не родись красивой –
родись псиной.
самой верной и преданной,
с раздроблённой тазобедренной.
не будь умнее –
таких не любят,
верёвку затянут на шее
да на кусочки порубят
такие, как ты –
мужчинки с холодным сердцем,
с идеальной прической и вечным вагоном проблем.
для тебя всегда настежь во мне дверца.
для тебя – королевы лучших богем.
***
а ты приходи и не дрейфь,
а то что-то совсем совсем обмяк.
я твой мощный надёжный сейф,
я – самая верная из собак.
🕰️ 🕰️ 🕰️
Изморозь. Все начинается с нее. Ножки часов, ошалело пристукнув друг о дружку, расходятся и стекают по окружности вниз. Густо-тяжелые капли ползут по белесым стенам. Грубая ладонь толкает два пальца внутрь, отыгрывая последний аккорд. Тэхён лениво переворачивается на другой бок. Скрипит дверь. Звуки душа. Полотенце. Нет воздуха страшно. Три часа полдень три часа. Туманы. Много туманов. В этом доме — чужом ему — все носит такие странные, непонятные вкусы. Удушливые. Стены тоже вечно кричат об одиночестве. Тэхёну наполовину интересно, приводил ли он сюда еще кого-нибудь, все же этот домишко не для жизни создан, а так, для околожизненных моментов. Во всей округе единственного населенного пункта нет, недвижимость тут мог приобрести только человек с мозгами набекрень. То есть — мизантроп. Ненавидит без исключения всех людей. Такие мужчины, как он, как правило, любят искренне только своих младших дочерей. У Чонгука нет дочери. Вообще никого нет, и он, Тэхён убежден, этим доволен. Не скучно ли? Наверное, не очень. Тэхён и сам несильно получше, у него за спиной лишь призрачная карьера, неясные идеалы да престарелые родители. Которых он очень ценит и уважает, но… Почему-то после секса всегда хочется рыдать. Тэхён отрывает по очереди конечности с матраса. Его растрепанный вид в зеркале, наспех раздетый, что-то даже порвано — Чонгук был нетерпелив. Он вообще часто бывал нетерпелив, а Тэхён, как обычно, не пикнул, не дал знать на себе. Единственный вечер, когда он подавал голос — когда они спали в первый раз. Тогда да. Все остальные разы он молчал уперто, стоически — хоть это пусть зачтется ему в плюс. Если считать, сколько раз было, то можно приблизиться к пятидесяти. Из них пять всего-то за этот уикэнд. Море? Да, оно виновато. Подчас Тэхён мечтал, чтобы его брали нежно. Поцелуями такими, шепотом в ухо и всей этой хренью, можно даже без гребаной музыки, просто медленно и поддерживая. За спину, за ноги. Он даже сам порой тянулся, забывшись, к его шее, и руки приходилось отдергивать. Его глаза оставались пустыми, пластиковыми. Тэхён поворачивался тогда к стене, и та казалась всяко живее, чем человек, вбивавшийся в него неровными толчками. Разве нормально это? Будь он еще на пяток лет моложе, он придумал бы красивый эпитет к его глазам. Что-нибудь вроде… палисандровые. Все-таки Тэхён вышел с факультета журналистики, он милыми фразами жонглирует на автомате, не задумываясь. Проблема стояла там, на месте Чонгука, и стоило ему взглянуть на него разочек, как желание красиво писать отпадало. Отпадало, к слову, также желание есть, пить. Тэхён вырос из наивных мечт. Нельзя ведь требовать от человека того, чего он никогда и никому не даст, потому что это не в его характере. Так вышло, да! Чонгук сделан из булыжника, в геологии субстанции вроде него называются «вечная мерзлота». Забери меня поскорее. В промежности липко — он плеснул слишком много лубриканта. Такое чувство, будто сел в лужу масла, и хочется оттереться. Тэхён кутается в привезенный из дома халат, выпивает два больших стакана воды и зажигает экран, чтобы сделать несколько правок к статье. Она выйдет завтра утром и, наверное, Чонгуку придется не по душе. Как и всем важным лицам страны. Страны... у них с ней очень сложные