Ночная встреча

За окном монотонно шуршал противный осенний дождь, и Николай Васильевич неуютно возился в ворохе одеял, желая, но не имея возможности, наконец, заснуть. Его взгляд снова и снова возвращался к рисункам, почти невидимым в сумерках комнаты. Где-то там, на улице, бродил жуткий маньяк, убивающий девиц по праздничному расписанию, и они никак не могли поймать его. И без того растерянный, под давлением неудач Николай Васильевич чувствовал себя полным ничтожеством. Его омежья сущность сочувствовала погибшим женщинам, и родственникам этих женщин, а также тем, кто ещё был жив, но оказался выбран маньяком. Ему хотелось спасти все жизни до единого, но это было невозможно. Данное осознание заставило его уткнуться носом в подушку и сдавленно заскулить. — Полно вам, Николай Васильевич! Не дело нюни распускать, вы же уже не маленький. Гоголь замер, услыхав знакомый голос. Но… но это же невозможно. Резко подняв голову, он всмотрелся в сторону, откуда слышался звук, и затрепетал, увидев высокий тёмный силуэт на фоне слегка светлеющего окна. — Я-яков П-петрович?! — сипло выдохнул он, не веря ни глазам, ни ушам. — Но… но вы же… — пролепетал он, натягивая одеяло до самого подбородка. Силуэт прошёлся до стола и, неловко цыкнув обожжённым пальцам, зажёг свечу. Комната тотчас погрузилась в уютный полумрак. Гоголь сел ровнее, недоверчиво всматриваясь в знакомое до последней чёрточки лицо. — Бросьте, Николай Васильевич, я дознаватель уже много лет, — покачал головой Гуро, мягкими кошачьими движениями добравшись до кровати. — Разумеется, я сымитировал свою смерть, чтобы следить за происходящим в Диканьке. — Но почему же тогда… пришли сейчас? — Гоголь всё ещё осторожничал. Он кидал хмурые, но одновременно радостные взгляды на ожившего Гуро, и его запах говорил о его истинных эмоциях ярче всего — терпкие мускусные нотки омеги пропитали, казалось, воздух, и Яков Петрович, не сдержавшись, облизнул губы, поглощая немного этих безумных феромонов. — Разве мог я и дальше заставлять страдать вас, мой друг? — мягко произнёс он, сев на край кровати. В светлых глазах Гоголя вспыхнула какая-то мягкая нежность, так присущая омегам. Он слегка подался вперёд, когда Гуро протянул руку, и замер, почувствовав чужую ладонь, закопавшуюся в растрёпанные кудри. Он едва ли не мурлыкал, словно большой кот, под мерными поглаживаниями своего альфы, и это сравнение заставляло Гуро беззлобно посмеиваться. — Вы мой котик, — тихо произнёс он, скользя коленями по одеялу. — Да, я ваш котик, — покорно согласился Гоголь, позволяя уложить себя на спину. Гуро сдёрнул одеяло и откинул в ноги, с вожделением разглядывая поджарое тело омеги. А Николай Васильевич, кажется, и не был против. Прикусив нижнюю губу, он слегка раздвинул ноги, прерывисто дыша под изучающим завороженным взглядом, и буквально молил, заглядывал в душу большими ланьими глазами, сам не зная чего прося. — Друг мой, да вы течёте, — усмехнулся Гуро, снимая перчатку и касаясь прохладной ладонью тёплого живота. Тот под касанием дрогнул, поджался, и Гоголь издал сдавленный писк. Запах омеги ещё усилился — хотя, казалось, куда больше? — на ночных штанах выступило несколько капель ароматной смазки. — Да? Это… скоро… — предположил Гоголь, глядя снизу вверх голодно и просяще. В альфовских глазах нависшего над ним Гуро он видел желание пригреть и защитить, и жаждал этого. — Мне вас так не хватало, — всхлипнул он, когда Яков Петрович осторожно спустил штаны до щиколоток и, склонившись, внюхался в дурманящий аромат того, кто искренне скучал по нему. — Мне тоже не хватало вас, друг мой, — признал Гуро, раздеваясь. — Ну-ну, не плачьте, сейчас я вас согрею. Когда крепкое тело навалилось сверху, мгновенно захватив в плен рук и влажных поцелуев, Гоголь застонал в голос. Это было слишком хорошо, слишком правильно… слишком дурманяще. Он скулил и плакал от наслаждения, когда альфа нежно вылизывал его, с оттяжкой проходясь по шее, не окольцованной пока ещё ничьей меткой. Член мягко двигался в его скользкой жаждущей заднице, и с каждым новым толчком Николай Васильевич чувствовал себя всё более живым и нужным. — Прошу… прошу… — застонал он, когда Гуро поменял угол и принялся давить на что-то в глубине его тела, сделав последнее мягким и бескостным, как холодец. Сиплое дыхание толчками выдавливалось из суженной глотки, и Яков Петрович, захватив в плен его бледную шею, любовно облизывал кадык, проводя по нему острые резкие мазки языком. — Скажи мне, чего ты просишь, Коленька, — прорычал он низким возбуждённым голосом, слегка оцарапав горло зубами и сделав самый резкий и почти жестокий толчок бёдрами. Гоголя подбросило в его захвате. По-кошачьи мяукнув, он приоткрыл рот и затрепетал от экстаза. Гуро нетерпеливо поцеловал припухшие от любовных терзаний губы и требовательно повторил свою просьбу. — Я… хочу… всё, что вы можете дать мне… — выдохнул Гоголь с прерывами. Гуро улыбнулся ему в губы и повёл языком ниже, ниже, до самого надплечья, где, любовно облизав кожу, жёстко вонзил зубы в потеплевшую плоть. Гоголь взвизгнул от боли и прошившего тело наслаждения. И снова взвизгнул, когда зубы слегка разжались и сжались вновь, делая метку максимально различимой. Гуро слегка помотал головой, словно пёс, сжимающий кусок мяса, после чего разжал челюсть и собрал языком выступившие в местах разрыва кожи алые капельки. Это было то, что оказалось необходимым — тяжёлый узел в паху омеги моментально развязался, и Гоголь забился под своим — теперь уже точно — альфой, пачкая свой и чужой живот в липкой мутноватой жидкости. Альфа пришёл следом за ним и, сыто урча, упал сверху, придавливая к пропотевшим простыням. Узла не случилось, но и без того два человека чувствовали себя максимально удовлетворёнными.

