вертиго

Глоток. Крепкий алкоголь растекается по телу, выжигая язык и глотку, Казуха жмурится, морщится, высовывает язык, но исправно пьёт. Культ всего, что выше шестиградусного пива, обречённо думает он, отставляя пустую стопку на стол к остальным, кажется, пройдёт мимо него. Он в полумраке комнаты один — что удивительно, учитывая, сколько алкоголя ещё громоздится на столе, уж он точно должен работать приманкой для всех неравнодушных. Казуха не берётся считать, сбиваясь на пятой полной бутылке, но чутьё подсказывает ему, что к утру всё равно ничего не останется. Даже без его помощи, потому что ему уже хватит. Всё равно нихрена не помогает. Когда тебе только-только исполняется восемнадцать — это такой незримый, всё ещё не особо законный, но становящийся от этого только привлекательнее барьер перед входом во взрослую жизнь. Ты ждёшь, что алкоголь на тусовке щёлкнет за тебя пальцами, и все твои проблемы волшебным образом испарятся хотя бы до утреннего похмелья. Но то ли Казуха такой непробиваемый сам по себе, то ли первый вечер в новой компании после перехода в другую школу — это проблема, которую не испарят даже стопки сорокаградусного, но… в общем, его как-то не впечатляет. Почти обидно. От этого вечера он ждал чего-то поинтереснее. Но оказывается, что его приглашают скорее из вежливости, узнать, что он из себя представляет, и оставляют наедине с алкоголем — вот, развлекайся, пей побольше, чтобы мы потом наделали шикарных фоток, но всё равно будешь сам по себе. Казухе с этим знанием почти весь вечер живётся… не так уж и плохо, на самом деле. «Сам по себе» — это нормально, это привычно, это было и раньше. Единственное, что сегодня может его расстроить, — то, что в новом районе он ещё не успел выяснить, какая из табачек лояльно относится к соплякам без паспорта, а при себе у него ни единой сигареты. Курить хочется адски; больше, чем глушить неопознанную дрянь из бутылки, на которой в темноте даже этикетку не разглядишь. Казуха смотрит на количество пустых стопок на столе. Одна, две, три, дохрена. Какая-то из них его, но он уже через пару секунд напрочь забывает, какая. Насрать. Господи. Голова неприятно гудит, но с алкоголем это не имеет ничего общего. Ему нужна сигарета. Здесь ведь есть балкон, верно?.. На балконах принято курить, там точно найдётся кто-нибудь с полной пачкой. Звучит как план, в котором ничего не может пойти не так. Персональное «не так» Каэдэхары Казухи стопорит его прямо на выходе из комнаты хриплым, недружелюбным: — Эй, придурок. Персональное «не так» Каэдэхары Казухи выглядит как выкорчеванный из горшка фикус, который не особо поливали и не особо любили. Ему в грудь тычет парень на голову ниже с таким сучьим выражением лица, словно он только что выиграл приз на злодейском Комик-коне: косая ухмылочка, недобро поблёскивающие из-под козырька бейсболки (серьёзно, бейсболка в квартире?) глаза, вздёрнутый нос. Парень Казухе уже не нравится, а худшую рекомендацию для знакомства трудно себе представить. Не говоря уже о том, что рядом с ним давление на вестибулярный аппарат необъяснимым образом усиливается до категории «нахрен балкон, сначала стоит проблеваться». Не говоря уже о том, что к незнакомым людям не принято обращаться на «придурок» — а их, очевидно, не представили. Но с этого Казуха начинать не будет. Вдруг этот мелкий фикус — будущий староста класса, от которого ему потом будет попадаться за любую херню. Поэтому начинает он с: — Ты это кому? И даже оглядывается по сторонам, но добивается только того, что делает себе же хуже: головокружение усиливается, парень начинает двоиться в глазах. И краше от этого не становится. Кстати, кажется, у него кривой нос. Кстати, кажется, дело всё-таки в алкоголе. — Тебе, придурок, — любезно уведомляет Казуху фикус. Он маленький, с досадой думает Казуха, и едва ли это было бы проблемой, если бы не его закоренелая вежливость к каждой букашке. — Ты же тот самый новенький, да? Он пихает Казуху в грудь ещё раз, вынуждая отступить назад в комнату, и прислоняется