***
Каждое утро ты выходишь на пробежку — в любую погоду, будь то холод, дождь или метель. Второго такого же безумца, кажется, во всём городе не найдётся. Но однажды, в сырые октябрьские семь утра, к тебе присоединяется парень — черноволосый, в зелёном спортивном костюме, отчаянно пытающийся держать твой темп, но то и дело сбивающийся на шаг. Ты вроде видел его в школе: не то параллельный класс, не то на год младше, — и во второй подъезд твоего дома заходил кто-то на него похожий. Впрочем, ты никогда особенно не всматривался даже в одноклассников, тем более — в каких-то других парней и девушек. На губы наползает ухмылка: типичный отличник-зазнайка. А этот парень пускай бегает, если хочет. Интересно, сколько он выдержит?.. Каждое утро ты выходишь на пробежку — а он догоняет тебя у входа на стадион. Не здоровается, не пытается завязать разговор; вежливо держится поодаль, пока ты разминаешься, и пристраивается рядом, как только ты ступаешь на дорожку. Долго эта близкая дистанция не держится: через полкруга он начинает сдавать, то рывком оказывается впереди, то останавливается отдышаться и в конце концов переходит на шаг. Но ни разу не покидает стадион раньше тебя. В середине октября случается ливень. Ты уговариваешь себя остаться дома: от одного пропуска ничего не будет! — но вспоминаешь отца и, стиснув зубы, всё-таки приходишь на стадион. Он приходит тоже — с накинутым на голову капюшоном, подрагивающий от холода, насупленный и упрямый. Назавтра у тебя першит в горле и по стадиону ты бегаешь один. В школе весь день невольно ищешь его взглядом и наконец поджимаешь губы: наверное, заболел. Знал бы квартиру — мог навестить; с другой стороны, а что бы сказал? Ничего; бессмысленно топтался в прихожей и бормотал: «Не сиди под форточкой, пей чай и выздоравливай». Когда через две недели он снова приходит на стадион и, полный решимости, пристраивается рядом — ты замедляешься, позволяя ему не отставать.***
Каждое утро ты выходишь на пробежку — вот уже полгода не один. Вы по-прежнему не здороваетесь и не знаете имён друг друга; зато уверенно держите темп, обмениваетесь улыбками и порой, редко-редко, нечаянно соприкасаетесь рукавами. Нечаянно ли? Вот-вот останется позади девятый класс; в дневнике — сплошные пятёрки, над кроватью — очередная медаль, полученная на городских соревнованиях (Вовка, заглянувший в гости, потрепал по волосам: «Ну ты герой!»), а будущее всё так же туманно: то ли переводчиком пойти, то ли инженером, кто бы подсказал! Не сбивать темп, держать дыхание, круг за кругом... Со стадиона вы никогда не выходите вместе — лишь друг за другом, соблюдая положенную незнакомцам дистанцию. Но сегодня он не просто нагоняет у ворот — ловит за рукав и тянет к пустым трибунам. Рвётся с губ: «Ты чего?» — но сорваться не успевает. Потому что он толкает спиной к ограждению и, не колеблясь ни секунды, целует. Голова взрывается роем жужжащих мыслей: «Какие влажные губы... Только бы никто не спалил!.. Мне, кажется, нравится? А я могу ответить?.. Но если узнают в школе...» Потом жужжание сменяется звенящей пустотой; подрагивают, желая подкоситься, ноги, а он мёртвой хваткой сжимает рукав, не отрываясь — будто боясь оторваться — от твоих губ. Стена молчания, выросшая за полгода, не рассыпается осколками: он убегает со стадиона, ты остаёшься цепляться за ограждение и слушать колотящееся сердце. Что это было? А что теперь будет? Что сделает он — и что делать тебе? Несмотря на усталость, ты полночи не можешь заснуть: вертишься в постели, то улыбаясь, то впиваясь зубами в уголок подушки. Считается ли это свободой? Имеешь ли ты на такую свободу право? Если позволить — не покачнётся ли замок на дверях подвала, не вырвется ли чудовище? Наутро ты полусонным приходишь на стадион, нервно оглядываясь всю дорогу. Разминаешься, косясь на ворота то ли с облегчением, то ли с досадой, сверяешься с часами — и выдыхаешь, заметив вдалеке зелёный костюм. На этот раз он прижимается спиной к ограждению — а ты, обнимая его за шею, не смеешь открыть глаза, чтобы нечаянно не проснуться.***
Каждое утро ты выходишь на пробежку — снова один. Во время разминки, то и дело оглядываясь, натыкаешься на пустоту; наматываешь по стадиону круг за кругом, почти чувствуя прикосновение чужого рукава; иногда с нежностью гладишь ограждение, помнящее все ваши неловкие поцелуи. Вы так и не заговорили: не хотели разрушать очарование молчания; так и не встретились вне стадиона, не узнали номера квартир, не зашли друг к другу в гости. В августе вы втроём сорвались на море: ты, мама и Маша; Вовка укатил в очередную экспедицию и был вполне доволен таким раскладом. А когда ты, вернувшись, привычно пришёл на стадион — никого не оказалось за спиной. Возможно, он обиделся. Возможно, решил, что ты забросил пробежки, и забросил тоже. Возможно, вовсе переехал — об этом ты подумал, целую неделю ища его в школе, увы, безуспешно. После этого, ночью, ты позволил... нет, ты заставил себя расплакаться — и, выдохнув, всё отпустил. В конце концов, шансов у вас всё равно не было. Сентябрь, шестнадцать лет, десятый класс, два года до конца школы. Пробежки, уроки, упражнения — ни минуты свободного времени, ни единой поблажки для себя и для чудовищной дряни, запертой в мысленном подвале. Но иногда можно вспомнить тёплый май, влажные губы и мёртвую хватку на рукаве. Остановиться — вдохнуть полной грудью — и бежать дальше.