убить.

— приятная встреча, мистерион. южный парк поглощает тьма, в которой нет ничего и в которой всего слишком. становится ясно: профессор хаос давно не настороже. становится узорчатым мундштуком по давним шрамам, по подброшенной официанткой негаданно записке в кофейную муть, по чертёжным ершистым изгибам. вырисовывается в постнеге медленные острые очертания — как тонкой кистью по холсту знакомой грязной западни. всегда ждёт подвоха, к которым готов. мистерион и сам без понятия, зачем пришёл — сейчас им движет лишь сухое, бархатное желание быть увиденным подстать выпуклому стеклу идеатора. — надо же. снова здесь, — слащаво тянет профессор хаос в табачную смуту, от которой у мистериона прочерчивается монохромная ассоциациотивная палитра. и это далеко не первая их встреча. мистерион помнит, как по заевшей плёнке в старом кино: сначала одинокая кофейня на краю города, в которую не сунется только незнающий, дальше подворотня, почти такая же, как сегодня, пистолет, лежащий на краю крыши, дальний столик в каком-то из периферийных дешёвых баров. хаос всегда умел подбирать места, и мистерион даже не удивится, если у него есть разграненно-прижимистый список. выведенная отточенным подчерком цифра пять в углу, размываемая смутными намерениями и эспрессо. пятая явка. как очевидно. угадываемая игра. непристойный мятеж. — я знаю, что инструмент у тебя, — осекается, почти выплевывает стальным голосом. — как мило, так вы теперь друзья? — почти мяукает в унисон нарастающего, колющего пальцы настоящего раздражения ненастоящего супергероя. мистерион в гневе страшен, хуже самого разрушительного урагана. — не заговаривай мне зубы, — мистерион хочет... и это, кажется, опрометчиво. ... и хаос показывается. плавно, словно крутящийся по оси музейный перформанс, шагает близко, но недостаточно, чтобы окончательно сорвать мистериона с катушек. между ними метр и принципиальная необговоренная неприкосновенность. издёвка в чистом веснушчатом лице. — с каких пор борцы за свободу подружились с отпрысками енота? — вопрос, оставшийся без ответа. хаосу нравится власть, нравится наблюдать за мистерионом, словно за послушной мышкой через прутья клетки. весь город под контролем хаоса. и мистерион это, чёрт побери, знает. — где инструмент? — он вдыхает сквозь плотно сжатые зубы, пытаясь не терять контроль. это трудно. это трудно, когда хаос показывается из туманной мглы. это трудно, когда взгляд падает на гранёные белые ладони, широкие выпрямленные плечи, молочные кудри, выбивающиеся из-под шлема. это трудно, когда он натыкается на взор: хаос смотрит искоса, с усмешкой в иссиня-тёмных глазах. это трудно, когда он видит чёрные лакированные туфли, на носиках которых в свете мигающих фонарей переливается алым... свежая кровь. мать его, кровь. — где твоё достоинство, мистерион? — встречно ловит прямо в лоб, резко, необузданно, и дышать становится по-глупому почти невозможно, словно профиль обернули ветошью. мистерион понимает с нарастающим ужасом: хаос перед ним. во всей своей уродливо-следственной красоте. — что... что ты сделал с инструментом, ублюдок?! — голос предательски срывается, когда мистерион ощущает его тёплое дыхание. совсем близко, пылающее фантасмагорическим идеализмом, обжигающе сигаретным дымом, от которого теперь бегут мурашки по спине. власть всегда в руках хаоса, и он играет, играет бархатным голосом по спирали животного ужаса, играет сегодняшним и последующими, играет до причинного апогея, пока не прольётся последняя кровь. хаос знает, что мистерион никогда не расскажет об этих свиданиях. не расскажет борцам за свободу, что хочет впиться в губы своего врага. не расскажет о том, как приходится стыдливо отводить взгляд, когда хаос смотрит так: сверху-вниз, оценивающе, невозможно. — куришь, кенни? — запретный ход. хаос знает всё: имя, количество родинок, знает, где тот прячет свои самые грязные секреты, о чём и кому мистерион врёт; знает, где находится могила карен, которую тот навещает каждый четверг. — где, — он теряется в догадках, сглатывает головокружение, — где находится инструмент? — смотри глубже, — хаос вставляет в приоткрытые губы мистериона сигарету. первый вдох напоминает беспросветное воскрешение, когда лёгкие пронизываются тысячей игл, сыпется крысиными хвостами из глотки, мутнит разум безграничной пустотой, глухо стукается о чувство ублюдского долга. хаос медленно нанизывает новые карточные фишки на стержень правды. — глубже? я... я не понимаю, — мистерион хрипит, когда сигарета падает на землю. под этим взглядом — жадным, играющимся, приказным — думать не выходит. — не знаю, не знаю. может быть, на два метра? — и от этой интонации у мистериона вскипает кровь. тишина опускается в грязную подворотню бархатным ветром: тянется сквозь, словно лёгкая вуаль проскальзывает и долгими