плечом к дверному косяку — лениво, манерно, словно заявляя, что Казуха никуда не пойдёт, пока он ему не разрешит. Что это за царские замашки, его квартира, что ли? Казуха, который всерьёз задумывается, когда и за что он успел заслужить «того самого», разглядывает парня с любопытством. Он всё ещё мелкий, всё ещё похож на фикус, но ведёт себя так напыщенно, словно в кармане у него генетический анализ на связь с императорской династией. Мелкие, похожие на фикус, напыщенные люди Казухе не нравятся. Но для человека посреди тусовки пьяных школьников конкретно этот проявляет поразительные чудеса дедукции, поэтому разочарованно трезвый Казуха решает ему подыграть. — Допустим, новенький, — он отзеркаливает жест, прислоняясь, за неимением альтернатив, к спинке дивана. — А ты приветственная комиссия? Тебе не кажется, что у нас с самого начала не очень складывается? По правде, в новой школе у Казухи со всеми «не очень складывается». Это если судить только по сегодняшнему вечеру, потому что проучиться он ещё не успел ни единого дня. Но он уже чувствует, что с этим фикусом… господи, Казуха малодушно надеется, что они не одноклассники. Иначе хрен ему, а не нормальный выпускной год. — Значит, так, новенький, — фикус так театрально вздыхает, что Казуха мысленно отправляет его в драмкружок. У него на удивление живые брови: смешно ходят туда-сюда под козырьком бейсболки, пока всё остальное лицо держит непроницаемую маску самого крутого парня в этой квартире. — Считай меня хоть приветственной комиссией, хоть персональным подтирателем задниц, мне насрать. Нам тут такие, как ты, не нужны, поэтому… — Какие — такие? Господи, доебаться на ровном месте ещё до начала выпускного года — абсолютный рекорд. В прошлой школе для приличия подождали с неделю, прежде чем зажать его в туалете. — Такие, — с нажимом повторяет фикус, явно раздосадованный показной тупостью. Вряд ли, думает Казуха, ему по жизни приходилось доносить до людей истины посложнее «мой кулак — твой нос — перелом», потому что веет от него типичным плохим мальчиком из подросткового сериала. Пусть и ростом с горшок. — Слушай, у нас тут есть интернет. И мы умеем им пользоваться. — Да ты что, — бормочет Казуха невпечатлённо. — И я прекрасно знаю, за что тебя из прошлой школы выперли, — Казуха поднимает бровь, ему в глаза остро ухмыляются собственным превосходством. — Поэтому я просто предупреждаю… Прикрывая рот рукой, Казуха тихо смеётся. Фикус, явно озадаченный, моргает — раз, потом ещё. Дальше Казуха не видит, потому что взгляд опять двоится. Да и хер с ним. — Выперли, да, — доверительно делится Казуха, пользуясь паузой в потолочной тираде. — Я буйный, могу накинуться на кого-нибудь, бывшего одноклассника вот чуть не придушил. Ваш отстойник — единственное место, куда меня после такого взяли, так что… о, прости, ты что-то говорил. Перебивать невежливо. Фикус выдерживает паузу. Явно обдумывает информацию и оценивает риски в общении с Казухой. Оценивай на здоровье, почти ласково разрешает Казуха мысленно. Ты не первый, кто начинает наезжать по единственной причине того, что Казуха слишком громко дышит, мы с такими умеем справляться. — А у новенького зубы на месте, — наконец фыркает мелкий. Учитывая, что они друг другу всё ещё не представились, так им и светит обойтись «новеньким» и «мелким» до самого выпуска. — В общем, предупреждаю… Он отлипает от дверного косяка (слава богу, Казуха уже начинал беспокоиться), делает к нему ровный шаг. Единственный. И вот так, на расстоянии вежливого метра, склоняет голову набок и усмехается: — Выкинешь что-нибудь в этом отстойнике — я лично позабочусь, чтобы тебя выперли ещё и отсюда. Понял меня? «Ещё и по почкам напоследок отпинаю, и в унитаз башкой макну», — так и кричит его самодовольно сощуренный взгляд. Красивые глаза, индифферентно отмечает Казуха. Пожалуй, единственное красивое, что в нём есть. Всё остальное, даже скрипучий голос, заставляет прилагать усилия, чтобы держать плывущий взгляд на месте. От его присутствия кружится голова. — А ты