1
28 июля 2022 г. в 20:31
У этого бесконечного, отшлифованного ковролином, холодными фонтанами и громоздкими ролями мира должен появиться конец, — потерянный в сине-чёрной воде, занесённый рыжими песками раскалённых пустынь и прикрытый сброшенными шкурами змей. Гинти пригладит кошачью шерсть на двадцатом, Нона растянет подтяжки на девяностом, а если полететь выше — выше сверкающих стопок, бильярдных столов, аккуратных домов — в несуществующе-пряное закатное марево, — где-то в нём, на финише бесконечных лифтовых гонок должен быть чердак. Твои волосы с запахом переспелой земляники ссыпятся с плечей с шелестом протёртых, постаревших страниц, мои — это просто пыль, раскрошённая лезвием ледяная корка, спрячешь в ней пальцы и нос. Подниму и унесу на сечённых нитях, острых лесках, заточенных проволочках, — в деревянное, тёмное, тёплое, пахнущее мускатным орехом и курагой. В тёплый и тёмный мир, — только ваниль и брусника, ветка заглядывает в окно и тугие ягоды бьются по доскам, — перебор гитарного железа.
Спрячу тебя, — взбитая подушка, пышное одеяло, ягоды и рудниковая вода перед завтраком, по чердаку развешаны лампы и фрески, — светильники будут желтить кожу и теснить своды крыши, — пройдёшь от стены к стене, а на фресках запляшут индийские шаманы. Рассвирепеют трещоткой, прокормятся красными яблоками, оденутся в сетчатые рубахи, повяжут на затылки тюрбаны, — только хлопок и лён, простые крепкие узлы, женщины поднесут к вождю еду, нарезанную грубым ножом, одну вождь приобнимет за локоть, стиснет кость, и распустит её тюрбан, — стук стоп по камням смешается с трелью бубенцов, — фрески тебе понравятся, хотя лица, третьи глаза со рваными веками многих отпугнут, оттолкнут. Здесь в пыли и мусоре полок хрустнут белые ракушки, горькие плитки шоколада, переплетутся хлопковые нити, — целый угол забит спутанными мотками, ярко-лимонными и томно-красными, — полотно выйдет из-под твоих рук шершавым, хорошо стянутым, узелки лягут ровным кружевом, а оно — на протёртые полки, перед невидимым порогом, на яркий блестящий стол.
За обвитыми шифером крыльями крыш кукольные тельца стукнутся друг об друга, бокалы натрут микрофиброй, огромную кнопку непременно нажмут, — подцепят водными шарами агрессивных дипломатов, из лацканов пиджака покажется бумажник, — толстенький, как фаршированный блинчик, — и по шарам ударит мерцающий кий, — а здесь сердце не сшибут грубым ботинком в грязевой позолоте, — так нужно, Деким, так нужно, — оно не полетит вниз оборванным лифтовым канатом, расцветёт маргариткой, — твои пальцы в земле, разрыхлишь и взобьёшь грунт от сорняков.
Маргаритки распустятся вересковыми глазами и белой прядью, — смахнёшь со лба, заправишь пласт волос в хвост, зазвенишь велосипедным звонком, затреплешь одеждой на ветру, — спрячу горшки и от полуденного солнцепёка, и от соленого ветра, — небо будет злиться на озеро, озеро станет злиться на небо, круги на воде разойдутся пышными юбками, дорогими платьями, по дереву крыльца процокает дождь, прибежишь, промокшая, белая прядь покроется серебром. Встречу с пушистым, цвета пасхального кролика, — нежно-розовое с золотистыми зигзагами, — полотенцем, халатом, сменной футболкой, — натянешь её на колени, покачаешься у окна, повернёшь голову, — тёмноглазая лебёдушка, промочивший крылья мотылёк. Капли зазвонят по кровавой велосипедной раме, по ржавым нарывам багажника и лягушачьей улыбке руля, — за окном запляшут занудные дожди и загрохочут небеса, — а мы сыграем в карты на щелбаны, пожалуй, пару раз я поддамся.
Карты необычные — вместо искусственных плоских дам леди в чёрных платьях, вышколены, выглажены, строгая шишка в сеточку точно на затылке, — скроются в вуали тумана, завершив грязное дельце, — сами тоже в ней, чёрной, а шестиугольники, соединяющие сетку, похожи на пауков. Леди, когда собаки растащат и переварят их «грязное дельце» не поднимут глаза, не взглянут, только кротко засмеются, побив собой восьмёрку. А валеты около горящих поместий, — здесь слышен треск стропил и обожжённой штукатурки, под покатой крышей кошками мурчат водосточные трубы, — а с карт из-под зелёных вод смотрят вампиры-короли — когда же по бережку пробежит невесомая, как пыльца, девчушка или уснёт старый рыбак.
