Стремиться к нулю

Майки для него как отходняк после экстази. С этих таблеток всегда ловишь такой приход дикий, когда любишь всех вокруг, и весь мир такой яркий-яркий, убийственно, как диско-шар крутится, и все звуки становятся то ли слишком громкими, такими, что хочется уши заткнуть, то ли наоборот слишком тихими, и хочется выкрутить на полную и танцевать-танцевать-танцевать, двигаться под мощные биты в своей голове. Вселенная перед тобой — поймаешь, только руку протяни. Серьёзно, чего бояться? Все будет охуенно, какая разница, что за пиздец там творится за пределами душной комнаты, какая разница, что в обкусанных до крови пальцах двадцатая дрянная сигарета за вечер, какая разница, что все люди вокруг почти незнакомцы... Какая разница, если чьи-то губы в который раз накрывают твои, и единственное желание, оставшееся в твоем прожжённом разуме, искрящимся миллионами цветов, которых не существует даже в спектре — это проверить, насколько долго этот поцелуй может длиться, пока лёгкие не прострелит болью от недостатка воздуха. И эффект от одной таблеточки часов на восемь. Восемь часов, которые растянутся в бесконечность, словно восьмёрку эту кто-то уронил набок, и теперь она совсем другое значит, смешно. Восемь часов счастья, безусловного, абсолютного, буквально пропитанного эйфорией от всего в этом мире. Восемь часов зашкаливающего в крови дофамина, который рушит все барьеры. Восемь часов, когда не существует боли. А потом все проходит. В один момент сходит на нет, и хочется сдохнуть. Хочется не существовать, потому что счастье будто из губки, выжали из тебя, и теперь ты всего лишь пустая оболочка, не способная на чувства. Ещё нет тревоги. Нет отчаяния и обречённости от своей бессмысленной жизни. Нет ничего. Пустота, которая на самом деле хуже всего остального. Остаётся боль в обкусанных до мяса пальцах, покрытых кровавой корочкой, мерзко засохшей под ногтями. Остаются высохшие губы и хрипота в горле. Остаётся только понимание того, что в этом мире ты жалкая точка, столь крохотная, что габариты стремятся к бесконечно малому числу. Не ноль вроде, но какая разница, если перед твоим числовым значением бесконечность нулей. Отхода после экстази пропитаны обречённостью бесконечной пустоты. Майки для него именно такой. Пустой и холодный, словно мраморная статуя — вроде красивая на его личный уебанский вкус, но прикоснешься, и камень останется камнем. Ничего особенного ни в одном куске гранита нет. И в Майки тоже. Санзу думается, что Майки ещё больше близок к нулю чем он сам. Ещё больше нулей после запятой. И это в холодных мёртвых глазах видно. График функции "А в степени Х", где А меньше единицы. Санзу смеётся. Ему уже давно похер на то, как и кто на него реагирует. Он, знаете, плевать на все хотел, пусть считают его торчком, и даже пусть будут правы, похер. Какая ему разница. Он давит смех в горле и переводит глаза на стену: обои в цветочек, картина с каким-то горным пейзажем, настенная лампа, и свет от неё слишком яркий, по мозгам бьёт противно. Санзу терпеть не может отели. — Сколько нам торчать в этой дыре? Он поворачивается почти на сто восемьдесят, чтобы упереть взгляд в пустые глаза. Они с Майки здесь одни. В этом отеле, в этом городе, иногда Санзу кажется, что они одни в этом уродливом мире. Ведь даже если вселенная стремится к бесконечности, а они сами — к нулю, всегда будут лишь они. Крошечные частицы в безграничной пустоте. Такой, какая отражается на дне глаз Майки. — Завтра поговорим с инвесторами. И если все будет гладко, то улетим вечерним рейсом в Токио. — А если не пройдёт гладко? — Санзу скалится в подобии улыбки. Он давно разучился нормально улыбаться, да и шрамы не дают растянуть губы во что-то, не напоминающее оскал. Майки сделал его своим диким зверёнышем ещё в детстве. — Если не пройдёт гладко, у тебя всегда есть пистолет, — Майки садится ближе к нему, тянется за пояс его брюк и достаёт заряженную беретту на девять миллиметров. Санзу скалится сильнее, когда Майки приставляет дуло его же пистолета к его виску, — Тебе совсем не страшно сдохнуть? — Ты не убьёшь меня из этого, — Санзу легко отводит дуло от своего лица, касается запястья Майки почти невесомо и тянет на себя, лицом к лицу, чтобы почти не осталось расстояния между их лицами, ловит дыхание кожей, оно словно морозный воздух (а может Санзу накурился просто, и ему теперь не согреться), — если соберёшься убить, сделай это руками, я буду рад. Майки не отстраняется. Не отшатывается. Он улыбается в самые губы, откидывает пистолет на кровать и подаётся вперёд. Санзу успевает только заметить, как в поле зрения за спиной Майки теперь не эти чёртовы обои, а потолок, посеревший от времени. Майки сидит на его бёдрах, а руки свои изящные, крепкие, прижимает к шее. Санзу не дышит. Не потому что Майки ему перекрывает кислород, а просто потому что ему хочется самого себя довести до бессознанки. Сколько продержится без воздуха? И позволит ли Майки ему после этого предела вздохнуть? Он не будет расстраиваться, если нет. От этих рук не страшно умереть. Санзу скалится. У Майки пустая вселенная отражается в глазах. Санзу кладёт руки на его бедра и отдаётся во власть сильных пальцев на своей шее. Секунды бегут одна за другой, и перед глазами звёздочки пляшут. Он не видит уже ни Майки, ни его глаз, ни серого потрескавшегося потолка. Губы все шире и шире растягиваются в подобии улыбки, пока тело не слабеет настолько, что невозможно осознанно тянуть уголки вверх. Тело не слушается, лёгкие горят, кажется, и последнее, что Санзу замечает — это то, как соскальзывают его руки с бёдер Майки, и он не может снова уцепиться за них, как бы ни хотел этого его отключающийся разум. Он приходит в себя через минуту — или через одну из миллиона вечностей — и Майки все ещё возвышается над ним, гладит лёгкими касаниями уголки его губ, и склоняется низко-низко, так, что не ясно, когда прикосновения пальцев сменяются поцелуями. Санзу дышит ему в губы часто-часто. — Ты псих, Харучие, — Майки кусает его губу, до крови прикусывает, и это уже привычно. Санзу не против боли. Не против чувствовать Майки так ярко, что до вспышек перед глазами. Не против чувствовать хоть что-то. — Но ведь именно поэтому я рядом. Санзу целует его в ответ. Целует яростно, кусая губы и подставляясь под ответные укусы. Позволяет тянуть себя за волосы и сам тянет светлые пряди. Они сплетаются друг с другом — телами и отчаянием. Сплетаются стремящейся к нулю бесконечностью. Майки для него все ещё отходами после экстази. Но Санзу глушит пустоту внутри и снаружи ещё одной горькой таблеткой и ещё одним жалящим поцелуем.