отношения. Никто и никогда не поймет его чувств. Это такая жгучая ненависть, такое яростное отторжение, такое безумство, что зачастую и родные не понимали — зачем? За что, говорили иногда, насквозь вздохи и чередуя со всплескиванием рук, тошнотворный этакий жест. Что ты пытаешься изменить? Всем тяжело, живем в грустные времена, сиди, тятенько, за печкою да помалкивай. В конце концов, любая власть падет, а жизнь человеческая останется. Но Тэхён, хоть и хотел бы так жить, не может. Если хотите, у него нотка революции в крови. Он живет на краю ножа с одиннадцати лет. Он привык глотать страх на завтрак. Чонгук на кухне, стучит металлом. Варит кофе? Возможно. У него он всегда такой горько-кислый, как затхлые лимоны, а воздух по-дурацки перечный. Точно, в этом доме все отдает перцем. И тоской. Но все же, все же Тэхён здесь так спокоен, в нем так волнами плещется умиротворенность. Тут плохо ловит интернет, поэтому он редко включает телефон, и, если открыть окно с запада, виден лес, а если с востока — океан. И скалы. О, эти скалы. Тэхён узнал (случайно), что такой тип называется «бараньи лбы», что очень, на его взгляд, мило, и о чем он бы обязательно рассказал Чонгуку, будь тот лет на десять моложе. А так — нет. А еще в пятистах метрах отсюда есть пологий выступ, а под ним отвес. Туда можно легко сигануть, если хочешь красивой и долгой смерти. А еще можно кидать камушки в воду и тщетно стараться разглядеть, как их проглатывают волны. Тэхёну с его минус троечкой на обоих глазах, правда, ничего не разглядеть. Но это все второстепенно. Самое главное в этом доме стоит на письменном столе и выглядит часами. Обыкновенными такими, с изюминкой в виде двух лишних циферблатов, стрелок, что во все стороны, кроме правильных, вертятся, а нижние так вообще показывают зенит. Как часы могут показывать зенит? Непонятно, но золотая каемка красива. Может быть, они показывают время в зазеркалье — сейчас там, например, сорок шесть часов по направлению восток. О, а еще дом стоит под наклоном, так что, если положить шарик на дальний конец стола, он сам покатится вперед. Тэхён соврет, если скажет, что не убил так добрую треть своего времени здесь. — Кофе, — Чонгук — что-то среднее между спрашивает и утверждает. Тэхён кивает тихо. Одиноко. И почему-то, несмотря на оргазм, после секса его всегда тянет выпить. Прямо конкретно выпить, какого-нибудь крепкого виски, или коньяку, или, на худой конец, абсента. Когда нажираешься, как-то резко становится все равно. Не рыдать же ему в подушку, в конце-то концов. Ему уже не пятнадцать. А лучше бы было. Чонгук уходит на балкон, его широкая спина маячит за стеклом, и Тэхён отводит взгляд. Курит. А Тэхён терпеть не может сигаретный дым. Сам болезненно отвыкал четыре года назад, но такие выходные, честно говоря, скоро нет-нет да и скинут его назад, в яму антидепрессантов. Сам виноват, сказали бы умные люди. Ходят слухи, что умные люди всегда правы и никогда — счастливы. Чонгуку за сорок. Это много что значит. Например, у него так себе здоровье. Он не в лучшей физической форме, он курит, он неразговорчив, полностью невосприимчив к эмоциям. Не улыбнется никогда. Как знать, может, если бы у него была любимая дочь, он бы улыбался часто? Но Чонгук — гомосексуал, и это проблема во всех возможных отношениях, потому что политическим фигурам портить образ в глазах консервативной публики, ну… Он, без сомнения, не афиширует свою ориентацию. Наверное, люди думают, что отсутствие семьи — его личный заскок. Подозрений нет. Можно ли назвать заскоком стояк на мужские бедра, это еще большой вопрос. Они связались случайно, в одном баре для своих. Это так водится, знаете, всем гостям известно, что место пропахло голубым шлейфом, но