Практическая магия

Озёрная гладь лежала у его ног пластом непроницаемой зелени, неподвижной, словно толстое бутылочное стекло, густой и сочной, словно суп из тепла, пушистых водорослей и мошкары. Деревья, побросавшие снасти своих лиан в прибрежную воду за компанию с ним, постепенно полнились тишиной – гомон утренних птиц давно сошёл на нет, звери отдыхали перед ночной охотой.       Квинси клонило в сон. Он держал веки открытыми с непосильным трудом, но даже когда леска вздрагивала над блестящими складками воды, с места не двигался. То была просто прихоть течения, мановение ветра, игра света, думал он и не торопился трогать установленную в прибрежном песке удочку. Может он и ошибался. Может, к этому времени рядом с ним могла бы лежать уже целая гора рыбы, и что тогда? Пришлось бы искать место для костра, разбивать кухню, разделывать тушки, пока те не начали гнить, что в чадящем мареве лесного воздуха происходило в мгновение ока. Здесь, чтобы сохранить свою добычу, не хватало одной грубой силы; здесь было отрадно умирать – лес набрасывался на падаль с беззвучным остервенением, разлагал и превращал её в нечто новое ещё раньше, чем тело зверя успевало остыть, раньше, чем рыбий хвост переставал судорожно дёргаться; их смерть была едва ли удивлённым полувдохом, после которого тут же начиналась новая жизнь – воссозданная как чистейшая эссенция. Сам лес был большим ненасытным желудком, правильным котлом созидания, за ним нужен был глаз да глаз.       Нет, все эти тяготы сегодня были ни к чему, думал Квинси. В его мешке оставалось ещё вдоволь вяленого мяса и ячменных лепёшек, чтобы переждать до завтра. Ему было бы сложно объяснить, отчего он коротал время с удочкой – пожалуй, просто потому, что с утра ему в голову пришла такая идея, а теперь разогретый песок, мягкий воздух и свежесть озера не давали ему повода уходить куда-либо, наоборот, они приковывали его к насиженному месту и баюкали сознание. Давили на плечи, укладывали на спину и перебирали волосы на лбу, накатывали нежными волнами дрёмы, то меньше, когда он видел оттенки зелени перед собой с кристальной чёткостью, то больше, когда погружался в сладкую пустоту…       Звуки нахлёстывающих перекатов поначалу показались ему такими далёкими, словно где-то на другом берегу огромный зверь лакал из озера воду. Он сморгнул раз или два, прежде чем целиком воспрять – звуки раздавались куда ближе, чем то рисовало воображение, и неминуемо приближались. Кто-то брёл вдоль берега, рассекая ногами стоялую воду сонной заводи, и ещё раньше, чем Квинси разглядел из-за зарослей фигуру со спущенными рукавами и подобранными выше колен хакама, он уже знал, кому она принадлежит.       Завидев его на берегу, лис не сбавил шага, но и торопиться не стал. Как было бы замечательно, подумал Квинси, если бы тот точно так же прошагал мимо – явившись чёрт знает откуда и сгинув чёрт знает куда по своим лисьим делам, разменявшись на многозначительную улыбку, а лучше и вовсе без неё; всё это, конечно, были ложные мечты.       Не добредши до берега каких-нибудь два шага, он встал напротив Квинси с выражением величайшей невзгоды на лице, устало выдохнул и отпустил края хакама – ткань тяжело рассыпалась по поверхности бурлящей и пенящейся вокруг его щиколоток воды.       – Я шёл так долго, – пожаловался он, – мне исщипали все ноги…       И делано широким движением левой руки махнул в сторону берега. За его рукой из озера по волшебству посыпались дары: лоснящиеся рыбёшки, пятнистые лягушки, пара запутавшихся друг в друге змей… Целый зловонный рог плодородия. Роскошный пир бьющихся по песку гадин любой масти.       Медленно отерев брызги с рук и лица, ещё до того, как улов перед ним успел толком угомониться, Квинси мысленно начал разделять его на съедобное и пригодное: аппетитные мешочки с копчёной икрой, жирный пахучий суп, амфибья кожица для обезболивающих снадобий, длинные полоски чешуи на торг… Как ни крути, всему этому непростительно было бы пропасть.       Куя, как всегда, всё испортил. Ужинали они в саду.       Пока Квинси поджаривал рыбу на костре, Куя вышел так далеко из ореола света, что полностью растворился в уханье вечерних сумерек – Квинси пришло на ум, что тот мог попросту отвлечься и забыть про него до утра, такое бывало, – но немного погодя вернулся с карманами, полными сладких полосатых ягод, со сморщенным лимоном в одной руке и пригоршней оборванных трав в другой.       Размятые в кашицу ягоды с лимонным соком превратили простецкую рыбу в настоящее лакомство. Травы пришлись на потом – Куя подкармливал ими огонь, который принимал их, капризно шипя и распаляясь горьким, пьянящим ароматом, оборачивающим время вспять.       