Life is strange

Филипп сопит все громче. Калеб слышит, с какой яростью на лист ложатся штрихи, кажется, грифель сейчас распорет бумагу и на полу останутся царапины. Любопытство пересиливает недомогание и он приподнимается на локтях, отложив книгу, чтоб посмотреть, что рисует Филипп. Себя. Близко-близко - Калеба. И много сердитых каракулей поверх человечка, которого уже и не угадать. Калеб подозревает, что это отец Клауд, и пожимает плечами, будто оправдывая брата перед невидимым зрителем. Сам виноват. Зная Филиппа не один год, он словно издевается над ним, прикрываясь благими намерениями. Клауд несправедлив, требуя от одного ребенка больше, чем от взрослых. Его домыслы по поводу Филиппа нелепы, а советы жуткие. Калеб думает, что священнику нужна борода и не такие начищенные туфли, но вслух этого никогда, разумеется, не скажет. Рассматривая исцарапанные предплечья, он вовсе не испытывает положенного ему трепета, с жестокосердием подростка отмечая, что давно уже не испытывает. Взгляд его, прикованный к взлохмаченному затылку брата, наполнен тревогой и нежностью. Лист не порвался. Филипп закончил. Он нарисовал солнце над головой братьев, но рука дрогнула и кусок солнца удвоился, будто в него оказался вписан месяц. Филиппа увиденное вполне устроило, и он дорисовал солнцу глаза и хитро улыбающийся рот. Отцу Клауду, если то был он, досталась хмурая туча и множество капель… И началось все с дождя. С дождя в четверг. Свесив ноги над текущей водой, Филипп рассматривал отраженные в ней облака. Облака тоже плыли, но гораздо медленнее, поэтому ему казалось, что он с неба наблюдает через просвет между ними. И если подождать, то они расступятся, и можно будет рассмотреть под ними город и через него – реку, а через нее – мост, а на мосту двух мальчиков. Калеб с удовольствием снял с плеча сумку и присел рядом с братом, тоже вглядываясь в воду. Он спихнул в текущий поток камешек и листик, а ничего больше вокруг не найдя, болтал ногами, наблюдая, как башмак держится на кончиках пальцев, а потом шлепает его по пятке. И снова болтается над бурным потоком. Занятые столь важными делами братья Виттбейн, не заметили, когда прохладный ветерок набрал силу, а просветы между облаками пропали вовсе, и вскочили на ноги, когда с неба на них грянул потрясающий ливень, сметая тягучую летнюю негу в растревоженные барашки реки. Калеб быстро стянул с себя куртку и замотал Филиппа, а потом они с визгом бросились в сторону дома сквозь все усиливающуюся непогоду. Дома, забыв про мокрую сумку и лужи, Калеб растирал хихикающего брата полотенцем, переживая, что он заболеет, заставил его пить горячий чай, ради чего достал из сырого жуткого подвала банку яблочного варенья, и топил печь, чтоб просушить одежду. Филипп помогал: держал дверь в подвал, крича вниз подбадривающие слова, хотя сам зажмурился и не смел даже вглядываться в зияющую дыру, поглотившую брата до самой макушки. Потом держал банку, пока брат тянул прилипшую крышку, потом держал в руках себя, чтоб варенье не закончилось слишком быстро. Под конец он чувствовал себя липким, сытым и совершенно уставшим, и не удивился тому, что брат уснул вперед него. Филипп этому даже порадовался, устраиваясь рядом с Калебом комочком под одеялом, пока тот спал так крепко, что даже не шевельнулся. Но утром Филипп вскочил на ноги бодрее, чем обычно, а Калеб все еще лежал в той же позе, в какой вчера уснул. Филипп слышал тяжелое хриплое дыхание и когда тронул Калеба, почувствовал, что кожа его пылает огнем. Что ладонь Калеба весит, как две. Что ее шершавая раскаленная поверхность