официально такой информации нигде нет. Конечно же. Клубы, подобные этим, скрываются от очей прессы и строятся подальше от центра, где-нибудь на подштанниках Сеула. В одну из самых мерзких пятниц своей жизни Тэхён выпивал один, пока не заметил сидящего в углу госчиновника. Тот сидел тоже один, свесив голову, и никуда не смотрел. Тэхён узнал его — Чонгук не раз бывал объектом его нападок. И он бы с радостью, боже, с радостью сказал бы, что не отдался ему в тот же вечер в коридоре его квартиры. Как бы он был счастлив так сказать. Но… так уж вышло, что та пятница желала претендовать на худшую из пятниц в его жизни вообще. Он скверно помнит, каково ему было тогда. Наверное, дико хотелось трахаться хоть с кем-нибудь, раз уж все так вышло. Воспоминания все как плевки. Вот он насаживается на всю длину, вот его прислоняют к корзинке для грязного белья, вот хлесткие, грубые поцелуи в челюсть. Все, что про Чонгука — это про «грубо». И его отросшая щетина колет щеки. Но, господи, он так знал, что делает. Он так хорошо двигался. И Тэхён… Тэхён не мог не прийти еще, особенно когда ему самому прислали смс. Без всякой там псевдоважной чуши, просто и коротко: заходи еще раз, если хочешь. Тэхён зашел. А слова «государственная шлюха» приобрели новое значение. В бога ни один из них не верит. «За тобой придут в понедельник», вот то, что он сказал. Тэхён поднял голову; нахмурился. Не понимал, о чем речь. — Кто придет? Чонгук отложил портсигар на дубовый стол. Что-то щелкало. — Копы. Смерть. Забылось упомянуть — не только лишь Тэхён ненавидит свою страну, страна тоже ненавидит своего Тэхёна. — Сколько? — только и спрашивает. — Пять лет. Целая жизнь. За пять лет можно родить ребенка и прожить с ним четыре счастливых зимы. Можно встретить и полюбить человека, или разлюбить, если так сложилось. А еще можно забыть все, что неумолимо мешается вокруг ежедневных трапез. Что же — самое время и им забыть. Потому что понедельник — это завтра. И это могло бы быть смешно. Но хочется, опять же, рыдать. Тэхён одевается неторопливо, думая, натягивает джинсы, пальто, складывает в рюкзак зарядное, наушники и паспорт. Если его едут брать, так пусть берут красивым и убранным. Так, что ли? Сложно определиться. Он стоит в квадратной прихожей, задерживается, рассматривая висящую напротив картину. Та по-дурацки безлика, как ее владелец. У Чонгука нет и грамма вкуса. Да и выбирал ее, наверное, не он. — Мы… — он закашливается. Голос предает. — Мы, выходит, видимся в последний раз? Чонгук смотрит на него расплывчато. Усталь в складках век, морщинки, шершавая кожа со вросшими внутрь волосками, где-то — порезы от бритвы, руки иногда подводят. Отпечаток нелегкой жизни, вот, что он такое. А Тэхён… Тэхён выродок из нелюбимых жизнью детей. — Да, — сиплый голос. — Ну, тогда… пока? Мужчина кивает. Заторможенно. Тэхён сжимает рюкзак, делает неуверенный шаг вперед, но что-то толкает его в грудь и разворачивает, заставляет пронестись через коридор, замереть перед ним, сглотнуть, поднять взгляд. А потом, наплевав уже на упавшие вещи, он протягивает руку к его щеке и, робко погладив, целует. Хотя хочется расплакаться ему в воротник. Слышишь меня? Я так устал кричать… Чонгук обхватывает его локоть, очень нежно целует в ответ. Знает, что это — их «прощай». Машинально прижимает к груди, когда Тэхён пытается отстраниться, чтобы выхватить еще чуть-чуть, еще совсем немножко, ради себя. Может, если бы он держал его достаточно крепко, ничего бы не случилось? Психотерапия, если честно, стоит слишком дорого. Психолог Чонгука — женщина (намеренно), ей около полтинника, она очень строга и напоминает школьную учительницу. У Чонгука, уж кроме плохого сна и прочей этой ерунды, новое увлечение: ронять предметы на пол. Круто же, да. Он сделал ошибку в прогнозах, Тэхёну дали три года, что, конечно, лучше, чем пять, и все же — ужасно много. Тем более для невиновного человека. Чонгук, на самом деле, удивился бы, если бы его спросили, почему люди пропадают ни за что ни про что. Он ответил бы трехзначной нотой — c’est la vie. Дарлинг. Так уж устроен мир, что толпы людей погибают зря, а еще существует рак, и детям нельзя заниматься сексом. После Тэхёна у него словно новый этап в жизни, который ощущается ужаснее, чем все до него. Чертова туча партнеров. Ладно, не туча, все же силы уже не те, но много их было, разных. Иностранцы даже. Один транс. Опыт странный, не сказать, чтобы приятный. Хуже всего — мрачное настроение после и абсолютное отторжение ко всем, с кем он побывал. Психолог мигом дала название его проблеме. — Посткоитальная дисфория. — Это еще что значит? — у нее он никогда не подбирал выражения. — Чувство опустошения после акта. Еще она говорила: — Вы пытаетесь заменить секс и любовь. Чонгук почти смеялся. Чушь, проносилось у него в голове. Какая нахрен еще любовь? — Нет, я просто ищу секс. — Вы ищете привязанности, но это желание кажется вам слабостью, и ваша психика маскирует это под половое влечение. Это называется «сублимация». Поэтому вы никогда не удовлетворены. Вы успокаиваете только физиологические потребности, а остальные — игнорируете. — В душу я не верю, — ему нравилось спорить. — Сейчас вы спорите, пытаясь уйти от беспокоящей вас темы. — Вы мое сердце своей проницательностью пленили. — А у вас скоро пропадет влечение полностью, если вы в своей голове не перестанете связывать секс и разочарование. Какая глупость, думал он. Нахера я за это плачу? Но все же ходил. Идиот. Однажды проговорился про Тэхёна. Женщина выслушала его внимательно. Задала пару, нет, тройку наводящих вопросов, что-то записала. — Что вы чувствуете сейчас, говоря о нем? Чонгук прочищает горло. Внезапно говорить становится труднее. — Вину, — произносит он — его учили давать названия своим эмоциям. — Ответственность. — Вы считаете себя ответственным за то, что произошло? — Да… нет… не знаю. Я не мог ничего изменить. И он знал, на что идет, знал, какие будут последствия. Он никогда меня ни в чем не обвинял. — То есть ваша вина иррациональна. — Да. — Когда вы в последний раз виделись, что вы ему сказали? Чонгук прикрывает глаза. Память уплывает сквозь пальцы, кажется, вот-вот и оторвется. Здание суда было испещрено фиолетовыми закоулками, форточки — распахнуты настежь, и тянул посеревший ветер. Он в уборной его нашел. Тэхён стоял, оперевшись о край раковины, на черном свитере прослеживалась полоса мокроты, видимо, неосторожно прислонился. Он тяжело дышал, лицо было белым. Белым, как — как ножка гриба. Как пакет сливочного мороженого. Как октябрь. Чонгук его наполовину, вроде бы, искал. Какое-то время оба молчали. Кисло-жухлый кофе. Семь часов поезд три часа. Верить в бога уже поздно. Тэхён не боялся — или ему самому так казалось. Все же легче притворяться сильным героем, что сражается за правое дело. В правости он был уверен, в героизме уже не совсем. А Чонгук смотрит серьезно и произносит такие очевидные вещи: что он имеет полное право бояться, что никто не сделан из стали, что Тэхён борется за то, что считает верным, хотя сам Чонгук от его убеждений далек. И это еще одна причина: Чонгука его страна устраивает. Не сказать, чтобы полностью, но ничто здесь не идеал, и, чем бороться с системой, он предпочтет приспособиться. Вот такой он человек, да. Тэхён со своим стремлением к справедливости слегка напоминает обиженного на весь мир подростка, что и себя погубить хочет и, не дай бог, близких туда же утащит. Раз уж тонуть — так