Квинси знал его хорошо, он дышал им, и Куя не был настолько глуп, чтобы рассчитывать, что магические свойства лисохвоста возымеют на Квинси эффект, поэтому в желтоватых дымных бликах костра аромат обволакивал их сам по себе – как аромат, и ничто больше. Он не был ядом, не был даже дурманом; для Квинси, пропитанного им насквозь, он был таким же духом леса, как и кровь в собственных жилах, как сама эссенция, как… Давным-давно, когда Куя решил выстроить дом, ему на подмогу собралась целая свора ёкайской мелкоты. В чём-то это было даже трогательно: они натаскивали ему плетёные вручную циновки, расписные ширмы, занавески из таких изящных стеклянных бусин, что каждый норовил утянуть по стекляшке себе на память, и в конце концов от них осталась одна единственная льняная нитка, которую Куя, вдоволь насмеявшись, оставил на память себе.       Никто из них, естественно, не был горазд строгать дерево и вбивать сваи в глинистую почву – этим занимался Квинси. Стоя по голень в прохладной мокрой грязи, он отовсюду чувствовал на себе их взгляды. Он был молод и от него всё ещё разило человеком. Маленькие ёкаи замирали в экстатическом трепете всякий раз, когда их прелюбимый господин Куя приближался к нему. Это для жителей племени лис был коварным божком, надоедливым, прилипчивым, но по тем временам в основном безвредным; для них же, до дрожи страшившихся людей, – старшим повелителем, который умел отважно подойти к человеку и глазом не моргнув положить руку на человеческое плечо, мог даже захомутать человека для исполнения своих прихотей.       Им было невдомёк, что Квинси помогал ему по собственной воле, да и вряд ли они бы в это поверили, даже если бы ему вздумалось им рассказать… О том, как мальчиком он расставлял силки, найденные в родительской хижине. Он чинил их сам, вкладывая в каждую петлю и узел жар своих рук, действие которого было для него сущей загадкой, столь же естественной, сколь и непостижимой.       Именно поэтому лис, угодивший в них, не смог выбраться, покуда Квинси не нашёл его, поскуливающего под блёстками утренней росы, двумя днями позже; он не вспыхнул облаком тумана, покуда Квинси не ослабил бечёвку на его задней лапе, позволив наконец обернуться молодым мужчиной с бледным лицом измождённой, искажённой яростью, невиданной красоты.       Сцепившись взглядами и не проронив ни слова, они оба попятились. Квинси не мог отвести глаз от длинных и крепких когтей, которым ничего не стоило бы раскромсать его глотку, а Куя многим позже признался, что не знал, чего ожидать от ребёнка, сумевшего заколдовать западню. Он был зол, слаб, в тот момент он не был способен на фокусы, и последнее, что Квинси увидел, прежде чем ринуться наутёк, была его собственная верёвка, по-прежнему обмотанная вокруг скрывшейся в зарослях ноги, ничем не отличающейся от человеческой.       Уходя на охоту глубоко в чащу с соплеменниками, Квинси нет-нет да и замечал мазок пурпурной шерсти краем глаза в самых невероятных местах, а потом, подросши, стал выслеживать его в одиночку. Зачем? Хотел ли он его снова поймать? Такая возможность представилась ему лишь по прошествии лет, когда встреча с лисьим духом казалась ему не более чем припадком детского воображения, просыпавшейся случайно в повседневность сказкой, которые так часто рассказывали вечером у общего костра, – и, вновь очутившись внутри этой сказки, ответ самому себе пришлось давать спонтанно, положившись на чутьё. Приметив неподалёку два блестящих зелёных глаза, Квинси опустился на корточки и развязал свой мешок; он решил заговорить с лисом на языке плоти и соли, на языке, понятном всем, даже ёкаям, – он предложил ему еды.       Пока лис принюхивался к подношению, Квинси увидел, что вокруг шеи у него болтался обтрёпанный, пообкусанный временем кусок старой верёвки. Она служила напоминанием. Оберегом от уязвимости. Каждый мягкий шаг и поворот остроносой морды был полон осторожности: берегись! Каким бы хитрым ты ни был тысячи дней подряд, человеку достаточно поймать тебя всего единожды.       Когда Квинси стал выходить на охоту в ночь, мало кому в племени это понравилось, но поутру он неизменно возвращался со связками жирных перепёлок и дюжинами свежих яиц, поэтому некоторое время всё продолжало идти своим чередом. Холодное дыхание ночного леса манило Квинси своей неизведанной жизнью, завлекало душераздерающими звериными песнями, обольщало свободой, обтачивало органы чувств до тончайших пределов – до той степени, после которой он не ощущал оков собственного тела, где сам он становился вездесущим духом во тьме, наравне с ипомеями и мотыльками, наравне с лисом, ведущим его своими невидимыми тропами к раздольным охотничьим местам.       