По разбитым зеркалам

Юэлуну жизненно нужно кого-то ненавидеть и чтобы ненавидели его. Он привык так жить, это нормально — в богатых комнатах, с дорогим вином и с одной только ненавистью внутри. Наверное, поэтому было так плохо, когда вся эта эпопея с братьями, Эшем и Эйджи закончилось. Ненавидеть стало некого.  Потому, может быть, так странно, что Шин не ненавидит его. Юэлун привык жить местью и ненавистью, он змея, живущая исключительно для того, чтобы жалить. Но теперь ему незачем жалить, да и некого больше.  Юэлун впивается Шину в губы, жмурясь и с отчаянной силой вцепляясь в плечи, ловит аккуратно остриженными ногтями дурацкую ярко-жёлтую толстовку (что за стиль вообще, Господи прости).  Целовать, чтобы вызвать отвращение. Или чтобы дать то единственное, что он способен. Или запятнать его своей же грязью, чтобы отделаться от своей странной привязанности, возникшей за всё это время. То есть, переспать. Мерзкое дело же. Юэлун красивый, он сам это прекрасно знает. Привлекательный, знающий, что нравится мужчинам. И знающий, что ему подцепить кого-то на ночь — дело взмаха волосами и похлопывания глазками, подведенными красным. Конечно. Молодой, красивый, богатый. И по двадцать раз переломанный, но это ведь неважно, да? Переломанность, внутренние трещины не увидишь за выверенной плавностью и бесшумностью движений.  Шлюха. И Шину следует относиться к нему так же — как к шлюхе.  Так отвратительно, что лучше бы никак.  То, как он целует Шина, отличается от его обычных действий. Резко, импульсивно, отчаянно. Со всеми остальными — мерзкими мужиками — Юэлун делает всё выверенно до каждого вздоха: он знает, что им нравится, знает, как себя подать так, чтобы все остались удовлетворены. Ничего сложного, всё всегда одинаково. И пелена перед глазами во время, и противное странное болезненное чувство после. Сам же искал — теперь сиди на кровати с простынями из дорогого китайского шёлка, поджимая к груди колено и тихо дрожа, утыкаясь пустым взглядом в место стыка пола и стены.  Шин отталкивает его одним движением — не с отвращением, отчаянно (не)желаемым Ли, но с непониманием.  — Какого ху… — Сулин толкает его в грудь сильными руками, а потом твёрдо ловит за плечи, чтоб не сбежал от разговора, будто такой жест поможет.  Юэлун из чувств знал одну только ненависть. Ох, бедный маленький А-Лун, даром, что старше. А-Лун, страшно запутавшийся, рыдает на ковре рядом с ногами Шина, которого только что целовал, сам не до конца понимая, зачем.  А-Лун знал одну только ненависть, может быть, оттого и не мог простить другим то, что они знают любовь и дружбу. Оттого и хотел так отчаянно, чтоб его любили.  А Шин не забывает. Не отпускает Юэлуну его грехи, но не ненавидит. Шин принимает как есть.  Дурной Шин Сулин, при всём грузе на его плечах, кажется Юэлуну куда более свободным, чем он сам. По крайней мере, он хотя бы не настолько отчаявшийся.  Может ли он обнять его крепче, чем петля?  Юэлуна обнимали только братья своими отвратительными липкими касаниями. И мама, но это было так давно, что Ли помнит только смутное тепло.  Ли глубоко внутри хотел бы, чтоб его обнимали, как Эш Линкс Эйджи Окумуру. Так же тепло, нежно, так же по-настоящему. Юэлун завидует. Ли знает, что так у него не будет никогда. Юэлуна, ядовитую змею клана, который он так ненавидит, никогда так не смогут любить, и сам он так не сможет: с чистым упорством, непонятной жертвенностью и преданностью.  Ли Юэлун знает, что он так не сможет, поэтому пытается так, как умеет — через злость и отвращение. Потому что так легче, так понятнее. Так не страшно.  И так не получается.  Потому что Шин вздыхает, мол что с тобой делать, горюшко луковое, и садится рядом, обнимает за плечо, прислоняя парня к своему. — Хорош слёзы лить! Я тебя не отшиваю, если ты об этом. Поговорим нормально, когда протрезвеешь, давай уже, — Шин фырчит больше по привычке и уже почти не бесится, — Дурак. — Сам дурак! Шин глубоко вздыхает и коротко касается губами чужого виска. — Всё? Успокоился? Ли замирает от нежного касания и влажными глазами смотрит на Шина.  — Прекращай давай. Шин-то правда не знает, что с ним делать. Потому и ворчит, и ругается — не знает, как успокаивать, по его опыту приходилось успокаивать только новых подчинённых, но это, разумеется, другое.  Ну да, подчинённые целоваться пьяные в сраку не лезут.  И подчинённые — не непонятный Ли Юэлун. — Ну, я пошёл, — Шин встаёт, отряхивает джинсы и разворачивается к двери.  — Стой! — Ли почти панически хватает его за рукав и кажется себе таким жалким, что самому противно, — Останься здесь, пожалуйста. Шин останавливается, оглядывается через плечо, смотрит удивлённо и садится рядом на ковёр, возвращая их практически в такое же положение, в котором они только что были.  — Ну-ну, я здесь, — Сулин треплет Ли по длинным волосам, совсем уничтожая чужую причёску, и прижимает к себе за плечо, — Всё-всё.  Юэлун молчит.  Шин такой заботливый, что становится больно.

