До взрыва осталось

Арсения трясет, ломает изнутри — из него чувства через край. Их настолько много, что хочется кричать об этом везде, хочется сказать их в лицо каждому прохожему незнакомцу. Эта сцена так и стоит перед глазам: шальная улыбка, горящие глаза и до невозможного счастливое «мое.хочу.люблю.мое». Чтобы весь мир знал, что это только его, не трогать — запрещено. Смешно хотеть кричать об этом на весь мир, хотеть докричаться до самой крайней умирающей звезды на горизонте галактики, когда тому, кого «мое.хочу.люблю.мое» сказать нельзя. Арсения трясет, ломает. Он ненавидит впускать кого-то в близкий круг, не говоря уже под кожу. Отсюда все эта загадочность, много слов без капли фактов — все привыкли. Сигнатура. Арсения трясет и ломает. Его до невозможного корежит от диссонанса внутри: все спрятать, никогда и никому не показывать и просто кричать на каждом углу, забираясь на перекладины питерских мостовых, паря над Невским, проникая сквозь незапертые чердаки на крыши, — кричать о своих чувствах. До хрипа, до сорванной глотки, до слез и дрожащих ладоней. Потому что слишком. Внутри этого слишком много, уже через край хлещет — деть некуда, разливается цветными лужицами, как бензин после дождя. Арса перешибает. Бросает из крайности в крайность. Спрятать все еще хочется — кричать все еще нужно, но теперь уже от боли, от пустоты. От осознания, что так далеко, так чуждо, так запретно. Внутри все та же галактика, в которую он хотел докричаться, но только звезды все погасли и впереди одна темнота — нет ни звука, ни вкуса, ни запаха. Абсолютная пустота, которая пожирает любой источник света. Вакуум, сковывающий не только тело, но и разум. И все это плещется через край. Очевидно-незаметно. Хочется, чтобы увидел, понял, принял. Хочется, чтобы отвернулся, закрыл глаза, оглох. Арса разрывает от противоречия. Арс тонет в собственных мыслях. В один момент он находит выход и это так до очевидного просто и похоже на Попова, что никто даже не замечает, что что-то поменялось, а Арсу сносит крышу от своей гениальности. Он же Арсений, мать его, гений. Он почти не скрывается: сам тянется, ластится, греется и топит в обожании и тепле взамен. Тянет словно магнитом, прикоснуться, погладить, ощутить тепло на кончиках пальцев. И он просто перестает себя сдерживать. Рванет так рванет. Чаша внутри уже настолько полна, что нет места даже для капли переживаний на этот счет. Тушите свечи, закрывайте занавески, матери — прячьте дочерей. Арсений почти не держит себя, его бросает из крайности в крайность. Он просто следует за Антоном словно между ними натянуты невидимые нити, которые пульсируют, живут и кровоточат, если их слишком сильно натянуть, но не рвутся, нет. Каждый раз после натяжения они с едва заметным стоном снова возвращаются в прежний вид. Или это вздох Арсения, когда он снова рядом — на расстоянии вытянутой руки — захочешь — коснешься. И он хочет. И он касается. Это опьяняет и хочется еще больше. Он постоянно трогает Антона: прыгает вокруг него, цепляя руками-крыльями, толкается, пинается — что угодно, только коснуться. Объятий становится больше, руки дольше задерживаются на плечах, руках, груди и бедрах Шастуна. Настолько очевидно долго, что даже самому страшно. Арсения удивляет, пугает, но глубоко на дне переливающейся всеми цветами радуги жидкости чувств Арсения, опаляет жаром чувство, что ему это позволяют. Прикосновения никогда не были односторонними — они все трогали друг друга: постоянный контакт в играх, тесные гримерки, туры, номера. Доверие и безусловная поддержка — залог их работы. Но зудящее чувство, что Антон себя отпустил постоянно маячит на краю сознания. Теперь Арсений чувствует не только непозволительно долгие прикосновения своих рук к Антону, но и его обжигающие пальцы у себя на шее, дыхание где-то у уха, похлопывание по бедру, да так, чтобы