Созвездие Гончих Псов

Эта осень, кажется, решает добить его окончательно. Ну, такой — никакой — октябрь. Дней без Игоря Грома — шесть, и это почти повод. Повод накидаться и совершить глупость любого толка: Купить зуб Пабло Эскобара через интернет-аукцион за конский ценник и ради сомнительных целей, бросить работу и уехать в провинциальные ебеня на перманентный дауншифтинг, расписать стену гостиной контрреволюционными лозунгами, научиться играть в шахматы. Или вернуться к Грому, например. Ха! Не очень жизнеспособные вариации на тему самопальных резолюций собственному рассудку. Хьюстон, полет нормальный, Петя вообще-то надежно и крепко держит поводок своих поднатасканных, надрессированных инстинктов и врожденных враждебных реакций. Бережет и выхаживает в себе уверенный стервозный сволочизм, как защитный механизм и расстрельный полигон для неучтенных порывов и вдумчивых, минорных пиздостраданий. Нормально, работаем. Ну. Так он считал ровно пять дней, и было даже хорошо. Приемлемо. Только вот, всё-равно что-то нет-нет, да докучливо ноет в груди, как будто даже и не на плохую погоду. И то, что его снова знатно перепахало эмоциями, неслабый такой повод в очередной раз стравить между собой свои разум и чувства, как стравливают двух собак: с алчным азартом, с точно выверенной ноткой садизма. Потому что, дело вот в чем: Петя ушел тогда — на излёте унылого сентября — не из-за очередного скандала, а из чувства самосохранения. Проблема в том, что они друг другу не верят. Себя опасаются — а друг другу не доверяют. Вверяют, полагаются, делятся, отдаются, раскрываются, прикрывают друг другу спины, перекрывают пути отступления и кислород, обороняются — да. Тысячу раз, да! Но абсолютное, безоговорочно-обнажающее доверие — это какой-то совсем запредельный высокоуровневый босс, и им до него еще пахать и пахать на домашнем поле взаимных, настежь распахнутых искренностей. Хазин старается не думать, что в этом игровом пространстве ему, по итогу, неминуемо-закономерно светит лишь красная карточка. Пожизненная дисквалификация по причине тотальной недостачи чистосердечного беспритворства. А дальше его ждет не бестолково-неизбежное интервальное голодание по рукам Игоря, но полная тактильная депривация; по зверским взглядам, звериному упрямству и строптивой неуступчивости. По его собачьему сердцу. Но, конечно, всегда есть отличная возможность заново, с бесцеремонной непосредственностью ввалиться в чужую жизнь, поставить на рестарт все их самые блестящие катастрофы и заново, на бис, проебаться с треском, да с огоньком. И повторить. Повторить. Повторить... Такой вот итеративный роллеркостер их взаимоотношений. Взаимных от сношений. Ведь что, по сути-то, у них есть, кроме постели? Секс и пиздец, который происходит на службе. Очень, блять, объединяет. Только вот в мирных бытовых повседневностях они не сходятся практически ни в чем: ни во взглядах, ни в ценностях, ни в гастрономических предпочтениях, ни в культурных отсылках. Поэтому, наверно, все время и расходятся. По спаянным швам расходятся — в одиночку. Врозь. Враз. Не в первый раз уже, да и не в последний, вполне очевидно. Ну, если в порядке бреда допустить мысль, что Петя все-таки отыщет в себе неприкосновенный запас сил на реверсию и забьет болт на гордость. Ведь, если так подумать, они же разные совершенно. Чуть заметно чужие друг другу. Безвзаимозависимые. Так Хазин думал. А потом, внезапно, обнаружил в себе какой-то незаконно-навязанный багаж лишних, неотвязных знаний, накопленных наблюдений и целый ворох повседневных около-семейных личных микромоментов, которых, при хорошем раскладе, там быть не должно. Не с ним — точно. Ну вот зачем ему это вселяющее страх знание расположения сковородок в квартире Игоря? Что там знать-то, она у него одна-единственная и для вечно-увечных блинов, и для картошки, и для плебейских акционных пельменей из Пятерочки. И это то ли аскетизм такой, то ли ленивый идиотизм. Зачем помнить наизусть песни Бутусова, которые Гром на полутонах напевает, лежа