежурной улыбкой, и, хоть его и не нашёл, не мог заставить себя улыбнуться в ответ. После каждой встречи с господином Брауном его одолевала меланхолия.       По ночам Ури лежал в постели и думал о том, что может превратить человека в машину для убийства. Он задавался вопросом, сможет ли он сам когда-нибудь стать частью подобного массового психоза. Смог бы он раскроить голову единственному сыну своего соседа только потому, что тот был немцем? Смог бы он смотреть, как горит соседский дом, и не побежать на помощь? Смог бы он сам поджечь его и наблюдать за кричащими детьми, потерявших всё? Эти кошмарные мысли не давали ему уснуть, пока он не проглотил таблетку, которая перенесла его из кошмарной реальности в кошмарный сон.       Каждое утро Ури первым делом спешил купить газету на идише, а также свеженапечатанный «Таймс». Возможно, крикливые газеты объяснят ему загадку человека. Возможно.       И действительно, именно с газетой под мышкой Ури приехал к дому, чтобы найти скорую помощь, припаркованную перед его домом. Кушель лежала на земле с проломленным черепом: волосы обрамляли голову чёрным вихрастым кругом, а вокруг неё — толпа…       Сосед-немец и двое его детей были рядом, стояли и смотрели. Должен ли Ури броситься на него и задушить голыми руками? Эта мысль длилась всего секунду: ведь горю не поможешь. Полицейские взломали дверь. Они искали следы злоумышленника, но безуспешно. Деньги, драгоценности, кольцо, схожее на обручальное, с кривой гравировкой «Кеннеле» — всё осталось нетронутым. Постели были заправлены, ковер — свежевычищен и свеж.       Похоронили бедную Кушель. Дочь Ури — не верившая в трагедию, а всё влажно лепетавшая «она спит! спит!» — по-детски причитала, пока её убитый горем отец стоя читал траурную молитву. Вечером зажёг поминальную свечу. Пламя разгоралось, отбрасывая на стену дрожащие тени. Губы Уриа тоже дрожали, но не было слышно ни звука.       Время шло своим чередом. Люди забыли, но птицы помнили. Будучи единственными свидетелями рокового падения, они продолжали прилетать, наполняя двор своими голодными криками в ожидании, когда откроется окно, оттуда появится голова, а рука осыплет их питательным зерном. Они ждали её так же, как когда-то она ждала их. Кушель также кормила белок арахисом.       Каждый брошенный ею орех помогал ей вернуть старый долг, обещанный брату в далеком польском лесу.       Как обрадовался Левинце, когда ему удалось выкопать несколько мягких орешков из их тайника. Он выслеживал их на четвереньках, как маленький рыжешёрстный дикий зверёк. Как он был горд, когда освоил искусство лазания по деревьям! Однажды мальчик нашёл хвост, оторванный от туши лисы. Он прикрепил его к замызганным брючкам, чувствуя, что тем самым он сделался зверем, который может свободно передвигаться по Божьей земле. Его дар искать и находить был безграничен, в то время как Кушель чувствовала себя совершенно неумелой. До войны она никогда не знала, откуда брался хлеб насущный. Теперь, в лесу, она полностью зависела от маленького мальчика с диким хвостом, который с вершины дерева изучал окрестности и определял, когда можно пробраться к женщине в деревне, мокрой кормилице, у которой мог выпросить несколько яиц и корку хлеба.       Долгое время мать и сын прятались в доме кормилицы, где хранился их с горем сохранный скарб. Потом юркие соседи, сующие нос туда, куда не просят, стали замечать, что кормилица как-то внезапно быстро разбогатела: всегда куда-то носит с собой недешёвые продуктовые посылки.       Поползли слухи, что под её крышей происходило что-то не совсем правильное. Тогда она показала им пещеру в лесу, где её дед, убивший кое-кого в деревне, жил много лет после побега из тюрьмы.       Каждый раз, когда Левинце благополучно возвращался с едой, мать и сын праздновали, как на пиру. После этого Левинце клал голову ей на колени, а Кушель гладила чернявые волосы и охотилась за вшами. Они называли паразитов «немцами» и считали каждого убитого немца личным триумфом.       Такова была реальность того времени — времени, потерявшего всякое представление о времени, о вчерашнем и завтрашнем дне. Оставалось только «сейчас», момент, мгновение созерцания, ощущения тепла и преданности другого. Иногда ей казалось, что они с Левинце — последние выжившие, оставшиеся в том старом мире, в котором она родилась и выросла для того, чтобы жить хорошей, счастливой жизнью, которой, увы, теперь не суждено было случиться. Она представляла, как выходит из пещеры и обнаруживает, что небо больше не небо, что солнце не двигается с отведенного ему места, что горы опустились. Лицо земли было покрыто деревьями, или, возможно, море переполнилось и утопило землю, оставив кита лежать на голом песке, глядя пустыми глазами на погасшее солнце…       Для Левинце она рисовала другие картины. Аккерманы оставались в лесу, питались рыбой из реки, ягодами с земли, молоком оленей, мёдом пчел. Она приправит еду травами, которые сделают его большим и сильным, и всё станет вкуснее. Затем, когда спадут морозы, они покинут лес и отправятся на поиски невесты для него, невесты, одарённой очарованием весенних цветов. Они принесут в мир детей, достойных и хороших.       Последний день, когда Кушель видела своего Левинце, был воскресным. Об этом она узнала по звону церковных колоколов. Уже несколько дней её сжигала мука. Звук колоколов гипнотизировал ее, казалось, что он поднимает ее из могилы и кладет ее перед престолом Божьим. Все ее заботы отпали, когда она легла у ног Творца. Творца. Свет, окутывающий Его, охватил ее. Все было хорошо, хорошо, хорошо…       Пробудившись, Кушель почувствовала, как её тело освободилось от оков тремора. Она не знала, сколько времени проспала. Был ли это всё тот же день? Она поняла, что осталась одна. Левинце в пещере не было. Должно быть, он испугался, что мать не просыпалась, и побежал за помощью в деревню. Кушель попыталась встать, упала, потом подползла к устью пещеры и высунула голову.       Нововыпавший снег уже таял под лучами весеннего солнца. Снег был гладким и нетронутым, на нём не было следов Левинце. Может быть, он остался ночевать в доме медсестры? Она знала, что обманывает себя — Левинце никогда бы так не поступил. Он пошёл за молоком. Она ведь пыталась помешать ему! Может быть, недостаточно старалась?       Звон колоколов заглушал её мысли и сковывал руки. Её язык, словно парализованный, не издавал ни звука. Может быть, она хотела, чтобы он ушёл и вернул ей вкус молока, чтобы увлажнить иссохшие губы? Кушель прикоснулась лицом к снегу, втягивая в себя его прохладную текучесть. Её язык развязался.       — Левинце! — позвала она с диким отчаянием и услышала, как её эхо ответило ей: «Мамеле…»       Это был последний раз в жизни, когда она услышала голос умершего сына, перед тем как разбиться насмерть во дворе Ури Райсса.