***

Юэлун толкает Шина на кровать и седлает его бёдра.  Через боль, через ненависть и отвращение к этому телу. шлюхашлюхашлюхагодишьсятолькодляэтогошлюхабесполезнаядурнаяшлюха Юэлун целует Шина с какой-то внутренней отчаянной злобой, жмурится, сводит брови к переносице и держит парня за ворот футболки. Хоть это-то твоим может быть, да же? вещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещьвещь Ли срывает с Шина дурацкую желтую футболку и откидывает к тумбе. Делай то, что умеешь. А это ты умеешь мастерски, этому ты учился большую часть жизни. Делай, как всегда. Как действенно. Как… Правильно? Пусть он получит удовлетворение в обмен на то, как хорошо к тебе относился.  Ли держит противный ком в горле и настойчиво продолжает. Целует в губы, в шею, в плечи. Плечи у Шин Сулина красивые. И сам он красивый. Не как Юэлун — не феминно, но по-своему, по-мальчишески свободно. Ли исступлённо терзает его кожу, будто силится забыться и бежит от всего дерьма, что годами хранится в его голове. — Юэлун. Твёрдо. Серьёзно. Не мягко, не «А-Лун», не «Юэ», а «Юэлун». — В чём дело? — Шин хмурится, хватает его за руку и сжимает запястье, — Ты не в себе. Юэлун всё ещё держит ком поперёк горла. Всё-то он знает. — Всё нормально. — Не ври. — Шин хмурится сильнее, поджимает губы и продолжает держать чужое тонкое запястье. — Всё нормально. — Настойчиво повторяет Юэлун. Юэлуну нормально, потому что привычно. У него секс — акт самоистязания и попытки контролировать своё тело хотя бы так. Юэлуну нравится с Шином, но не нравится, когда его касаются так. Но Юэлун знает: тело — это единственное, что он может дать Шину взамен на всю его доброту. «Просто так», как говорил Эш, не бывает, уж это-то Ли точно знает. Юэлун себя не понимает. Не понимает его и Шин. — Прекращай эту хуйню. Я не буду с тобой спать, когда ты… — Шин делает красноречивую паузу, подбирая слова, — Такой. А «такой» — это какой, Шин? Сломанный?  Ли поджимает губы и вырывает запястье из хватки чужих сильных рук.  — Ты думаешь, что я жалкий, — едко срывается с губ Юэлуна, и он сжимает кулаки. — Вообще нет. — Врёшь! Ли поправляет красное ханьфу, наливает им обоим по бокалу вина — понятно всё равно, что секса сегодня не будет. Шин препирается ещё какое-то время, а потом уходит. Когда двери за Шином захлопываются, Ли наедается всякого дерьма, приготовленного по его просьбе, а потом привычно идёт блевать. Всем плевать. Ты никогда не будешь кому-то действительно нужен всем плевать всем плевать плевать плевать плевать. 