всем кораблем. Но вскидывает же голову — упрямый. Мне не страшно, говорит. Ага, конечно. Государство сломает людей. Сильных, даже самых сильных, всех. Что ему его пешки, есть сущие мелочи жизни, колонка в газете, фельетон, популизм, ничто в своей сути. Вон, в Америке у людей якобы есть права. Счастливы ли американцы? Надо спросить у них. Тэхён ни единой чертой лица не даст на себе знать. Он впервые в жизни поступает действительно по-взрослому, проходя мимо Чонгука и не бросая на него даже прощальный взгляд. Это он в коридоре тогда поддался эмоциям, а сейчас он холодно-уравновешен. Не нужно им еще последних поцелуев, даже разговоров было слишком много. Они просто. Чужие. Люди. Но почему тогда Чонгук чувствует себя таким виноватым? От его дома до почтового отделения — триста пятнадцать шагов. Он проходит их, считая каждый второй. Его впускают на седьмом повороте — знакомый одеколон, торопящийся, вечно убегающий взгляд. Намджун, управляющий, его вечно подгоняет, поскольку переносить на сотрудников и друзей свой нервозный характер — святое. — Вон, в углу посиди. И Чонгук сидит. Его влечет сам запах почты. Кажется, что какому-то чиновнику тут не место, проводить часы и дни в бесцветной конторе, когда работы своей вполне себе хватает, но Чонгук все более отстраняется от службы в последнее время. Он словно спит, словно плывет в этом сне. Намджун, хоть и уставший и осунувшийся, все же разговаривает с ним о мелочах. Как-то американцы это назвали… ах да, small-talk. Что ж ему все время Америка мерещится… — Заходи вечером выпить, — великолепное предложение. Он прекрасно знает, что у Намджуна дети и жена дома, он по барам не разгуливает. Чонгук в очередной раз пытается вспомнить, почему он решил не заводить семью. Все же его жизнь смехотворно пуста. Он не Тэхён, идеалами жить не может, какое там Liberté, Égalité… — Не могу, Соён ждет. Конечно. Другого ответа не может быть. Чонгука не ждет после работы никто, и это решение, которое он сам осознанно принял. Ему не замечательно, но просто нормально. У него от почты до дома — триста двадцать семь шагов, кружится голова и совершенно праздный холодильник. Он даже подумывает завести кота. Серьезно! Только непонятно еще, кто за ним будет следить, пока он на работе. Господи, как же тошно. В загородный дом он уже год не приезжал. Со временем перестаешь различать, что — долго, а что — нет, и даже Намджун, у которого дома и плач и смех, не знает ответа на тот самый важный вопрос. А еще… у Чонгука совсем нет никакого тепла. Он не чувствует заботы от своих половых партнеров, даже не ждет ее от них. А посткоитальная дисфория официально должна именоваться «синдром гомосексуалистов в Сеуле возрастом двадцать пять плюс». Потому что тусовка тут — отчаянная. В любом баре, на любом тематическом сайте, в обсуждениях, в соцсетях, под постами в инсте, повсюду атмосфера гадкого, жиденького вожделения. Эти похотливые комментарии? Я-бы-такого-мальчика-нагнул? Или, еще лучше, хочу-чтобы-меня-так-же-трахнули? Да надо же, мало ли чего ты хочешь. И номера, номера, номера. На порносайтах — рассадник этих цифр, они как адресная книга. Этих изголодавшихся мальчиков и медведей, bear, hunk, twink, bbc, big cock, asian, european, hardcore. Чонгук знает эти сайты наизусть, выплевывает бесконечные категории, выбирая, на что подрочить вечерком. Самое хреновое — потребность не гаснет, хотя каждый раз кажется, что это все, ему по горло этой дряни. Просто это их культура, в ней яд. Может, в обычных отношениях не лучше. Он не проверял. Только идет год номер два, у него трясутся пальцы, сердце бешено бьется, как после укола адреналина, и буквы перед глазами растекаются, отчего невозможно читать. — Расстройства тревожного