по вечерам в своей эпатажной ванне — мечте эксгибициониста? Как чутко тот спит, преимущественно на правом боку, что излуки шеи лучше не касаться — щекотно, что между тронутых тленом страниц стихов Бродского, он хранит снимок отца. Чего Игорь боится, что любит, что снится. Что Петина зубная щетка давно соседствует с игоревой, как и пара рубашек в реликтовом шкафу — просто на всякий случай. Привез зачем-то однажды, да так и оставил. Себя вот только оставить забыл. Забил. Сам себе памятник проебанных возможностей, но не то чтобы он об этом прямо сильно жалел. Себя-то он, конечно, даже почти уболтал, убедил, победил и переиграл, да так, что со стороны можно ненароком решить, что Петя смотрит на все это со смиренным, почти буддийским спокойствием, но такая вот дрянь: внутри у него ревет бурными, буйными речными порогами растравленная, раздерганная душа. И нежданно-невовремя воспалившаяся совесть. И вот это как-то вообще откровенно не в кассу. Не так он планировал провести долгожданные выходные: с вином, да с виной. Так себе нарисовалась компания, конечно. Кислая сходка аховых крайностей. Хазин чувствует себя так, как будто он всё время на измене. На измене самому себе, главным образом. Но какого же хрена? Петя никому ничего не должен. Не обязан быть идеальным сыном, чистым на руку полицейским, хорошим другом, подневольным барыгой...любить Игоря, в конце-то концов. Он и себя-то любить не очень умеет, а тут целый живой человек со своей собственной эмоциональной номенклатурой. И то, что Пете не все равно, совершенно не пришьешь к тому, что у нормальных людей зовется высокими чувствами. А Игорь тоже хорош! Просто наглухо отбитый мужик! Знал же, что Хазин как автомобильная авария: спонтанная, страшная, встающая тромбом поперек кровотока жизнедвижения, и чужой бестревожной стабильности. Петя видел, как Гром из-за него еле сам себя тормозил, безуспешно старался объехать этот пиздец по широкой дуге, только бы не зацепило, не повлекло по инерции, не занесло в этот водоворот по-касательных катастроф. Да только, что толку-то? Всё едино — пошел бы свидетелем в деле о беспощадном столкновении двух непримиримых крайностей. Вот так и вписался со всей своей тридцатилетней дури — в его жизнь, в его пространство, в самого Хазина, да на собственную беду. Потому что Петя сам задавал лейтмотив и сам же дирижировал этим оркестром: заводил его, доводил, провоцировал, срывался сам и срывал с петель Игоря на силе тяги собственного злого запала; бил посуду, бил словами, бил в морду, получал сам, хлопал дверями, и всячески бесоёбил, почем зря — чисто из любви к вредительству. И сильно удивлялся всякий раз, когда его, со взглядом побитой собаки, пускали обратно. Всё делал ставки, когда же чужое терпение, наконец, треснет по периметру; искал эту пресловутую точку невозврата. Ничего не мог с собой поделать — Петя всегда был тем, чье сердце воспевало к хаосу и деструкции. Хазин никогда не сможет стать домашним, удобным, беспроблемным постельным развлечением, не научится легко и безболезненно уступать в спорах, не сучиться по любому поводу. Они не придумают друг другу обязательных пошло-слащавых прозвищ, потому что это глупо, и вообще, Петя ебал такие проявления привязанностей. У них, в конце-то концов, у обоих на первом месте всегда будет работа. Гром всё так же будет неразумно-доблестно геройствовать на улицах Петербурга, заявляться домой в синяках, в ссадинах, с колотыми ранами разной степени тяжести, категорично отгавкиваться от больниц и скорой помощи, так что Пете и придется, в очередной раз, самому Игоря штопать. Куда он, интересно, денется? Будет орать, конечно, что он ему не швея, но так и не придумает всерьез отбрехаться, и даже руки почти не будут трястись. Плавали — знаем. Петя — адская гончая — не перестанет гнаться по следу очередного наркокартеля, упиваться собственной властью на ночных рейдах, заигрывать с запрещенными веществами и этически кошмарить всех вокруг себя. Тоже, опять-таки, опыт. Так на кой им нужен этот затянувшийся, обоюдо-бессмысленный собачий вальс? Зачем тебе, а, товарищ майор? Сошелся бы лучше со своим Сережей и горя не знал. Вот уж кто точно не будет деморализовать Игоря своими бешеными имманентными загонами. Но у Сережи, конечно, там свой волкодав. Или, вот, Юля. Хорошая девочка Юля — красивая, почти даже благоразумная, без бесов в голове и кокаинового бэкграунда. Подходящая. Она же любит тебя, идиот ты слепой, очухайся! А Петя...