палец обязательно коснулся коленки в рваных джинсах. Руки забираются под футболку и это так правильно. И не важно, кто из них сейчас это сделал. Объятия до преступного долгие, но кроет так, что остановиться невозможно — тормоза отказали четыре станции назад, поезд мчится в пропасть — все поют. Теперь эта игра на двоих. Оба смотрят непозволительно, но нужно видеть, нужно чувствовать. Взгляд постоянно блуждает по залу в поисках синих глаз, не зная, что именно сейчас их обладатель пытается поймать блеск зеленых, чтобы отзеркалить их огонь, дав ему погрузится в сгущающуюся темноту, но не туша, а словно оберегая и прося разрешения разделить этот светоч. Границы в речи тоже стираются, кажется бастион окончательно пал. Каждая сцена, каждая игра превращается в поле боя, где нет победителей, только бесконечная схватка с нарочито несерьезным и игривым «люблю», «хочу», «нравишься», «мой». Все смеются: зал, парни, команда — всем весело и это дает ощущение безопасности. Ты уже вечность идешь по лезвию на штормовом ветру, а все еще цел — разве может и дальше что-то случится? Это распаляет, демоны внутри все больше и больше показывают свое я, заставляя цепляться чаще, сильнее, грубее. Заставляя хватать за волосы, чтобы вздернув голову смотреть в горящие глаза, облизывая губы, читать в них «я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь». И хуй пойми как это понимать, но они понимают. И это словно целая вселенная на двоих, где метеоритный дождь от одного лишь взгляда, где вспышка сверхновой от одного касания, где смерть солнца, от одного голоса. Арсения прет это ощущения вседозволенности, но этого мало. Мало чувствовать, что ему можно, нужно чтобы весь мир знал, что да, ему, Арсению, МОЖНО. Вот так громко и с придыханием. Но это же Попов, он не показывает лишнего и от этого его рвет на части. Люди говорят, фанаты говорят, сходят с ума, думают, что урвали кусок тайны, что прятали едва ли не на самом видном месте, рассчитывая, что тут уж точно никто не найдет. Арсений злится, что его читают, но как воздушный шарик стремится вверх, когда встречает посты, про якобы чувства Антона к нему. Его рвет на части от нежности, которую он видит на скринах, фото, видео. Он блокирует чуть ли не половину своих подписчиков, яростно, так будто это решение всех проблем. Он злится, до скрежета в зубах: все вокруг видят слишком много, но они все еще понимают слишком мало. Арсения кроет. Он выкладывает фотографии, ведь это так неочевидно. Он признается во всем в подписях и хэштегах, в неслучайным образом совпадающих датах, в неслучайных скринах их личного общения. Признается в своей специфичной манере. Снова не сдерживается — грызет себя, но остановиться не может. Хочется кричать об этом на каждом углу, хочется спрятать это подальше ото всех. Антон все видит. Каждое фото, подпись, хештег, который говорит так много, что бьет его наотмашь. Но это же все шутки. А потом ловит взгляд, в котором так явно читается «я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь». Они играют на публику, они играют друг для друга, они играют для себя. Ведь пока ничего не сказано вслух всерьез, ничего как будто и нет. Все пролетает словно по касательной. Легко закрыть глаза на то, что каждый удар точно в цель. И можно продолжать скакать по краю пропасти, не признаваясь. Азарт, восторг, интрига — все это только усугубляет ситуацию — чем дольше они молчат, тем больше плещет через край. Это похоже на соревнование, кто кого доведет первый. Кто сделает выстрел. Когда горящий взгляд и шальная улыбка будет сметена ураганом, сшибая их в пропасть признания и осознания. Ни один не решается, ни один не верит, что это все правда. Все так до безобразия очевидно, что просто невозможно поверить и они не верят. Но дальше уже край, чувства уже выше ватерлинии. До взрыва осталось: три, два, один….