В следующий раз будет иначе

      Хьюс тихо хрипит и выгибается в спине от первого толчка.       Хьюс тяжело дышит и до беления костяшек сжимает в пальцах ткань простыни.       Хьюс едва сдерживается, чтобы не попросить продолжить, и прикусывает язык. Гордость пока что берёт своё.       Большая кровать, обжигающая прохлада ночи из настежь открытого окна, мягкий аромат чужих волос, стоит только Энедоре наклониться к нему ближе. Скучная, банальная атмосфера. Всё, как нравится им обоим.       Хьюсу, на самом деле, всё равно. Его первоочерёдной задачей с самого первого их раза было не прогнуться под накатывающим наслаждением и не дать Энедоре того, что он хочет. И ни поза, ни место его отнюдь не волновали.       Но чужие острые клыки мягко прикусывают кончик уха, и Хьюс совсем не может сдержать приятной дрожи, когда горячее дыхание опаляет предательски чувствительную кожу:       — Внутри тебя чертовски приятно.       Ему не нужно смотреть на чужое лицо, чтобы знать, что Энедора самодовольно скалится, наслаждаясь чужим сопротивлением. Не нужно смотреть в глаза, чтобы понимать, что эти слова едва ли преувеличены. И оттого становится ещё труднее.       С новым толчком приходит облегчение и одновременно нежелание поддаваться чужим ласкам. Хьюс никогда не хотел дрожать от того, как шёпот опаляет чувствительные уши, не хотел терять бдительность, когда длинные изящные пальцы зарывались в короткие волосы и прохладная ладонь гладила по голове, не хотел таять от похвалы, не хотел просить ещё.       Но он это делает.       Вопреки всему, что только можно подумать об Энедоре, грубым он не был никогда. Это было странным, приятным и одновременно страшным открытием для Хьюса, так сильно старающегося не поддаваться чужому влиянию.       Энедора прижимается губами к шее мягко и словно бы осторожно, Хьюс едва чувствует, как он оставляет на коже засос.       Энедора двигается медленно, оглаживает пальцами давно вставший член, заставляя, вынуждая Хьюса тихо заскулить на не свойственные тому нежные движения.       Энедора что-то чертовски приятно мурлычет, проводя носом по изгибу шеи, и Хьюс не замечает, как прогибается, двигает бёдрами навстречу сам, млеет от одного этого касания.       Энедора просто издевается над ним. Энедора делает это нарочно.       Потому что видит как открытую книгу, запоминает каждое слово на каждой странице, даже не пытается перечитать.       Потому что помнит, помнит слишком хорошо. И слишком хорошо знает, где и когда сделать приятно.       И именно поэтому Хьюс оказался в проигравших сразу, как только ощутил под собой мягкость привычной большой кровати.       Хьюс не любит проигрывать. И тщетно, тщетно, тщетно пытается каждый раз сделать по-своему, не издать ни звука, не среагировать на голос, не застонать.       Но Хьюс скулит лишь громче, когда Энедора входит до упора, послушно, как верный пёс, держится, чтобы не кончить раньше времени, ведь за каждой просьбой — приказом — обязательно следует похвала. И стонет. Стонет тихо, сдержанно, когда Энедора хвалит его снова за хорошее поведение, когда снова гладит по волосам.       Хьюс теряется в возбуждении и ласках, задыхается от мягкого голоса и нахлынувших чувств, больше не сдерживающихся слепой гордостью.       Хьюс снова признаёт поражение.       И снова даёт себе слово, что в следующий раз всё будет по-другому. Что в следующий раз стонать будет Энедора, и обязательно под ним.