Пете по дефолту клепок не достает. Он в каждом своем дне — на дне. Всю жизнь осознанную — и очень не очень — бежал от проблем, от семьи, ответственности, обязательств, от жизни, от смерти, вот — тоже сбежать посчастливилось чудом. От себя только убежать так и не смог. А теперь и еще от одного человека, потому что все его дороги, что в Рим — ведут к Игорю Грому. И вот это всё нехило так пугает. Хоть вой! Поэтому он гонит от себя людей, гонит на и от Грома, гонит по трассе, гонит адреналин, как некоторые героин — по венам, и даром что сам он до таких приколов еще не опустился. Только и остается, что самоизолировать себя от всех; лежать и лажать дальше, но исключительно в одиночку, да бойкотировать эти экспансивные форс-мажоры и выверты памяти. Держаться подальше и держать себя в руках, а не держать в этих самых руках Игоря и ответ — перед собственной совестью. Да только как сладить с какой-то бесславной, усталой тоской, пополам с мучительным нутряным холокостом, Петя так и не придумал. И это настолько несносные эмоциональные рудименты, что аж стыдно. То ли какая-то вывернутая наизнанку, калечная и никому не нужная собачья преданность, то ли предательство собственных принципов, и что из этого хуже, еще вопрос. Но думать он над этим, естественно, не будет. Потому что Петя — чемпион мира по игре в отрицание и самообман. Пациент скорее мертв, чем жив. И нихрена-то он о себе так и не понял, оказывается. Еще и сигареты кончились. Что ж за дерьмо такое? Петя нехотя собирает и насильно-сильно выдергивает себя из разморенного, липкого сплина. В голове мюсли вместо мыслей, бардак в душе и топкая неопределенность в себе и в будущем. Так что такая простая и однозначная задача, как дойти до магазина — настоящая аварийно-спасательная экспедиция в его неистощимом караване психологических проблем, нервяков и жизненных трудностей простых смертных. На улице уверенные, умеренно-вылинявшие осенние сумерки и кристально-прозрачный воздух. Дышится легче, впервые за многие, многие дни. Петя даже всерьез озадачивается вопросом, а не прогуляться ли ему? Когда он в последнее время просто, безобязательно бродил по улицам города, просто праздно смотрел по сторонам, чем-то интересовался, изучал, излучал радость, просто...жил для себя? Чтобы не нестись, как ошпаренный по Невскому на очередную облаву, не торчать безвылазно в освободившийся вечер на Рубинштейна, а затем и на Думской? То, что во всём Питере за год жизни Хазин видел больше злачных мест, чем достопримечательностей, он старается не думать. И так — так себе вырисовывается профиль. Ну и чего тут думать тогда? Он уже почти полностью пересекает колодец двора, выбирая рандомное направление, с построенным до ближайшего магазина маршрутом, когда слышит чей-то глубокий, хрипло-выстуженный голос. О-ох! «Чей-то», блять, ну конечно! Совсем же никаких версий, правда? — Набегался? Слова летят в спину со свистом занесенного, для удара, кнута. Очень расчетливо-прицельно, меткач какой, посмотрите-ка на него! Так, с раскнутованной острыми интонациями, в мясо, хребтиной, Петя и оборачивается, готовый, в случае чего, спустить на Игоря всех собак. А то чего он, в самом деле? Гром смотрит разворочено-зло, цепко, да и в целом выглядит так, будто натравливает собственную внутреннюю свору одичалых рефлексов на категоричную самозащиту. Бессловесная бессовестная громада неудовольствия. Оборонительная смурная агрессия. Красивый, собака, ну какой же он всё-таки красивый! Весь такой нараспашку стоит: курткой и всем собой, чем-то невыносимо родным — наружу, напоказ. У Пети от