В воскресенье утром мы умрём

      …нельзя так было — ничего из того, что они делали, нельзя было делать. Феликс любил вырезать на своих руках бабочек с разодранными крыльями, Хенджин — рассматривать их, не скрывая восхищения: — У тебя кровь знаешь какого цвета? — спросил он, перевязывая чужие запястья. — Пиррола красного. Феликс никогда бы не выучил всех цветов, о которых ему говорил Хенджин. — А губы какого? Хенджин посмотрел ему в глаза на пару мгновений — улыбнулся и опустил взгляд обратно к рукам Феликса: — Алого. Хенджин любил все цвета, которые он когда-либо в Феликсе находил. У Феликса вены были цвета фтало-синего, веснушки — кадмия оранжевого, волосы на солнце — умбры жженой, но самого очаровательного цвета были его глаза — как если алла прима смешать сепию и травяную зеленую. Вот такой был Феликс — его Хенджин любил до самых грязных смесей. — Что будем делать завтра? Хенджин непринужденно пожал плечами и завязал аккуратный бантик из концов бинта: — Воскресное утро идеально подходит для самоубийства. Как думаешь? Феликс ему слабо улыбнулся: — Как-то по-богохульному — умирать в воскресенье. Хенджин тоже улыбнулся — промолчал. — А что мы после себя успеем оставить? — Думаешь, кому-то нужно, чтобы мы после себя что-то оставляли? Феликс задумался: — Пускай будут помнить, что это их вина. — Им все равно. Они все еще друг другу улыбались. После них осталась бы кровать со смятой простынью, которую они делили последние несколько лет, старый светильник с поломанной ручкой, блистеры от успокоительного, самопальные диски с Линкин Парк и подвешенные к потолку журавлики, сложенные из фольги сигаретных пачек. Этого, наверное, оказалось бы достаточно. — Да, ты прав, — Феликс потянул к его лицу руки. — Поцелуешь меня? Феликс спросил об этом, когда часы показывали двадцать два часа тридцать одну минуту. Хенджин кивнул: — Конечно. А еще остался бы флакончик духов Феликса, которые Хенджин подарил ему на семнадцатилетие, постеры с Эрго Прокси на стенах, сломанный синтезатор и двадцать одна грунтованная картонка. Хенджин остановился в паре миллиметрах от губ Феликса: — В воскресенье утром мы умрем — и будем счастливы. Согласен? Хенджин спрашивал об этом, когда часы показывали двадцать два часа тридцать три минуты. Феликс кивнул: — Конечно. С привкусом меда и конопли — Хенджин различал не только цвета в Феликсе, но и вкус его губ. И его запах — баббл-гам и Австралия. И его кожу — на руках она была как вельвет. Хенджин любил водить по ней пальцами. Хенджин любил разводы пиррола красного и краплака. Это выглядело как надежда и обещание, как молитва и клятва. Феликс шептал ее одними губами.       

…и осталась бы вера в лучшее. Если бы кто-то не забрал ее с собой.