спектра. Их, правда, много. Генерализованное. Или панические атаки. Или социофобия. И выбрасывает будто в самый младший класс, где понтоваться возможным диагнозом считалось крутостью. У Чонгука был когда-то парень, что перебирал медицинский справочник, ища, какая же у него будет болезнь на этой неделе. Чонгук уже тогда считал его идиотом, да и сейчас тоже. Читайте так: быть геем в их стране нелегко, а если уж совсем точно — отстойно. Хочется чего-то необъяснимого. Кризис среднего возраста? Пресыщенность? Или и впрямь с головой что-то не так? От переизбытка секса становится скучно, как от обилия сна, отдыха или сладкой еды, и он сталкивается с этим далеко не в первый раз. А хочется всего-то… просыпаться в постели с тем, кого тянет поцеловать, а не выпихнуть из квартиры. Лучше бы Чонгук был двадцатилетним и влюбленным и творил глупости. Все лучше, чем терпкое посасывание карандаша на сеансах. — Вы выглядите лучше, — замечает она, и мужчина устало улыбается. — А вы, как всегда, ослепительны. — Господин Чон, если вы не прекратите ваши попытки воздействовать на меня, мне придется передать вас другому врачу. — Невинный флирт сейчас не в моде? — Вы мне весь последний год рассказываете про ваше детство и интимную жизнь. Я считаю, что лучше будет нам с вами вернуться к лечению. — Вы правы, — он мрачнеет. — Ответьте мне еще на один вопрос. Вы не замужем? Женщина улыбается, хотя приязни в ее губах нет. Они сухие, как хорошее белое вино. Поразительно так сохраниться к ее возрасту — или это ум приносит чувство свежести в лик? — Нет. — Почему? — Не было возможности. — Вы не одиноки? — У меня есть сын. Он откидывается назад. Все ясно теперь. Она одним жестом пресекает все дальнейшие вопросы, уводит разговор в нужную ей тему. А Чонгук думает о доме среди скал. Там сейчас дует северный ветер, иначе — черная бора, иначе, что это значит для двоих, буря, холод и промозглость. Здание уже несколько лет без ухода и следа человеческой стопы. Надо нанять клининг, послать туда людей, чтобы разобрать завалы. Но не сейчас. А ведь если затопить камин, то можно смотреть, как трескаются поленья. А океан будет пениться барашками. А в пятнадцати часах от юга — перевал, и в небо тычутся острые макушки хвойных деревьев. И пониже, ближе к подножиям гор, растут кедровые стланики. Хоть волком вой, честно… — А вы счастливы, доктор? Она смотрит на него кристально-ясными глазами. Линзы? У азиатов же не бывает голубых глаз. — А вы счастливы, Чонгук? Патетический вопрос. Чонгук отсылает иногда, раз в пару недель, письма на придуманные им адреса. С придуманными именами, о выдуманных темах, подписывая их как «никто», потому что ничего лучшего ему в голову не могло прийти. Интересно, куда пропадают письма, не попавшие к адресатам? Есть какое-нибудь зазеркалье у почтовых отделений? Он искренне надеется, что есть. Намджун на его вопрос косится, считает его странным. Отвечает бурое «не знаю». А может, работники почты по секрету относят эти письма к себе домой? Как если зубная фея ворует зубы, то они воруют чужие излияния. А потом говорят, что он — не романтик. В этом мире сложно не убиться, когда ты не романтик. Осенью, когда тревожность чуть утихает, ему преподносят милый подарок, календарик. Это коллега по работе постаралась. Наверное, она хотела что-то этим начать, но, увы, ничегошеньки нет. Чонгук повесил его на входной двери (изнутри), перечеркнул весь первый день завалявшимся под диваном спиртовым маркером. Маркер поскрипел и сдох. Зато он… за месяц «до» перестает ходить по барам в поисках компании на ночь. Кажется, сбылось пророчество мудрой женщины, больше ничего не хочется. Чонгук не ждет, варится в белокипенном своем соку, огурчик в маринаде, и