***

Юэлун красивый. Он и сам это прекрасно знает. Знает он и то, что изящное тело и смазливое лицо — в нём самое ценное. Юэлун сохраняет своё изящество разными способами.  — Юэлун, не ешь так много.  — Юэлун, выплюнь.  — Юэлун, тебе нужно поддерживать изящную фигуру, такие нравятся нашим партнёрам.  Юэлунюэлуеюэлунюэлунюэлуеюэлун.  Красота Юэлуна поддерживается нездоровой худобой под традиционными одеждами и тонким слоем косметики.  Юэлун привычно каждый раз вычищает свои внутренности, склоняясь над унитазом. И едва ли его сильно волновал вес, в конце концов, он никогда не набирал слишком сильно, но это дерьмо не только про худобу. Ладно, Юэлуну не стоит врать хотя бы самому себе. Его волнует вес. Как и то, как он выглядит. Но это правда не только про вес.  Еда не только про вес, а секс вообще не про секс. Всё это дерьмо, которое он творит с собой — про ненависть.  Только про сжигающую ненависть, в которой живёт только он, как в тесной каморке.  Пихать пальцы в глотку его, разумеется, научили братья. Едва ли Юэлуну тогда надо было худеть, скорее Хуалун просто захотел снова поразвлечься с младшим братишкой. Ведь это так весело, ломать чужие жизни. Верно, брат Хуалун?  Ведь это Хуалун научил его постоянным наказаниям за любую ошибку.  И именно Хуалун показал ему — в чём его ценность. Но Юэлун запомнил. Теперь он повторяет это раз за разом, ходя по тонкому лезвию. Делать достаточно, чтобы причинить себе вред, но не настолько, чтобы это стало заметно.  Ведь Юэлун не может позволить себе выглядеть больным. Ведь его красота, поддерживаемая хождением по лезвиям бритвенных станков, — единственное, что в нём ценно.  — Такой красивый, — шепчет Хуалун, вдалбливаясь в детское тело, пока Юэлун плачет, сцепив зубы.  Юэлун ненавидит свою красоту и не знает, как от неё отказаться. Юэлун знает: он красив, и это отвратительно. Юэлун знает: кроме этого, в нём нет ничего стоящего.

***

В Чанг-дай, куда его позвал Шин, чтобы обсудить дела (а их дела обычно — трупы и сферы влияния), как обычно светло и приятно.  — Ты ешь или только бухаешь? — фыркает Шин и с аппетитом уплетает свою огромную порцию какой-то вредной гадости. Пахнет, стоит признать, вкусно. — Нормально я ем, — в отместку Ли нагло наматывает на свою вилку лапшу Шина и демонстративно съедает. Мысленно он прикидывает, сколько калорий в этом кошмаре из углеводов.  Ох, если бы ты знал, Шин.  Юэлун блюёт в туалете Чанг-дай и смывает за собой. Наверняка это было слишком громко, возможно, Надия услышала. Но едва ли ей есть до него дело, если только она сама не желает ему смерти. Что было бы правильно. Он привык, что его ненавидят.  Шин, ты никогда не должен узнать.  Для Юэлуна всё это дерьмо с едой, как и с сексом, всего лишь способ самоистязания. Самый привычный, самый удачный. И самый незаметный, потому что играть роли — первое, чему он научился в особняке братьев после смерти матери.  — Мама, наверное, была бы в ужасе, — думает Ли и криво усмехается. Мамы давно нет, а значит, все, кто мог быть в ужасе, мертвы. 

***

Юэлун сидит, склонившись над унитазом, когда Шин почему-то держит его волосы, пока тот сблёвывает свой обед. Наверное, слуги впустили. Знают же Шина. Тем более, что Юэлун сам приказал его пускать всегда и в любое время.  И когда они, черт возьми, стали так близки, что Шин может спокойно войти в его дом без предупреждения и его без вопросов впустят. Юэлун тяжело дышит, вытирает губы и садится рядом с унитазом.  — Съеби. Вот блять.  Шин не уходит. Юэлун отмахивается, гонит Шина куда-подальше. Шин с упорством идиота остаётся рядом. От этого японца понабрался что ли? Пристально смотрит на его лицо и хмурится. Молчит с секунд пять, и тишина между ними такая жуткая, что Юэ сглатывает.  Наконец Шин делает глубокий вдох и открывает рот.  — Какого хрена с тобой происходит?  Блять.  — Тебя ебать не должно! — Юэлун кричит, а потом отводит взгляд, поджимая губы.  — Нет, должно! — Шин встряхивает его за плечи и смотрит в глаза. — Это мои проблемы, не твои! И ты тоже! — Тоже что?  — Моя проблема!  Шин залепляет Юэлуну пощёчину — не столько больно, сколько отрезвляюще.  — То, что ты так близок ко мне — проблема.  Ли морщится и выходит из туалета. — Пошли. — Он возвращается к себе и наливает им по бокалу.  Он однозначно слишком трезв для этого дерьма. 