на щеке и под губами Филиппа, который вдруг остался один на один с бедой, совсем его не ободряет. - Калеб, - позвал он, но брат не очнулся. Оцепенело пережив несколько жутких одиноких минут, Филипп огляделся по сторонам. «Ходить к соседям и просить о помощи взрослых» он научился немного позже, сейчас же, стиснув зубы, он перебрал воспоминания о том, что делал Калеб, когда он сам болел, и понадеялся, что стоит лишь повторить его действия, как хворь пройдет. Отчасти у него получилось. Когда Калеб пришел в себя, жар спал, благодаря компрессу на лбу, сильно пахнущему мятой, и примочкам поверх правильных точек на теле, их Филипп запомнил. Но стараясь вылечить брата от всего и сразу, Филипп немного переборщил, поэтому на Калебе были несмываемые пятна пижмы, следы глины, легкие ожоги намертво присохших водорослей, а первая же попытка сменить позу, осыпала с Калеба камешки непонятного назначения. Калеб ошарашенно полежал неподвижно, с трудом соображая, а потом увидел брата, с трагичной решительностью несущего к нему подозрительную чашку, и рассмеялся. Голос Калеба хрипел, а глаза слезились, но, когда он от души насмеялся, то благодарность его была столь же велика, сколь облегчение Филиппа. - Эту не пей! Там пиявки, - Филипп отодвинул пиявок подальше, слегка расстроенный, что не начал лечение с них, и выдал брату в руки травяной настой. Калеб перестал умирать, но лучше не торопиться, может, и пиявки еще пригодятся. Он мечтательно вздохнул. - Как ты себя чувствуешь? - Очень гордым братом-умницей, но голова болит. Фил, ты сам как? – брат пожал плечами. Из-за беготни до затона и обратно, он пообедать не успел, но теперь, когда Калеб проснулся, можно поесть вдвоем. К сожалению, бодрости Калеба надолго не хватило. Что-то сипло пробормотав, он снова сполз с подушки и спал до самого вечера. Обдумывая, что еще он может сделать, Филипп прилежно натаскал воды и сидел, рассматривая спящего брата, выискивая признаки ухудшения, держа наготове пиявок. Но кожа Калеба больше не нагревалась, а дыхание становилось ровнее с каждым часом. Видимо, уязвленная сообразительностью маленького Филиппа, болезнь отступила. И наступила суббота. - Не пойду без тебя! – умытый и причесанный Филипп схватил брата за руку с силой, какой не ждешь от младшего брата. - Там будут люди! - Сходи один, а потом все мне расскажешь. Если ни один из нас не придет на службу, кто-нибудь точно придет сюда. Отец Клауд придет. - Не пойду! Калеб закатил глаза и замотал головой по подушке, поднывая. – Мне так плохо, у меня болит голова, мне нужен покой. Споры только ухудшают мое состояние! Ты же не хочешь, чтобы я снова заболел? Филипп испуганно тряхнул челкой. Чтобы брат снова заболел, он не хотел ни за что на свете. Ему до сих пор страшно вспоминать, как он позвал, а Калеб не отозвался. Лежал, не шевелился, не реагировал. А он звал и звал. Страх перед старым длинным мостом, бурлящей внизу водой и темным лесом меркнет перед ужасом от неподвижного Калеба. Страх перед отшельницей в лесу, разумеется, ведьмой, и рядом не стоял. Калеб должен поправляться, Филипп сходит один и все расскажет. Сходит даже в церковь. Так что Филипп идет один. Оставив весьма довольного Калеба кататься по кровати в полном одиночестве и безделье. Ох, отец Клауд бы не одобрил. --- - Ну, как все прошло? – заслышав шуршание у двери, Калеб сладко потянулся на кровати. Он наконец-то выспался, а избавленный от необходимости провести кучу времени в душной маленькой церквушке, куда набивалась вся деревня, он чувствовал себя лучше, чем обычно. Жар спал, все тело