терпит, ждет, ждет. О море разбиваются скалы и зяблики. Под нотки его верлибра ложится туман. Тэхён… только и имя в голове. В полутонах, полутенях, в полупрозрачном шелке. Язык не повернется назвать его мальчиком, тот уже давно близится к тридцати. И все же — маленький. Может, потому, что даже в его возрасте он с легкостью внешне сойдет за подростка. Чонгук просыпается в четыре утра, в поту, с бешеными зрачками — все осточертело. Весь этот гребаный мир в его палисандровых глазах. Не понимает он одной простой вещи: почему они не разговаривали? Почему они просто, как собаки, трахались? Почему не попытались даже понять друг друга? Плевать, что у всех свои точки зрения на мир. Наплевать. Они должны были разговаривать. Достаточно простого: как работа? Не болят ноги после вчерашней пробежки? Какое возьмем вино на ужин? Просто. Блять. Говорить. Он ждет до вечера. Хочет рвануть еще с утра, у него выходной, но сдерживает себя. У того должно быть время встретиться с семьей, провести время в узком кругу, к которому Чонгук не принадлежит. Он почти уверен, что близкие Тэхёна его, Чонгука, свято ненавидят, и не то чтобы для этого не было причин. Бурлящий накал жжет горло, пока он поднимается по лестнице. Восемь часов — так долго он прождал. На самом деле он ждал более двадцати лет, с того дня, когда понял, с кем хочет быть рядом. — Кто это? Мы никого не приглашали, — мать озабоченно оглядывается на трезвонящую дверь. В глазок виднеется какой-то мужчина. Она приоткрывает ее, оглядывает Чонгука с головы до ног и, узнав, каменеет. — Что вам нужно? — Не беспокойтесь, это частный визит. Могу я видеть Тэхёна? Мать хмура. Ее можно понять; сердце болит за сына, а в прошлый раз с тенью Чонгука в их жизни ничего хорошего не появилось. Она бросает взгляд на кого-то позади себя, быстро бормочет что-то и, вздохнув, впускает его. В доме тепло и пахнет ужином, но в воздухе висит неприятное. Атмосфера? Удушливость? Тэхён заходит в гостиную, запинается о порог. Жалкий. Похудевший. С хилым, кошмарно бледным лицом. Плечи выпирают сквозь одежду — острые плечи изголодавшегося человека. Как же хочется погладить его, приласкать, взять на руки… он к нему, как к котенку, а не ко взрослому мужчине, и разве это не глупость? Тэхён, невзирая на свое состояние, все еще человек. Сильный, раз через все это прошел, а Чонгук непозволительно горд им, точно превращает личность в имущество. Сам себя ругает теперь за это. — Выйдите, пожалуйста, — шепчет сын родителям. Отослать прочь родню. Ради кого, кого? Сволочь, читается на лице у матери. Неблагодарная сволочь. Планета вся замерла, ожидая. Надо что-то сказать, сделать… но разве ж для таких ситуаций можно найти слова. — Привет. Дернувшееся веко. — Привет. — Был в больнице? Тэхён ведет руками по предплечьям, словно бы мерзнет. — Нет еще. — Сходи поскорее. — Угу. Вопрос так и не срывается с языка. По всему его виду понятно: Чонгук не вовремя, не к месту. Мы оба больны, ты не находишь? — чуть не брякает он. Нездоровы. Путаемся в темноте, обижаем себя и остальных, не понимаем, что нам нужно. Просто два заблудившихся человека. — Я сейчас уйду, не беспокойся. Тэхён кивает. Хорошо. — Я подал заявление, — Чонгук откашливается. Нервничает. — Через три месяца я ухожу в отставку. Вместо меня назначат другого. После этого я сдам квартиру в аренду и перееду за город. Разбивает остатки льда. — Живи со мной. Миг. Раз, два, три. Его прорывает. Он захлебывается — кто-то вышиб из бронхов воздух. Падает в его руки; падает, падает, падает. Чужая грудь принимает в себя боль, душит нанесенные другими раны. Его гладят по спине, осторожно сжимают талию, повторяют по кругу «все хорошо», «я тут». Колени подкашиваются; он упал бы, если бы не твердая