Лис не баловал его своим человечьим обличьем, чему Квинси был рад, ему было по душе их безмолвное общение. Он мог неотрывно разглядывать навострённые уши, приоткрытую от жары пасть, умные, перебегающие вслед за подозрительными звуками глаза; он наблюдал за ним с интересом, так, как не смог бы наблюдать за мужчиной, которого уже почти не помнил. Квинси и не верил бы в существование этого мужчины, если бы как-то раз не взобрался на дерево за спелыми плодами и не оскользнулся на мокрой коре: во время стремительного полёта вниз он успел понадеяться на спасительную подушку из мха, помолиться о том, чтобы среди подлеска не торчало острых камней, и приготовиться к жёсткому падению, но вместо этого очутился в чужих объятиях ещё в паре метров над землёй.       – Поймал, – только и сказал голос над его ухом; в потёмках неразборчиво мелькнуло белое лицо. Когда Квинси вновь обрёл почву под ногами, лис как ни в чём не бывало сидел рядом и слизывал с листьев жёлтую мякоть разбившихся фруктов.       Иллюзия началась с того, что не было никакой иллюзии.       За час до рассвета Квинси укладывался отдохнуть меж корней одного из вековых деревьев, а лис устраивался у его ног, у него под боком, наконец, у него в руках, и вил ему такие же вековые сны. Раз за разом предрассветный час наступал всё позже. Шли недели, месяцы, годы – Квинси открывал глаза, но солнце никак не спешило, и он снова их закрывал. Он брёл домой в полусне и падал на лежанку, не замечая людей вокруг, пока к вечеру снова не полнился чистой искрящейся бодрости, и снова не собирал мешок, чтобы двинуться в чащу, чтобы снова раствориться в охоте, и чтобы снова под утро ускользнуть в бархатную расщелину сна…       Однажды, возвратившись, он нашёл своих стариков похороненными. Глаза его младших братьев и сестёр смотрели на него с морщинистых лиц, в них была толика укора, капля презрения, но ярче всего в них читалось безразличие. Они давно уже были незнакомцами.       Не было ни гнева, ни плача; под тихие перешёптывания людей, которых он теперь не знал и по имени, Квинси собрался в путь последний раз. Что ему ещё оставалось? … Строительство дома заняло много месяцев – Квинси не взялся бы считать, сколько именно. В чаще леса время превращалось в погрешность. Оно никак не влияло на жизнь: слабые в любом случае гибли раньше срока, а к сильным оно благоволило. Сильных лес защищал.       За делом они стали понемногу разговаривать, и впоследствии Квинси горько об этом сожалел; лис знал людскую речь урывками, как иноземец, ему плохо давались понятия прошлого и будущего, он не понимал, зачем нужны имена, но учился устрашающе быстро, и совсем скоро, жадно наглотавшись самых разных слов, разучился молчать.       Когда Квинси совершал вылазки к далёким деревням, где его никогда не знали, и порой даже за черту леса, Куя наказывал приносить ему книги, существование и растущая популярность которых не утаились и от ёкаев. Вместе они изучали их чёрточка за чёрточкой – в этом Квинси ему мало чем мог помочь, будучи ребёнком он знал всего несколько грамотных людей и ни один из них не прожил в его племени достаточно долго, чтобы успеть передать свои знания целиком кому-либо. Куя злился, когда особенно сложный пассаж не поддавался его уму, злился по-звериному, а Квинси не мог сдержать смеха, потому что в такие минуты Куя, теперь добрую половину дня проводивший на двух ногах, не мог побороть свою лисью сущность – склабился, бил хвостом, вздрагивал до самых ушей… С другой стороны, это было бесконечно утомительно, ведь именно Квинси потом приходилось выпытывать у сердобольных встречных странников и торговцев значения тех или иных слов и символов, после чего нести эти знания в своей голове всю долгую дорогу обратно к лису.       Больше всего Квинси, как и прежде, ждал наступления ночи. Вечером их циновки скатывались, книги прятались в надёжные сундуки, любопытные ёкаи, поджавши хвосты, разбегались по своим норам и гнёздам, а лис оборачивался бессловесным хищником, вне зависимости от того, накидывал ли он свою пурпурную шкуру или нет. Квинси охотился с ним заодно, охотился с ним наперегонки, охотился, не возражая стать порой и добычей, охотился, в конце концов, и на самого лиса…       Но и дневные часы обретали собственную прелесть по мере того, как под сенью густой листвы дом обрастал смолистым полом, каркасом деревянных стен и душистой плетёной крышей; лишь небольшая его часть была сдобрена магией, как петли маслом. Большая же часть была выстроена кустарно и была такой же осязаемой, прочной, но недолговечной, как и любое людское творение. Квинси знал об этом наверняка, потому что помогал его строить. … Воспоминания едва заметно зажигались и гасли в предрассветном часу, Квинси видел их полупрозрачно наложенными на первые, робкие отсветы солнца в свечных чашах со вчерашними огарками, на пятне пролитого гранатового вина на полу, в драгоценном отражении кристалла на своей правой руке, которая лежала уроненной на восковитую кожу мягко вогнутой поясницы лиса, спящего – или притворяющегося спящим – на его плече. Подстилка, набитая сухой травой и перьями, похрустывала от их дыхания, и воздух в комнате всё ещё хранил привкус дыма, давно развеявшегося в саду.       