***

— Барин! Барин, просыпайтесь! Гоголь поморщился, приоткрыв глаза. За окном стояло раннее утро — слышались типичные для деревенского мира звуки, а ветер ловко уносил с неба клочки седых туч. Николай Васильевич приподнял голову и обнаружил над собой полное жизни лицо Якима. — Полно вам, барин, почивать. Уже ж петухи давно откукарекали, — проговорил Яким, раскладывая на кровати его повседневную одежду. Гоголь сел и осмотрелся. Рука его невольно коснулась шеи и расслабилась, нащупав свежий шрам из зубной линии. — А где же Яков Петрович? — вырвалось у него прежде, чем он успел подумать. Яким удивлённо посмотрел на него. — Ясное дело, где. В земле, барин! — пробасил он. — Нет… Нет, он жив… — Николай Васильевич встал и сделал пару нетрезвых шагов по комнате. Чего-то не хватало. Аромата. Запаха его альфы, Якова Петровича Гуро, что провёл с ним жаркую ночь. — Видишь метку? — Гоголь обнажил шею, демонстрируя слуге мощь альфовских зубов. Тот только недоуменно развёл плечами. — Ну полно, барин, я что, по-вашему, запахов чуять не разумею? Не знаю уж, откуда у вас это украшение, но видит Бог, не совру, сказав, что не было тут никого, кроме вас, барин! — Но как же так… — растерянно пролепетал Гоголь, настроение которого моментально испортилось. Яким почувствовал эту перемену. Покачав головой и пробормотав что-то про предтечных омег и их влажные фантазии, он забрал скомканную и испачканную в смазке простынь и вышел, оставив барина неподвижно стоять посреди комнаты. Сидящая в зеркале мавка глухо вздохнула и, многозначительно облизнувшись, исчезла. Что ж, это было… познавательно. Зато теперь она точно знала, что Николая Васильевича не интересовала никакая Лиза — он был по другую сторону фронта.