мгновениями и застывает между ними твёрдым гранитом. безмолвие тяжелеет с каждой секундой, перебивается звонкими стуками сердца о грудную клетку, будто прямо сейчас все кости разломает и рассыпит по холодному, пропитанному свалкой воздуху. — он жив? — тихий шёпот. — не знаю, — с улыбкой отвечает хаос, поднимая подбородок мистериона кончиками пальцев. — но, думаю, вряд ли останется таковым, если борцы не поторопятся. — сколько у нас времени? хаос молчит, по-кошачьи прикрывая глаза, и от этого у мистериона подрывает крышу хлеще, чем от выдержанного ночь на тумбочке дешёвого мотеля тёплого виски. он на грани, прямо сейчас готовый задушить хаоса голыми руками, сорвать все обещания героя, пролить кровь первым, запятнав себя навсегда. но он этого не делает. он не готов убить свой идеал. это циничная, безнравственная односторонняя игра, где победителем выйдет только один — это знают оба. — сколько?! сколько у нас времени?! — громкий низкий голос проносится по этажкам, звонко отскакивает от стен, ершит и колеблется шумом в перепонках. — инструмент — просто маленькая слабая пешка, — роняет хаос аккуратно, хищно прищуриваясь и издевательски медленно шагает вперёд, мимо мистериона, — может быть, проблема в том, что он слишком много чешет языком. что ж, теперь чесать ему нечем. мистерион практически не может слушать, когда холодные длинные пальцы обвивают его шею сзади, слегка сжимая ткань костюма. руки хаоса — это маниакально-скаженное безумие, чистый шарм в психопатических чертах. он закрывает глаза, почти откидывая голову: от этих касаний ему впервые за много лет хочется упасть на колени и разрыдаться. контекстуально-вырванное "нечем" балансирует на грани булькающего ужаса в груди и желанием прямо сейчас впиться в губы хаоса, чтобы только не слышать. — дай мне координаты, — снова срывающийся в полутьме шёпот. — не так быстро, — хаос приближается к шее, тепло выдыхает в ткань, и мистерион почти чувствует, как костюм плавится под его испепеляющими манипулятивными гранями. — знаешь, я много думал о тебе... и от этих слов у мистериона подкашиваются ноги. он хочет заорать, хочет, чтобы хаос узнал, как он перечитывает записки под тусклым мигающим светом лампы, как рыдает у инструмента на груди после четырёх рюмок в задрыпанном отеле. рыдает о хаосе: по-детски, когда костюм супергероя комкается в похмельной блевоте, а мистерион снова чувствует себя четырнадцатилетним мальчишкой. но молчит. молчит, социопатически-безэмоционально сжимает челюсти до скрежета зубов. — ты сильный. одновременно слишком и недостаточно, — мурлычет хаос напротив уха, заставляя мистериона дрожать. — слишком силён, чтобы сражаться за чужие жизни, но слишком слаб, чтобы хоть раз попробовать оставить свою. руки хаоса бессовестно-плавно ползут вниз по острым бедрам. прямо к кобуре. — твоё бессмертие — мать пороков. — хаос, пожалуйста, — у мистериона невольно вырывается слулёж, когда он понимает, что не будет сопротивляться в любом случае. — какие... какие у нас шансы? — всё зависит от тебя, герой, — слова рассыпаются на ветру, когда мистерион чувствует холодное дуло пистолета у своего виска. — сладких снов. выстрел. ... первый вдох — самый болезненный. по ощущениям как будто бы за секунду тысячу раз умираешь заново, рёбра саднит так, что кажется, будто сердце скребется по костям изнутри. второй вдох — машинальный, когда лёгкие обжигает кислородом почти мгновенно, а по всему телу проходится импульс — кровь снова начинает течь по венам. третий вдох — из принципа, чтобы постараться понять, где находишься и как долго был мёртвым. воскрес. в тысячный, блять, раз. он просыпается, когда начинает рассветать. через силу разлипает глаза сквозь высохшую кровь, смотрит в издевательски-светлое небо, слушая, как разбегаются по углам крысы. садится, чувствуя, как мир калейдоскопом проносится вокруг оси, закручивает немонохроматическим кружащимся ураганом. обнимает себя за плечи и всхлипывает. прокусывает дрожащую ладонь и плачет. заходится истерическим смехом и возводит его в хриплый крик. он герой — в котором нет ничего и в котором слишком много. ... мистерион не плачет на похоронах: это неживая недвижимость, неверие в деревянном закрытом гробу, что опускают под землю. инструмента находят четыре дня спустя: с отрезанным языком и погберенным заживо на окраине города. никто не знает, чья это вина. мистерион заходится хриплым, ненормальным смехом, когда на деревянную крышку бросают горсти земли. это всего лишь перформанс. односторонняя нездоровая игра, в которую мистерион зарывается по самые гланды. и смеётся еще сильнее, когда за его воротником шелестит следующая записка: "четырнадцатое августа, пять часов утра, заброшенный завод на виллоу-стрит". и выведенная точечным подчерком цифра "шесть" в углу, расплывающаяся от слёз.