хватка. — Забери меня отсюда, — всхлипывает Тэхён, обвивая его шею. Поднимает глаза. И припухлость, красноту, все это не хочется больше отбросить и замазать косметикой. Он непозволительно слаб рядом. И он доверится без остатка, как в самый первый раз. Ведь, если честно, никогда не поздно. — Забираю. Сигануть в море. Вдвоем только. Но Тэхён, он так сильно хочет жить. Будет страшно. Шквал накрывает побережье и уносится вглубь страны. Стерлись все краски; снулое небо, крысиные хвосты из разбросанных облаков, чертова таласса, пареный горизонт, вот и все, что осталось от любви. В ноябре пойдет снег, начнет рано темнеть, и в девять уже будет не рассмотреть дороги. Тэхён будет ждать его на автобусной остановке, средь сугробов желтого цвета, потому что уличные фонари только так умеют. Он будет ждать, трясущимися пальцами набирать его номер, проклинать вездесущий холод и дрожать от ветра. Будет темно; безлюдная остановка не принимает гостей, здесь почти никто никогда не стоит. Тэхён не знает дороги к нему домой, ведь в прошлый раз они добирались на машине. Он боится темноты; на дворе будет ночь, и от этого в тенях будут мерещиться вытянутые, злые лица. Он будет греть пальцы дыханием, зарываться ботинками в снег; от дома до остановки — пятнадцать минут ходьбы. Пятнадцать минут покажутся ему сотней лет. Он будет шептать его имя; паника охватит весь разум, ведь, если Чонгук не придет, Тэхён не сможет выбраться отсюда. Последний автобус уедет за три часа до этого. Но все пройдет. Плохое закончится; обязательно появится надежда. Потому что Чонгук пришел. Пришел из-за метели, наспех запахнуто пальто, шарф намотан поверх шеи и лацканов. От скверной погоды его кожа обветрилась, стала грубой, неотесанной, а он — еще чуточку черствее, чем был. И пусть он будет таким грубым и неотесанным. Всегда. Тэхён налетел на него, зарылся лицом в шерсть и стоял так минут пять, пытаясь проснуться. Но все не было сном; поцелуи, что сыпались на его лоб, скулы, шею и даже на одежду, тоже были настоящими. Щетина расцарапала щеку. Дыхание обжигало. — Одну мне вещь скажи, — Чонгук перехватил его руку с чемоданом. — У тебя же нет аллергии на кошек? Кошки. Они почти что капризные дети, только хвостатые. Они, как выясняется, орут под ухом в пять утра, прося пожрать, иногда (часто) норовят удрать из дома, а потом возвращаются с выпученными глазами и поджатым хвостом. Они кусаются — весьма и весьма неприятно — и зарывают когти так глубоко, что кровь не унять. Но еще они мурлычут. И спят с хозяевами в одной постели. — Спи, — шепчет Чонгук, когда он еле-еле раскрывает сонные глаза. Кровать поскрипывает — встает, тяжелым шагом направляется к миске, слышится хруст корма и утихшее мяуканье. Остаток растворяется в небытие. Второй раз он разлепляет веки после десяти. В десятке сантиметров от него — такое знакомое, милое лицо. Колючее, с морщинками, маленьким шрамом на щеке, впалой кожей. Можно рассмотреть все черные точки и редкие побелевшие волоски. Тэхён невесомо проводит пальцами по виску. Красивый. Его Чонгук — все равно самый красивый. Мужчина зевает, трет глаза, смотрит на него как-то удивленно. А потом его взгляд теплеет. — Как спалось? — Замечательно, — Тэхён придвигается ближе, кончиком носа тыкается в его. Тянется к губам. От утренних поцелуев хочется горько плакать, потому что он до сих пор не верит, что его могут так ласково прижимать к себе, что больно больше не будет. Так же не бывает. Не бывает сказок. Но ведь можно же сделать вид хотя бы на парочку лет. И пойти готовить вместе завтрак. И ловить в кустах возле дома вредного сбежавшего опять кота. Имя, кстати, ему так и не придумали. Тэхён предлагает «Терпила». А что, очень даже, как он говорит, точно....