со всеми начинаешь знакомиться угрозами? — сочувственно бормочет Казуха, едва удерживаясь от того, чтобы ущипнуть себя за переносицу. Господи, если у этого фикуса в кармане мешков-шаровар найдётся сигарета, Казуха не побоится оставить и в этой школе один недотруп. — У тебя хоть друзья с таким подходом есть? Фикус недобро щурится: — Тебе-то какое дело? — Сохраняю остатки вежливости, чтобы не сорваться на мешке с дерьмом. Я буйный, помнишь? Казуха выдерживает этот яростный взгляд спокойно, не прячась и не отворачиваясь. С такими тактика одна — лицом к лицу и сарказмом на яд. Если у него и были какие-то иллюзии, что в новой школе его будет ждать двойная радуга на парадном входе, друзья до гроба и лампа с джинном, то весь этот вечер, и злобный фикус в частности, так и кричат ему: хрен тебе, Казуха, а не спокойный выпускной год. А ещё, оказывается, слухи добрались даже сюда. Паршиво, но что ж. Не привыкать. — Буйный так буйный, — отфыркиваются прямо перед его лицом, — катись уже. Моё дело предупредить. — Ценю твои старания. — И если начнёшь блевать — хотя бы до туалета дойди. — И тебе того же, — Казуха улыбается, радуясь, что разговор окончен красноречиво повёрнутой спиной и средним пальцем за плечом. Он провожает коротышку взглядом до выхода из комнаты, прежде чем его недружелюбный жест исчезает в темноте, и кричит вслед: — Я Казуха, кстати! — Я в курсе, придурок, — бурчит ему темнота в ответ. Признаки жизни в ней растворяются окончательно, головокружение сходит на нет, и Казуха, пряча дежурную улыбку, устало потирает пальцами виски. Какой там у него был план?.. Точно. Балкон. Эта стычка, думает Казуха, устраиваясь в самом тёмном и пустом углу с краденой сигаретой, вообще нихрена не значит. Да, теперь каким-то чудом в новой школе тоже знают, что он не в порядке, а ведь Казуха ещё не сходил ни на один урок. И что с того? Он умеет ставить таких на место. Неконтролируемая агрессия от почётных представителей рода с одной мозговой клеткой — первое, с чем учат справляться таких безнадёжно сломанных, как Казуха. Извращённая школа джунглей: или набираешь очки саркастичной вежливости, или ломаешься с концами. «С концами» Казуха уже видел. Не понравилось. Сигарета заканчивается, деструктивные мысли — тоже, а просить стрельнуть ещё одну становится как-то обременительно. Так что Казуха возвращается в коллекционную комнату с алкоголем разглядывать полные бутылки и думать: уехать сейчас, когда уже понятно, что всё безнадёжно, или воспользоваться маленькими школьными радостями и надраться основательно. Самодовольный излом губ и раскосые тёмные глаза из-под козырька бейсболки всплывают в голове одновременно с тем, как её снова начинает вертеть в пространстве. Казуха морщится уже на автомате и всё-таки подтягивает к себе открытую бутылку. Ладно, понятно, надраться основательно. — Слушай, — интересуется он у первой попавшейся девчонки, которая появляется рядом со столом, чтобы наполнить свою стопку. Лицо выглядит знакомо: кажется, именно у её подружек Казуха стрелял сигарету. — Здесь ходит какой-то низкий и очень злобный… Даже не дослушивая, девчонка хмыкает: — А, это Скарамучча, он тут всех бесит. Вы уже познакомились? Мои соболезнования. Кажется, ей больше весело, чем искренне жаль. Не знал бы Казуха, что у школьников по определению не водятся деньги, предположил бы, что на их знакомство кто-то уже поставил. — А почему его приглашают, если он тут всех бесит? — Потому что, — девчонка опрокидывает в себя стопку, выдыхает, облизывает губы, — только у него предкам насрать, что будет с квартирой, если согнать в неё толпу людей. Она хлопает Казуху по плечу и отходит, а Казуха остаётся смотреть на ряды пустых стопок и раздумывать о будущей карьере частного детектива. Значит, всё-таки его квартира. Шикарно. В попытках убить двух зайцев сразу — избавиться от вращающихся предметов и с какого-то момента его постоянного спутника, всплывающего в мозгу ехидного лица — Казуха не замечает, как бутылка заканчивается. Головокружение слабое превращается