наполнилось легкостью, он был готов спрыгнуть на пол и протанцевать до Филиппа. Его чудесного маленького брата, который не испугался, не растерялся, со всем прекрасно справился. И тут Калеб ощущает беду, еще не понимая, откуда она явилась, почему окрасила погожий денек душным ужасом, проникающим под одежду. Что-то не так. - Все прошло хорошо, - говорит Филипп, входя, но какая-то нота его голоса заставляет брата насторожиться. Так бы говорило загнанное в ловушку животное, решившее продержаться подольше. Филипп запинается о свои собственные ноги, словно идет во сне. Его широко распахнутые глаза замерли пустым выражением. Он кажется нездорово серым и Калеб замечает до крови искусанные губы - Все. Прошло. Хорошо, – сипло повторил он, будто каждое слово причиняло боль, с которой он не мог справиться. - Филипп, что?! Что случилось? Посмотри на меня. - Ты умрешь! – от нелепости заявления Калеб вздрагивает, но берет себя в руки, делая «страшные глаза». – Это предсказание? Кто такое сказал? Чайные листья? - Ты умрешь! И уйдешь! Уйдешь, а я останусь один! – неестественно звонко настаивает Филипп, произнося слова торопливой невнятной скороговоркой. - Все однажды входят в царство Небесное, и этот путь каждому проделать придется в одиночестве. Ты заболел и ты умрешь. Ты меня бросишь. - Филипп, о чем ты говоришь, я не понимаю? – Калеб врет. Он слышит интонации сельского священника в словах брата. Снова это. А брат различает звон лжи в тоне Калеба, из-за чего давится слезами, которые уже не пытается скрыть, и выкрикивает пророчеством – Смерть разлучит нас! - Мы не женаты, с чего бы смерти нас разлучать, - делает Калеб последнюю попытку свести все в шутку, но Филипп дышит все чаще, и он меняет тактику. – И произойдет это не скоро, мы оба станем старыми стариками и друг другу надоедим, хуже горькой репы… Филипп слышит, как вокруг него рушатся, откалываясь от его беззаботной прежней жизни, острые куски. Какое-то время лицо Калеба выглядит так, будто он тоже это слышит, но нет. Калеб собирается умирать и бросать его. Калебу все равно. Он заболел, он умрет, не спасут бесполезные пиявки. И тут Филипп срывается безнадежным воем, сгоняющим Калеба с кровати к нему на пол, куда он свалился безвольным кулем. Мир вокруг искажается. В центре – острое яркое понимание, что Калеб не сказал ничего, что перечеркнуло бы слова, сказанные Клаудом. Разум отступает. Взгляд Филиппа заполняет ужас, давно гнездившийся внутри, а сейчас расправивший крылья. Все, что чувствует Филипп – страх. Удушливый, сложный, с которым не справиться. И реагирует он не атакой. Филипп всем сердцем желает отменить свое существование в мире, где отсутствует Калеб. Где нет Калеба. Тот Калеб, что находился рядом, опешил. Его отвлекающие глупости и посулы пирогов ничем не помогли, Филипп пропустил их мимо ушей, разгоняя рыдания. Слезы текли по краснеющему личику, голос потерял очертания человеческого. Филипп выл, как зверь и кричал так, что жуть пробирала от его безутешного крика до костей. Если бы истерики Филиппа были чем-то регулярным, пусть однаждым явлением, Калеб знал бы, что делать. Но он впервые увидел Филиппа, кого-угодно впервые увидел, чтоб он скреб себя ногтями до крови. Перепуганный Калеб завалил брата на пол, придавливая своим весом, понимая, что веса того едва хватает, держал Филиппа за руки, а тот вспомнив, что жизнь его теперь разорвана и уничтожена, дергался, трясся всем телом, стучал затылком об пол, рискуя разбить голову, но выбить сжирающую изнутри боль. В панике Калеб сжимал брата все сильнее. Он притянул его к себе, как