Наследники пустоты

Она сидит у камина, где шипит и плюется пламя. В руке — бокал красного с ложечкой меда и сухих фруктов. Натаниэль такое не пьёт, но из раза в раз слышит от неё: «Не делай такое лицо. Пусть хоть что-то в моей жизни будет сладким, помимо редких встреч с Зевраном!» Он кладёт на маленький столик возле кресла — рапорты, письма от дворян, приглашения, нелепые угрозы — и собирается к двери. Голос, тихий, как нежный вздох, останавливает Натаниэля. — Выпей со мной. Эйн Амелл выглядывает из кресла и морщит щеки в улыбке. — Пить одной — абсолютный моветон. Только у Огрена есть такая привилегия. И не волнуйся, — она тянет руку к полу, поднимает незакрытую бутылку и чуть трясет ею. — Твоей любимой кислятины ещё полно. — Не уверен, Эйн — Натаниэль качает головой. — Дел полно. — Ничего не знаю. Считай это приказом командира. Садись. Она ногой толкает табурет, и Натаниэль понимает — выбора нет. Он опускается неловко, слишком высокий для такой мебели, горбится, как не полагается аристократу, и складывает руки на коленях. — Ты из горла или бокала? — Эйн приподнимает бровь. — Не смотри на меня так! Создатель, какие мы нежные. Принесу я тебе посудину. Движение пальцев, — волнообразное, короткое, раз-два — и на столик пером, а не камнем, приземляется бокал. Журчит вино, стекая по горлышку. Эйн с улыбкой-издевкой передаёт его Натаниэлю. — Пожалуйста, молодой господин. Они отпивают одновременно. Кислота, легкая, приятная, пощипывает язык и нёбо. Натаниэль катает вино во рту, взад-вперед, будто пытается запомнить, оставить вечный след. Хороший напиток, дорогой, навевает прошлой жизнью. — А мы ведь похожи, — говорит Эйн, постукивая пальцем по бокалу. — Даже слишком. Ты прямо мой близнец. — Кажется, кто-то перепил. Она смеется. — Ох, если бы, мой друг. Нет-нет, правда, послушай. Когда я смотрю на тебя, то мне кажется, что гляжу в кривое, перевернутое зеркало — всё другое, но суть-то та же! — Эйн, уж извини, но это бред. — Готовься зажимать пальцы, — Эйн поддается в нетерпении вперёд. — Первое отличие: я женщина, а ты мужчина. Но мы оба с тобой первенцы из аристократических семей. — Редкое отличие, понимаю, — вылетает смешок из Натаниэля, и он вновь тянется губами к бокалу. — Ёрничай-ёрничай, если не можешь по-другому. Потом, я владею магией, ну а ты… посредственный. — Спасибо, тронут. — Но, — продолжает Эйн, не замечая колкости, — нам обоим не повезло с родителями. Какая ирония, что тебе с папашей, а мне, — краткое молчание, — с мамашей. Она допивает быстро, за один глоток. Смотрит на пламя, неподвижная, холодная, как мраморное изваяние. Натаниэль уже хочет дотронуться до напряженного плеча, — эй, очнись! — но Эйн, не глядя, берёт бутылку и наливает себе вновь, не добавляя даже ложечки мёда. Болтает в бокале, создавая рубиновый водоворот, что кружится и кружится, точно мысли в голове Натаниэля после фразы Эйн. — Она бы все равно меня ненавидела. Родись я нормальной, будь послушной. Уверена, ещё нося меня в чреве, она испытывала омерзение. Я просто… всегда была не то, что надо. Знаешь, Натаниэль, о чём я жалею? — подбородок повыше, взгляд прямой, чистый, все чувства на виду. — Что не убила её. Зато убила твоего папашу — хоть какая-то компенсация. — Я обожал его, а не ненавидел, — бросает Натаниэль обреченно, словно не веря в сказанное. — Ты его не знал. Стоит отдать должное, моя мать была сукой, но честной, говорила и показывала, что есть на самом деле. Презрение, брезгливость, редкую радость. А твой — покрытый бронзой герой. Хрустят пальцы, будто внутри них соль. Натаниэль откидывает голову, глаза — к потолку. Он помнит его не таким потрескавшимся, не таким чёрным. Лежишь тут, в кабинете, на полу, смотришь наверх и представляешь, как продолжишь дело отца, станешь воином, о котором толкует все, от аристократии до черни. А становишься лишь проклятым отголоском некогда великого рода. — Если же говорить дальше о различиях, — Эйн подсовывает ногу под себя, слегка пыхтя. — Ты из Ферелдена, а я — из Марки. Даже не знаю, что большая дыра. Два коротких смешка рассыпаются в воздухе. — Но что схоже больше всего — это пустота. Мы наследники семей, что имели безграничную власть. И что нам оставили? Ничто. Бесконечную пустоту. Слова её падают на пол, как жертва в братскую могилу. Тишина набухает гнойником, вот-вот прорвется. И лишь пламя продолжает шипеть и плеваться. На губах Натаниэля появляется подобие улыбки, похожую на криво нарисованную детской рукой линию. — И вот мы здесь. — И вот мы здесь, — повторяет Эйн. — Вывернутые двойники друг друга. Она берет бокал. — За нас? Хрупкий звон. — За нас.