в головокружение навязчивое, люди мелькают перед глазами то пятнами, то двойниками, то чередой громких звуков. Казуха снова сбегает на балкон, в тишину, и долго обрабатывает головой перила, стремясь прохладой вытеснить ощущение слишком длинных конечностей и слишком нелепого тела. Давно у него такого не было — зацепиться о чьи-то конкретные оскорбления, которые даже не попадают по самым слабым местам. Возможно, не стоило пить так много. Возможно, не стоило чередовать стопки с сигаретами. Возможно, не стоило вообще сюда приходить, а школу заканчивать по принципу «если всех игнорировать, эти все забудут, что ты существуешь». Не существовать было бы прекрасно. К сожалению, здесь второй этаж, а Казуха склонен скорее к драматизму, чем к реальным воплощениям обрывочных мыслей в жизнь. Именно так, разглядывая погружённый в темноту дворик у себя под ногами, Казуха ловит первый сигнал организма к тому, что, пожалуй, хватит. Желудок, в котором больше суток не было еды, протестующе сжимается спазмом на попытку схватить хотя бы воздух, Казуха, кашляя, перегибается через перила усерднее… — Господи блять боже, я же сказал, блевать в туалете! Господи блять боже, да ты издеваешься. Чья-то рука — хотя Казуха догадывается, чья — с неожиданной силой грубо хватает его за шиворот и оттаскивает с балкона назад в душное тепло квартиры. Казуха, у которого мир уже вращается в расфокусе, успевает только схватить пару вспышек света из комнат, прежде чем его толкают в какую-то стерильную белизну. Хлопает дверь. Слышится ругательство. Перед взглядом появляется унитаз. — Сразу макать головой было бы низко даже для тебя, — сообщает Казуха вполголоса. — Что ты там бормочешь? Хватка, сжимавшая до этого ворот футболки, исчезает, и Казуха получает возможность выпрямиться. Спазм в желудке тоже проходит — кажется, проблеваться сегодня ему не светит. Хотя было бы чем. — Говорю, что ты слишком заботливый для человека с твоими шаблонами поведения. Мало заботясь фактом постороннего присутствия и слишком громким дыханием в тесной ванной, Казуха утомлённо жмурится и сжимает пальцами виски. Если откроет глаза, за неимением альтернатив придётся смотреть на Скарамуччу, а Казуха уже знает, какими последствиями это чревато. От Скарамуччи кружится голова. Сложно не вывести закономерность. Он на ощупь находит раковину, сходу плещет холодной водой в лицо и сглатывает ледяные капли. Поднимает взгляд, чтобы оценить, сколько себе по шкале викторианской болезненности можно влепить сегодня: бумажная кожа, фиолетовые разводы под глазами, острые очерки скул, обкусанные губы — единственное яркое пятно на фоне монохрома. Твёрдая десятка. За собственной спиной в зеркале обнаруживается Скарамучча. К которому приходится прикипеть взглядом, потому что в зубах у него… — Я думал, что ты не будешь курить в собственной ванной. Длинными, паучьими пальцами Скарамучча отбрасывает назад косо подстриженную чёлку (бейсболка куда-то пропадает, и так, когда Казуха может видеть его открытое лицо, ещё хуже) и вытаскивает из кармана штанов зажигалку. — А я думал, что ты в моей ванной проблюёшься мне на радость, — хмыкает он. Как загипнотизированный, Казуха наблюдает за тем, как по щелчку занимается огонёк, как вздрагивает кадык Скарамуччи, когда он делает первую затяжку, раскуривая. Даже за тем, как раскрываются его губы, выпуская плотный дым. Скарамучча выдыхает ровно и спокойно, в противовес тому, как поддевающе звучит его голос: — Ну, так что? Порядок или тебя здесь запереть на всякий? Он присаживается на борт ванной, стряхивая пепел прямо в слив. Казуха морщится и отводит взгляд — чтобы не донимала голова и чтобы не пялиться на сигарету, как страждущий в пустыне. Двух зайцев. — Я не собирался, — решает внести ясность Казуха, — блевать. — Да ну. Тогда что собирался? Сброситься? — Может, и сброситься, — неосторожно брошенный в сторону Скарамуччи взгляд дарит привычный приступ дезориентации в пространстве, и Казуха раздражённо кусает кончик языка. — Что это за приступы заботы посреди