Вчера они, как обычно, пытались разворошить друг в друге прошлое, докопаться до истины, вырвать её силой – кто отнял у кого больше, и кто кого поймал? Лис был духом, могущественной стихийной силой, самодостаточным божеством, но Куя… Куя в самой своей сердцевине был неполным человеком – вспугнутым лисёнком, гораздо менее умным, чем казалось, он навораживал ловушки для других, потому что до дрожи боялся снова угодить в силок. Он остро это чувствовал и мысль о том, что об этом узнают, правила его поведением. Квинси никогда не признавал, что был не только невольным хранителем этой тайны, но и одной из её причин; это значило бы признать… слишком многое. Свою роль в жизни лиса, для начала, а там и его – в своей. Что сталось бы с ними, если бы Квинси не отравил лиса своей человечностью? Сколько бы людей уцелело, если бы Квинси не показал лису все их слабости – на своём примере? И что сталось бы с ним самим, если бы лис не посвятил его в скрытое естество леса? Какую бы жизнь Квинси прожил, сколько бы ещё других жизней он успел прожить, если бы лес забрал его своевременно, а не отдал на вечную забаву своему любимому ёкаю?..       Такими вопросами они уже давно не тешились. В конце концов оба они попались другому, чужаку, но даже это обстоятельство время постепенно погребло под собой.       Вместо этого Квинси который раз винил лиса в том, что тот насылает беды на каждую деревню, стоило Квинси к ней приблизиться. Как он мог строить отношения с племенами, если любой человек, проявлявший к нему хоть каплю приветливости, обменивавшийся новостями или ведущий торговлю, сразу же пропадал в чаще? Если их дети уходили по ягоды, а возвращались онемевшими от страха на всю оставшуюся жизнь? Если их скот падал и урожай гнил на стебле? Куя, не теряя улыбки, отвечал, что в его лесу всякое случается, и что если Квинси угодна спокойная жизнь, ему стоит поискать такую где-нибудь подальше от его леса. Квинси молча злился, он пылал изнутри. Кто объяснил лису, что значит называть вещи своими? Кто, кто показал этому злобному духу, что такое – иметь?.. Чем дольше Квинси молчал, тем больше Куя говорил, терпеть это становилось решительно невозможно, Квинси вставал с подстилки, шагал за порог, а спустившись с крыльца, вновь оказывался в комнате, и тут уже ярился не на шутку – он ненавидел такие жалкие иллюзии, особенно когда Куя специально создавал их слабыми и унизительными, как подножки. Квинси оборачивался. Он возвращался, чтобы напомнить лису, как клятвенно тот обещал никогда его больше не околдовывать; напомнить о том, что Квинси ничего не стоило бы с ним покончить, если это обещание будет нарушено. Лис может и был ёкаем-повелителем этого леса, но оба они знали, что как к человеку лес благоволит Квинси не меньше…       Ах, отвечал Куя, я с удовольствием послушаю, каким образом ты намереваешься покончить со мной. Не откажусь от небольшой демонстрации. Побалуй меня подробностями. И выпей ещё вина. Квинси бездумно протягивал ладонь и брал из его рук полную чашу. Куя выбивал пепел из трубки чуть громче, чем требовалось, и клал её у окна. Они возвращались в постель.       Наутро все эти разговоры представали перед Квинси в истинном свете – они были такими же несущественными, как тающие солнечные блики на стене, как впитавшееся в циновку вино, как хлопья пепла на подоконнике. И такими же непреложными. Всему этому было суждено повторяться раз за разом: спорам, возлияниям, примирениям, и всё же… Какой бы долгой ни была ночь, рано или поздно она уступала рассвету, и лис поднимал на него свои сонные, бессмысленные ещё глаза. С некоторых пор зелени леса в них поубавилось ровно вдвое, но когда Квинси клал свою руку ему на висок, закрывая ребром ладони левую часть лица, об этом можно было почти что забыть. Иногда Куя позволял ему это. Утром, в отличие от ночи, он был гораздо щедрей.       После, точно как раньше, они снова засыпали. И, точно как раньше, Квинси знал, что давно уже упустил возможность вовремя вернуться домой.