Солнце ослепит дождь, вывесит радугу просохнуть, сразу же вспорхнёшь, — соберёшь с кустов глянцевую вишню, выберешь косточки, — трубочки для коктейля, быстро, ловко, — попробую пару штук и сморщусь, кислотная мякоть разрежет язык, прыснешь, оставишь половину — не вынесешь однотипной работы. Поплаваешь в цвете дёсен утопленника, выловишь из озера пластиковые бутылки, сигаретные опилки, — карамельная корка не сможет сдерживать всё от внешнего-зубастого, пожмёшь плечами. Любовь к водному, синеющему, тающему тебя заморозит, сложу все тёплые деньки в карман жилета, опущу туда твои руки, — и под крышей, и у цветочных кадок будет тепло. Даже слишком, — бросишь грабли, как только почувствуешь жар на шее, состряпаешь любимые пирожные, — много вишни и сахарной пудры, оближешь пальцы, — ни разу не забываешь про духовку, в отличие от меня.
Пирожные подсластят и так сладкий мир, — в теннисных ракетках и слёз от смеха, протрёшь глаза, а веки — как губка — сотрёшь колени, ища в зарослях костистой малиновой ежевики пластиковый мяч. Стану пасовать, — сначала легко, едва подбрасывая, затем резче, мяч перелетает за спину, — на тебе улыбка гиены, не хватает только пятен и резинового носа, засмеёшься, обдирая куст — больше съедим ягод, чем поиграем. Увидим ежей, — совсем маленького, с носом-каплей, и большого, с желтыми когтями, он фыркнет на нас, — заискивающе проведешь по иголкам и оставишь их, — ракетки забьются о тонкую пластиковую скорлупку, а в кустах раздастся смачное «фыр!». Здесь ледяные летние души в прогретых вечерах, — мокрые листы жести, — и изумрудная полянка чуть отросшей травы в белых цветах, — не цветы, а седые головы несчастных пришельцев, спрошу: «интересны ли тебе нло?».
Вспомню только свою, или чужую фразу, вырванную из контекста кричащей, визжащей, идущей незнамо куда толпы, — «серокожие вызывают Фокса Малдера», — знойное летнее пекло, ни реки, не озера, только бесконечные горки и розовые нитки в липучках кроссовок, — скажешь про кеды, они удобнее, отвечу, что не полажу со шнурками. В мире стихнут шмели, но не птицы, поболтаешь ногами на крыльце и завернешься в клетчатый плед, — похож на имбирный пряник, пахнет Диккенсом, витринами магазинов в конденсате, и любопытными носами. Здесь приторное сплетение воздуха, — льняные нити в сахарной посыпке, — цветки календулы разрастутся рыжей бахромой, фарфоровая кукла у входа на чердак, — карие стекло глаз подсмотрит из-за напечённых щёк на меня, укутывающего твои плечи, — оправит голубой кринолин подъюбника, не заметим, нежась в розовом пьяном закате.
Тут белые олени с морозными рогами звякнут и разбудят, — ничего не разглядишь в призрачном окне, закутаешься, выйдешь, — посмотришь на засвеченную рассветом границу, там только пшеничные поля и таящие влагу леса, олень скроется в них, — оставит мерцание облепленных инеем рогов на память. Олень, увешанный ёлочными конфетами и старыми бордовым шарами в разводах искусственного снега из «hawot», мелькнёт белобрысой шеей в последних главах, — соглашусь прочесть книгу ещё раз, перед сном, меня тянет, страшит, смешит улыбка героини. Вдавишь клыки ногтей в ладонь, скользну пальцем, разгибая их. Здесь почти не будешь звать меня по имени — только обрывистые местоимения или шутливо-обидчивое «эй!», — поцелуешь, едва-едва прикусишь губы, — мне станет мал скелет, и шершавое, ровное, как точка, — «Деким», — я вопросительно изогну бровь. Отодвинешь ладонь от моей, расплетёшь пальцы, добавишь «ничего, ничего».
Здесь не будет машин, — ни праворульных, ни леворульных чудовищ, — ни одна душа не провоняет бензином. И острым потом, синтетической сеткой, чёрными тренировочными туниками, скоростью, с которой лезвие вгрызается в лёд, тут не будет громогласного солёного пива, только тонкое и терпкое, — цедра апельсина, бледные ягоды, колкий кокосовый привкус, — тебе понравится, станешь просить приготовить ровно в полдень, — совсем чуть-чуть, — болтаешь шнурками в солнечном свете. И розово-голубыми вечерами тебя не удержит ни одна ставня, ни одна дверь, — выбежишь на лужайку в моём жилете, и станешь танцевать, едва расчёсывая траву пальцами ног, едва касаясь облаков, — и небо в тот день станет особенно ярким, спелым, такое не захочется разрезать, только есть чайной ложечкой. Голубика с малиной, по нему пролетят, проплывут, как барашки морской пены, стерхи, — белые, с тонкой шеей, почти слизнутые и съеденные огромным ртом вымирания птицы, — помахают тебе черным перьевым пальцем, улыбнутся томатно-рыжим клювом, остановишься, и я успею набросить на тебя плед. Стерхи пролетят, — расчешешь воздух гребешком пальцев, положишь голову мне на плечо, — и мир прорастёт стрекозиной кожицей.