нихрена? Сигаретный дым забирается в нос и щекочет изголодавшийся мозг. Скарамучча выдыхает снова. — Не выдумывай. Мне просто не нравится, когда с моих балконов блюют и сбрасываются. А раз уж что-то одно ты точно собирался сделать… — Здесь второй этаж, как я, по-твоему, сброшусь? — Ты же нажрался, — как само собой разумеющееся, поясняет Скарамучча. — Сломал бы себе ногу, потом ползал под окнами и вопил. Тоже одна из тех вещей, которые мне не нравятся. Несмотря на гудящие виски, Казуха чувствует, как губы трогает усмешка. — По тебе не скажешь, что тебе вообще хоть что-то нравится. — Какой ты юморной, — бормочет Скарамучча как будто утомлённо. Даже не глядя, Казуха знает, что смотрят прямо ему в лицо, въедаясь этим холодным взглядом до самого черепа. — Чего доебался? Идти можешь, вот и иди. Не за что. Было бы за что благодарить, конечно. Казуха втягивает носом терпкий запах дыма — думает, что напоследок, но, оказывается, организму эта мысль не нравится. В животе снова болезненно колет, пальцы вздрагивают, будто пытаясь сжать невидимый фильтр, слюна под языком обретает горький привкус. И Казуха, уже занеся ногу для первого волевого шага подальше от своей персональной головной боли, вдруг интересуется вполоборота: — А ещё одна будет? Стряхивая пепел, Скарамучча равнодушно хмыкает: — Так ты ещё и куришь. — Только когда пью, — Казуха прислоняется спиной к двери. Хорошо. Прохладно. — А я, как ты сам успел заметить, нажрался. — Кончай, — выдыхает Скарамучча, снова ныряя в карман, — придираться к словам. Дам, если обещаешь, что хуже не станет. Может, думает Казуха, разглядывая протянутую сигарету в длинных пальцах, и станет. С самых первых звуков твоего голоса стало. Но сигарету берёт. С наслаждением обхватывает фильтр губами, смотрит на Скарамуччу выжидающе, но тот из-за своих клубов дыма только усмехается: уговор был на сигарету, не на зажигалку. Скорее всего, он рассчитывает, что Казуха не станет разгонять их дружелюбную перепалку до критической отметки и свалит из ванной куда подальше, оставив его в невозмутимом одиночестве ронять пепел в алюминиевую белизну. Но для Казухи самый простой путь решения проблемы сидит прямо здесь, а возвращаться в духоту квартиры ему не хочется. Поэтому он игнорирует приступ головокружения, когда наклоняется к губам Скарамуччи с зажатой в них сигаретой. Только сейчас, в паре сантиметров от его лица, получается рассмотреть его глаза — и правда, единственное красивое, что в нём есть. Тёмно-синие, цвета штормового океана, с неспокойной серой окантовкой вокруг радужки, ни единого светлого пятна. Распахнутые в немом удивлении — сплошная чёрная дыра, расплывающаяся у Казухи перед взглядом, эффект искривления пространства во всей своей красе. Скарамучча — чёрная дыра. Это многое объясняет. Казуха отстраняется, когда на кончике сигареты занимается огонь и получается выдохнуть дым прямо в чужое лицо. — Спасибо, — улыбается краем губ, забираясь на противоположный край ванны. Глубокая затяжка дарит ощущение абсолютного спокойствия, выражение лица напротив — абсолютной эйфории. Сохраняется это недоумение недолго. Скарамучча смаргивает, губы дёргаются в отвращении, нелепая пауза разбивается о злобное: — Ещё бы сосаться полез. Казуха безмятежно усмехается. Пока изголодавшиеся лёгкие жадно впитывают собственный будущий рак, ему наплевать, насколько сильно его попытается уколоть Скарамучча, всё равно не сработает. — А ты что, предлагаешь? — С тобой? — Скарамучча задерживает на нём выразительный взгляд. — Вот ещё. Выглядишь как больной туберкулёзом английский принц, с этой твоей белой кожей и кругами под глазами… — Ты понимаешь, что твои оскорбления больше похожи на комплимент? — …на тебе сплошная кожа, подыши неосторожно — синяки останутся… — Можешь проверить, если так волнуешься. Казуха склоняет голову набок, Скарамучча затыкается. Борт ванной слишком тесный для них обоих, они то и дело соприкасаются коленями — Казухе всё равно, а вот Скарамучча каждый раз кривится. Приходится перебросить ноги на другую