всего этого что-то скребется внутри приблудной псиной, скулит и рвется с цепи. Как не вовремя-то всё. — Сталкеришь, дядь? - бледно мерцает Петя заготовленной, казенной улыбкой и скрещивает руки на груди. Загораживается, дистанцируется и заранее готовится отражать любые словесные контрудары. Он на всех этих пикировках — собаку съел, что и говорить. Но Игорь никогда не действовал так, как от него ждут. Вздыхает только ужасно задолбанно: — Сколько будет эта драма продолжаться, а? Ты вообще собираешься возвращаться, или концерт еще не окончен? Шоу маст го он? И без перехода: — За что ты наказываешь себя, Петь? И вот тут, пожалуй, стоило бы притормозить. Прекратить всё это, уйти, промолчать, проглотить любые обиды, упреки и обвинения. Но здравомыслие давно отказывает Хазину в содействии и спасительной техподдержке. Петя отпускает слова — как озлобленную стаю с поводка спускает. Команда «фас», ребятки. — А не приходило в голову, что это не твое собачье дело? Не-е-ет, ты уж тогда послушай! - тормозит Петя взмахом руки любые рвущиеся в ответ возражения. — Не можешь же ты не понимать, что я ушел не просто так! И я себя не наказываю, блять, ясно тебе? Ты ничего не знаешь! Думаешь, это так легко, измениться ради кого-то? Просто взять, и довериться, и чтобы начистоту всё. Ты сам-то достаточно честен, Гром? Не со мной даже, похер, а с самим собой? Всё вот это вот между нами слишком затянулось. Я затянулся у тебя веревкой вокруг шеи, и рано или поздно задушу, вот увидишь. Я неподходящий, Игорь. Проходящий. Мы не перестанем собачиться; я не изменю привычкам, а ты не перестанешь быть упрямым болваном, и в итоге всё закончится слишком некрасиво и закономерно: ты уйдешь. Конечно же, ты уйдешь! А я пиздец как боюсь этого, понятно? Петя переводит дыхание, и уже чуть менее растревоженно добавляет: — Я просто устал казаться себе лучше, чем я есть на самом деле. Да и потом, мне не привыкать быть одному, справлюсь. Живи своей жизнью, Игореш, да и просто...живи уже, ну? Научись отдыхать, а не упахиваться в ноль на службе. Води девчонок на свидания на крышу, влюбись в того, кто будет о тебе заботиться, раз уж сам о себе не умеешь; заведи собаку, как давно хотел, или друга - тоже отличный вариант. И купи ты уже, наконец, себе шарф, а. Игорь раздраженно ведет шеей, а затем стремительно и мощно сокращает между ними расстояние, решительно, но аккуратно берет его лицо в обе ладони, так, будто дворнягу бешеную приручить пытается. Петя норовисто дергается пару раз, но вырваться не получается. Вцепился, зараза, как бо́рзая борза́я. А потом чувствует, как большими пальцами тот едва поглаживает его по щеке. Петя как-то привычно, на автомате отрисовывает все эти знакомые жесты-детали: скупые, энергосберегающие движения, большие теплые ладони, костяшки стесанные - опять дрался с кем-то, да что ты будешь делать! И отпусти ты меня уже, твою мать! — Всё сказал? С головой ты, конечно, точно в разводе, Хазин. Всё порешал уже за нас обоих, смотрю, молодец какой! А теперь сюда слушай: давай я сам за себя буду решать, какой ты для меня. Неподходящий он, выдумал тоже! Страшно тебе, да? Ну так я тоже боюсь, чтоб ты знал, и че теперь? Если любого препятствия бояться, мир же лучше не сделаешь. Убежать от всего тоже нельзя. От себя, так точно, а от меня — тем более не получится. Ну да. Этот любого догонит, с такими-то бесконечными ногами, - лениво катает мысль Петя, неосознанно-завороженно спотыкаясь взглядом о губы Игоря. — И с чего ты решил, что я свалю, вдруг, куда-то от тебя? Это ты один тут у нас исполняешь. Да и привычки твои меня не особенно парят. — Да ну? А карманы мои проверить не хочешь, майор? Вдруг я сбывать вышел, или сам под марафетом? Игорь только снисходительно качает головой — как с неразумным, но дорогим сердцу ребенком, ей-богу. — Не. Ты еблан, конечно, но если бы действительно вмазался коксом своим, не провоцировал проверять тебя. Или это ты просто так неизящно намекаешь, чтобы я тебя облапал? - Игорь внезапно расшедривается на