***

В какой-то момент Юэлун обнаруживает, что он пьян настолько, что в голове уже туман, а Шин продолжает его расспрашивать. Спьяну он то шипит, мол да что ты понимаешь, то сумбурно что-то выплёскивает, то вообще замолкает на десяток минут, уходя куда-то в воспоминания, пугая Шина.  Юэлун помнит каждую деталь и каждую заливает красным полусладким вином.  Руки. На шее, плечах, боках, бёдрах. Пальцы, оставляющие синяки. Язык. Губы. Глоток, глоток, глоток. Залить вином каждое из напоминаний в собственной голове и не думать о том, что капли алкоголя, стекающие с губ, такие же, как кровь его матери, смешавшаяся со слезами.  Юэлун делает ещё глоток, закрыв глаза, и чувствует, как Шин касается его пальцев и аккуратно забирает бокал.  — А-Лун. Остановись, — Сулин отставляет бокалы куда-то на стол.  Юэлуна почти бьёт током с этого обращения, и он пришиблено смотрит Шину в лицо. Шин невыносимо нежно гладит его по костяшкам пальцев.  — Перестань. — Юэлун опускает голову, прячась за длинными волосами.  — Что перестать? — Шин убирает руку и вопросительно наклоняет голову. — Не это! — Юэ хватает его за пальцы, — Перестань делать мне больно своей добротой.  Шин тяжело вздыхает. Идиот.  — Ясно. — Шин утыкает его в своё плечо; Юэлун съеживается и тыкается носом в ключицу, — Сиди так. Сулин мягко гладит его по волосам и тихо спрашивает.  — Я понимаю, почему, но… Как вообще человек твоей красоты может так себя ненавидеть, чтобы делать такое с собой.  — Как будто ты можешь! — Ли поднимает голову и почти кричит.  — Ну я пытаюсь!  Опять нормального разговора не вышло.  Шин молчит несколько секунд, глубоко вдыхает и продолжает. Юэлун кладёт голову Шину на плечо и пьяно наматывает на палец прядь волос.  — Но всё же. Почему ты так себя мучаешь? Ты и так красив, зачем тебе…  — Именно поэтому! — Кричит Юэлун и отталкивает Шина.  Шин молчит с секунду, а потом выдаёт. — Прекращай уже, это ни к чему не приведёт. Ты всё это делаешь именно из-за ненависти. А больше всего ты ненавидишь именно себя. — Может быть. — Юэлун истерично смеётся, закинув назад голову, — Шин. — Он цепляет его взглядом и продолжает, — Красота и ненависть, о которых ты говоришь, всё, что у меня есть. И может, ты не знаешь, но красоту тоже нужно поддерживать.  Юэлун смотрит на него и щурится, криво улыбаясь. При виде этой улыбки Шин почти слышит звук покореженного железа где-то внутри Ли. Только это не скрежет металла. Это смеётся его А-Лун.  Шин смотрит и, кажется, его лицо становится таким же сложным, как когда он увидел Ли Хуалуна под действием Рыбки-бананки, потому что А-Лун смотрит в ответ так, что больно становится им обоим. А Шин своим взглядом, сам того не зная, терзает взглядом то гнилое, что осталось внутри Юэлуна. Впрочем, неподгнившего у него уже давно нет. Ведь он знает: его красота давно сгноила всё, что когда-то делало его человеком, а не просто телом, в котором поддерживается жизнь только ненавистью. — Уходи, Шин. Ли сидит, опустив голову, скрыв так лицо и закусывает щеку с внутренней стороны.  — А-Лун?.. — Сулин недоумённо моргает и протягивает к нему руку, — Тебе же больно. Почему ты всё равно не подпускаешь меня?  — Уходи! — Юэлун отбивает его руку и поднимает взгляд. Он смотрит, как раненый зверь.  Шин поджимает губы, глубоко вдыхает, разворачивается и уходит, засунув руки в карманы.  — Позвони, когда захочешь поговорить. Дела Чайнатауна пока я беру на себя. Или я сам позвоню.  И дверь закрывается.  Юэлун хочет упасть на колени и закричать. И наконец-то исчезнуть.