сторону, упираясь прямо в холодную плитку на стене. Казуха смотрит на акриловые разводы девственно-белого цвета и неожиданно весело думает: а если хорошо приложиться затылком, насколько ярко будет выглядеть на контрасте собственная кровь? — Давай, — спокойно зовёт он, чувствуя в паузе с противоположного края ванной явное «он точно помешанный», — можешь мне врезать. Проведём эксперимент. — Ты точно помешанный, — бормочет Скарамучча, но на этот раз не разберёшь, злобно или с уважением. Казуха косит ленивый, пьяный взгляд: под него бросают искусанный фильтр, Скарамучча зачем-то тянется за новой. — Не хочешь, — с сожалением вздыхает Казуха. Затягивается глубоко, дым забивает глотку, даря привычное как-же-насрать-ощущение. — Ладно, тогда смотри. И кончиками пальцев задирает футболку. Скарамучча морщится, но взгляд не отводит: смотрит, почти жадно, как под футболкой появляется белое пятно нетронутой кожи, впалый живот, косые рёбра. Казуха останавливается у самого сердца, чувствуя, как безразлично и ровно оно колотится под пальцами. Как же насрать. В том числе на то, что Скарамучча обо всём этом подумает. Сам Казуха не смотрит, предпочитая выражению чужого лица белую плитку на стене. Он и так знает, что там — лиловые пятна, росчерки жёлтого и зелёного, кое-где безобразный красный. Заживает медленно, некрасиво и самую капельку болезненно, но Казуха привыкает к боли, на неё ему тоже насрать. Как и на то, что Скарамучча обо всём этом подумает. Молчание забирается под кожу приятным холодком, успокаивая горячечную лихорадку там, где свежие подтёки щекочет воздухом. Казуха даёт Скарамучче ещё пару секунд, пока затягивается опять, — налюбоваться и оценить, а потом отпускает дым с губ и футболку на место. — Нихрена себе, — наконец бормочет Скарамучча — почему-то низко, почему-то одними губами, почему-то поражённо, — и кто тебя так? Казуха пожимает плечами: — В прошлой школе я тоже не особо кому-то нравился. Он не видит смысла превращать это собрание курильщиков в душевный разговор. Распинаться о том, как ворох цветных таблеток под партой и один-единственный рецидив делают из тебя мишень для отработки удара и неоновую приманку для издевательств. С этим Казуха учится жить, сейчас ему просто любопытно посмотреть на реакцию Скарамуччи. И реакция Скарамуччи — это простое, как дважды два: — Дерьмово, — мрачное и из самого забитого дымом горла. Без ложного сочувствия, просто констатация факта — чего и стоило ожидать от человека с его шаблонами поведения. Это, думает Казуха, втягивая дым, хорошо. От ложного сочувствия он успел задолбаться в край. Его первая сигарета и вторая — Скарамуччи заканчиваются одновременно. Два бычка синхронно улетают в сток, Скарамучча сползает с края ванны, выпрямляя ноги. Роста ему, отмечает Казуха, это всё равно не прибавляет. Он смиренно ждёт, пока Скарамучча бросит ему что-нибудь язвительное, усмехнётся, сощурит свои штормящие глаза и захлопнет дверь ванной, оставляя размышлять о яркости крови на плитке в одиночестве. Но Скарамучча говорит только: — Сиди здесь, сейчас вернусь, — и исчезает с призрачным флёром сигаретного дыма в воздухе. Казуха смотрит вслед удивлённо, в расфокусе. Голова перестаёт кружиться. Какое, мать его, облегчение. Хлопая дверью снова, Скарамучча без лишних расшаркиваний ставит на раковину закрытую бутылку. Вскрывает пробку, косит на Казуху, который даже позу за это время не меняет, выжидающий взгляд: — Ты всё или… — Давай. Скарамучча делает глоток прямо из горла. Кадык дёргается снова, Казуха смотрит под углом, думая на этот раз о том, насколько остро он бы чувствовался под пальцами — так же, как собственные скулы, или без риска порезаться. Скарамучча весь — угловатый и неправильный, будто его лепили в темноте не глядя, доканывают только чёртовы глаза из-под чёлки. Отношение Казухи к нему не сильно меняется: он всё ещё мелкий, похожий на фикус и напыщенный, это всё ещё набор факторов, которые Казухе не нравятся. Но на сегодняшний вечер он не испытывает особой потребности к чему-то