малыша, придерживал голову ладонью, вжал в себя дергающееся тело, совершенно не понимая, что происходит и как нужно поступить. - Я буду с тобой. Я тебя не брошу. Ни за что на свете. Филипп, всегда будем вместе. Сто лет, двести лет, триста лет, никогда не расстанемся, Филипп, - скороговоркой выдает Калеб, и неожиданно понимает, что сработало. Брат перестал выть и изламываться. - Обе-щаешь? – выплевывает он в паузе между истеричными конвульсиями. - Я тебе клянусь! - А ког-да смерть нас разлучит? – Филипп даже сквозь сомкнувшуюся над ним истерику чувствует, что отец Клауд не любит его, если решать такие вопросы будет он, то в Рай Филиппа могут и не пустить, тогда он останется без Калеба. Филипп много знает про котлы и всякое, но это не пугает его, его ад - это остаться без Калеба. Без брата - вечные страдания. Он крепко зажмуривается, чтоб слезы не текли и сжимает зубы. – Калеб, ты мне нужен! Не бросай! – Его скрюченные судорогой пальцы ужасно скребли доски пола, на щеке Калеба набухала алыми каплями ровная полоса. Не помня, откуда она появилась, Филипп в ужасе смотрел, как кровь стекает по шее Калеба, впитывается в ворот рубашки, от этого ему глубокая царапина показалась страшнее, чем была, порезом. – Не бросай! – умоляет он. - Не брошу! Не разлучит смерть! Всегда буду с тобой! - Калеб понимает, что клясться нельзя, что сулить такое – грех, он знает, что делает что-то нехорошее, но он сам от истерики не далек и готов пообещать всё, лишь бы утешить брата. Он беспечно относится к весьма серьезной намизинчиковой клятве всех братьев во все времена. Кто там знает, что будет после смерти? Умрет, тогда и разберется. Главное, что Филипп обмякает под ним и больше не пытается покалечиться. Калеб и не подозревал, что в младшем скрыто столько силищи. Сейчас это кажется невероятным, ведь Филипп не двигается, только дышит и рассматривает Калеба из-под опухших век. Слезы льются к ушам. Брат хнычет. И потом продолжает плакать и стонать даже во сне, когда Калеб переносит его на кровать, заворачивая в одеяло и баюкая. Если бы горе было жидкостью, то Филипп был бы мокрой, насквозь истекающей от каждого движения, губкой. Но детские трагедии – явление всегда конечное. Высыхает Филипп. Высыхают его слезы на руках Калеба, на его рубашке и лице. Страх, одержавший победу над маленькой верной душой, покидает тело с горькими толчками всхлипов. Когда отец Клауд сказал, что Калеб не вечно будет с ним, а вырастет, женится и заведет свою другую семью, ярость внутри Филиппа вспыхнула с такой силой, что челюсть свело. Но тот не пытался дразнить и врать, спокойно продолжал рассказывать о том, что ждет их обоих, что у Филиппа тоже все это будет, а потом Жемчужные Врата и нет, нельзя пойти за Калебом, Филипп. Это путешествие каждой души отдельно. Вот, когда осознание настигло его как удар. От простоты его и прямоты внутри поднялся ужас и он смыл все остальные чувства. Филипп уже не злился, он замер, надеясь, что произнесенное как-нибудь его не заметит и пройдет мимо, вырвет сердце у кого-нибудь другого. Но отец Клауд не обратил внимания, какой эффект произвели его слова, и беспощадно продолжал, пока Филипп старался сидеть ровно и улыбаться, скрывая, как похолодело в животе, а руки в рукавах покрылись гусиной кожей. Он совершенно не понял, что услышанное должно было успокоить его, намерения и конечный результат не всегда совпадают. ---- Филипп во сне сжимает мизинец Калеба, как маленькая, попавшаяся на крючок рыбка. И все же он чувствует себя спасенным. Калеб пообещал, что смерть не разлучит, значит, все в порядке.