хитрую, почти обольстительную улыбку, изламывает свои невозможные брови, а потом так же внезапно, без предупреждения каменеет лицом и замолкает на пару сердечных затактов, как будто думает, думает опять что-то там себе. Решается и расписывается в очередной глупости, не иначе. - И, это. Ты, конечно, можешь все, что угодно говорить. Ты, бесспорно, просто пиздец, дружочек, педаль в пол. Но я ж тебя все равно любить не перестану, и даже не старайся. А с остальным разберемся, вместе. Это лечится, Петь. Ну, вот, Хазин как знал: глупость просто невероятная! Он уже собирается выдобыть сносные аргументы, почему Игорь может пойти в задницу со своими предложениями, когда до него в полной мере доходит смысл сказанного. И...вау! В смысле, что? Да в своем ли ты уме, дядь? Тянет совершенно ни к месту, истерично захохотать. А еще попросить повторить, не ослышался ли он? Но выдает, после долгой паузы почему-то, вовсе не это: — Да сам ты еблан! — Ты услышал только это? Нет. Разумеется, не только. Но это же запредел какой-то. Да он, может, едва ли не впервые в жизни ведет себя не как законченный эгоист, а этот не ценит. Вся штука в том, что Петя понятия не имеет, к какой из душевных ран прежде всего приложить весь этот щедрый изустный бальзам. Любит, ну надо же. Это вот его-то? Пете было гораздо проще убедить себя, что он не чувствует всего того же к Игорю, чем то, что его дико пугает перспектива зависеть от кого-то эмоционально. Петя, сколько себя помнит, был не более чем соломенным псом, а тут внезапно обнаруживается, что он кому-то нужен, да еще и просто так, со всеми своими превалирующими недостатками. Что он, подумать, может быть бескорыстно чьим-то. Гром с интересом вивисектора наблюдает за чужими внутренними метаниями, вглядывается в дикие, почти черные глаза напротив, и в какой-то момент не выдерживает, бодает доверительно Петин лоб своим, а следом просто и беззатейно обнимает. И это, кажется, абсолютная и самая быстрая в истории капитуляция. — Поубиваем друг друга, - тоскливо-обреченно, делится мыслью Петя с Игоревым плечом. — Ну, зато получится как там: и пока смерть не разлучит их. — Ты такой мудак, просто поверить не могу! Вместо ответа Игорь приподнимает его голову за подбородок и голодно, хищно целует, словно сам с цепи срывается. Кусает его рвущиеся с губ наброски насквозь лживых протестов, знает, что сейчас так правильнее всего; держит Петю за шею звериной хваткой — не дернешься. Смирись и покорись. А Петя уже сам всё. Совсем — всё. И ему бы оттолкнуть его и устроить очередной скандал. Приковать к себе наручниками, да выкинуть ключ, чтобы точно никогда не разъединиться. Сказать, что Игорь бесит, и признаться, что Петя на самом-то деле любит его так сильно, насколько вообще умеет. Или по отработанной схеме — вжать всем собой в ближайшую дверь парадной, а дальше Петя будет наспех (насмех) импровизировать: то ли радушно дать ему кулаком по роже, то ли просто дать. Как карта ляжет. Или сам Петя, ну да. И он ведется, разумеется, ведется. Откуда у Хазина хоть когда-нибудь, скажите, пожалуйста, были силы противостоять Игорю Грому, ну в самом-то деле. Хотя казалось бы. Но что поделать, Петя вообще подвержен зависимостям, стойко-хронически, и все эти противоречивые сиюминутные, единомоментные желания, лишь подтверждают его прогрессирующий делирий. С ума же сойти можно! И вместе невыносимо, но и без него — не вариант. Без него, пожалуй, и не получилось бы. Петя дает себе мысленное обещание научиться разговаривать о проблемах и начинать уже доверять. Доверяться. А с остальным, как Игорь и сказал — они разберутся. Петя отстраняется, и, наконец, искренне, освободительно смеется. Ну, была не была! — Пойдем домой. А то темно уже, и холодно. И Игорь даже не спрашивает к кому, потому что дом, говорят, там, где сердце, а его — строптивое и двойственное вот оно: с красивыми зацелованными губами, сигаретным дымом в волосах и вредным и сложным характером в анамнезе — сияет яркой звездой созвездия Гончих Псов. И он — вместе с ним.