прикипеть, ему просто хочется напиться и накуриться до состояния, когда желудок перестанет крутить, а голову — сжимать тисками, потому что организм будет слишком занят витанием в облаках. Казуха не питает особых иллюзий, к утру это вернётся. Но к утру и Скарамуччи, забирающегося прямо в ванну и передающего ему бутылку, не будет. Разгадывать загадку о том, почему он, собственно, до сих пор здесь, Казуха тоже не собирается. Он и на свой счёт в этом отношении ещё не разобрался. Он сползает по бортику вниз, с бутылкой в одной руке и фантомной сигаретой в другой. Глоток. Крепкий алкоголь растекается по телу, выжигая язык и глотку, Казуха жмурится, морщится, высовывает язык, но исправно пьёт. Культ всего, что выше шестиградусного пива, обречённо думает он, передавая бутылку назад, кажется, его всё-таки настигает. — Ты сел задницей прямо в пепел, — сообщает Скарамучча. — Да насрать, — Казуха облизывает губы. — Дашь ещё сигарету? Чередовать сорок градусов спирта, двадцать миллиграмм никотина и дозу головной боли при взгляде на Скарамуччу становится настоящей отдушиной. Они вообще не разговаривают, только пьют и выдыхают друг в друга дым — Казухе так вполне комфортно, Скарамучче, кажется, просто нет разницы. Бутылка пустеет наполовину, Казуха откидывает голову на холодную плитку. Линия смыка стены с потолком неровно пляшет перед глазами. — Не боишься, — наконец хрипловато спрашивает он у потолка, — что, пока ты тут со мной саморазрушаешься, кто-нибудь наблюёт с твоего прекрасного балкона? Со стороны Скарамуччи слышится смешок: — Если наблюёт — будет потом на коленях ползать по асфальту и языком собирать обратно. — У тебя точно нет друзей. — И мне шикарно с этим живётся, — спокойно отбивает Скарамучча. Разговаривать с ним, когда яд застревает в лёгких вместе с сигаретным дымом и не просится наружу на каждом слове, даже интересно. Казуха удивлённо возвращает голову в ровное положение, чтобы посмотреть на человека, который вызвал в голове это самое интересно. Скарамучча отвечает на взгляд хмыканьем: — Чего пялишься? И в самом деле, кивает Казуха, чего. Пространство к этому моменту снова включает своё неторопливое вращение по кругу, контуры лица Скарамуччи стираются из чётких границ. В фокусе остаются только глаза. Чёртовы глаза. — Просто подумал, — лениво сообщает Казуха, едва ворочая языком, — и мне, для справки, не нравится об этом думать. Но мы с тобой чем-то похожи. Скарамучча невпечатлённо хмыкает: — Да ну. И что будем с этим делать? Расплачемся от счастья, обнимемся и станем лучшими подружками до самой смерти? — Отвали, — фыркает Казуха почти весело. — Сказал же, мне не нравится об этом думать. А теперь Скарамучча, помимо этого интересно, вызывает в нём ещё и непонятное весело. Что за парад выкапывающихся из могилы эмоций? Когда это Казуха научился чувствовать что-то, кроме желания по одной вытащить себе все кости из-под кожи? — Так не думай, — предлагает Скарамучча без единой эмоции в голосе. — Уже не могу. Въелось. Труп которой по счёту сигареты опускается в слив где-то за его спиной. Казуха хочет выпрямиться и вернуться к своей приятной холодной стене, но сталкивается с пристальным взглядом в сантиметре от лица — и почему-то передумывает. Ладно, но что если… — Мы нихрена не похожи, — доводит до его сведения Скарамучча. Казуха пространно кивает: как скажешь, только прекрати так смотреть. Этот взгляд тоже как будто порывается вытащить ему кости из-под кожи. И, возможно, только возможно, если бы Скарамучча всё-таки попытался — Казуха бы ему с радостью разрешил. — Но ты, — вдруг продолжает Скарамучча низким шёпотом, — пиздец какой красивый. Удивление разливается по мозгу горячей волной, которая особенно больно бьёт прямо по губам — потому что Скарамучча, поддевая пальцами подбородок, его целует. Грубо и жадно, будто губы у Казухи впитывают никотин, а Скарамучче уже не хватает сигареты. Он не встречает отпора, лезет всё дальше, давит всё больше, переходя ту черту, когда пьяный поцелуй на вечеринке становится чем-то в шаге от одной большой ошибки. Казуха закрывает глаза и, посылая нахрен свои старания не совершать ошибки в принципе, подаётся навстречу. Голова больше не кружится. Какое, мать его, облегчение. Скарамучча кусается и не даёт вздохнуть, но Казуха даже не пытается. Садится верхом, упираясь ноющими коленями в стенки ванной, впускает горький от дыма язык в собственный рот. Горло содрогается в болезненном стоне, когда чужие кончики пальцев проходятся по спине под задранной футболкой — Скарамучча давит на невидимый ему синяк, но вряд ли замечает. — Это нихуя не значит, — шепчет в поцелуй, отстраняясь достаточно, чтобы заглянуть Казухе в глаза. Его собственный взгляд штормит и плывёт, Казуха с удовольствием бросился бы в такой океан с камнем на шее. — Меня устраивает, — выдыхает он. — Потом я сделаю вид, что вообще тебя не знаю. — Взаимно. Скарамучча кивает, снова давя на затылок, чтобы поцеловать. Его пальцы собирают подушечками все гематомы на груди у Казухи, будто специально надавливая на самые больные места, чтобы получить кайф от тихих стонов прямо в губы. Казуха на ощупь, потому что нахрен ему сдалось открывать глаза и ловить очередной приступ, находит где-то под собой чужую ширинку. Звук расстёгнутой молнии даёт по ушам, очередной стон отдаётся вибрацией в голове. Ещё один способ выгнать из этой головы все ненужные мысли. Одноразовый пьяный секс прямо в закиданной пеплом ванной посреди тусовки. Казуху всё ещё устраивает. По губам требовательно проходятся чужие пальцы: Скарамучча давит, и Казуха позволяет ему скользнуть в рот, обсасывая горчащие дымом фаланги. Вкус никотина вязко оседает на корне языка, низкий шёпот забивается в уши: — Так и знал, что ты хорошо сосёшь. Казуха мотает головой, облизывает губы. По телу расползается возбуждение, вытесняя и боль от синяков, и заботу о том, насколько сильно он будет ненавидеть себя с рассветом. Вряд ли так же сильно, как сейчас хочет хоть что-то почувствовать. Уже не такими послушными пальцами он расстёгивает собственные джинсы и спускает бельё. По головке члена проходится приятный холодок, Казуха тихо выдыхает, притирается к Скарамучче ближе, впервые за весь вечер осознанно позволяя этому холодку смениться на жар до самых костей. Тех самых, которые хотя бы сейчас хочется оставить запертыми в теле. Чужие, влажные от его собственной слюны пальцы обхватывают член — бесцеремонно и с силой проходятся по всей длине, будто для галочки проверяя реакцию. Казуха стонет от топящего облегчения, слепо утыкается головой в край ванной за плечом Скарамуччи, наваливается на него всем телом. Рёбра снова начинают ныть, и Казуха, чтобы не забивать этим голову, скулит: — Быстрее… Скарамучча тонко хмыкает прямо на ухо: — Прямо как актриса в дешёвой порнухе. Приходится всё-таки открыть глаза — только чтобы осознанно найти его губы и заткнуть нахрен. Слышать Скарамуччу, как и видеть, Казуха всё ещё не собирается. Сейчас хочется только чувствовать. Чувствовать, как его рука, обхватывающая оба члена, набирает темп. Чувствовать, как его первый довольный стон отдаётся в собственной гортани. Чувствовать, как его вторая рука собирает волосы на затылке, сокращая расстояние до минимума, требуя быть ещё ближе, ловить болевые импульсы ещё отчётливее, стонать в поцелуи ещё громче. Скарамучча двигается резко и грубо, каждым толчком плотно сжатого кулака выбивая искры на внутренней стороне глаз. Боль мешается с удовольствием, грязь — с облегчением, Казуха почти не дышит, надеясь, что лёгкие так и накроются ему на радость. Он сползает с губ куда-то на шею и плечо, оттягивает горло футболки, чтобы не мешала, проходится по острой ключице зубами и тут же зализывает укусы. Скарамучча на вкус оказывается как крепкая сигарета — и вставляет от него почти точно так же. — Эй, — окликает Казуха хрипло, сжимая зубы, чтобы не сорваться на слишком громкий стон. Звать Скарамуччу по имени не хочется: тот факт, что он знает имя, на самом деле делает только хуже. Казуха предпочёл бы, чтобы этот парень так и остался в голове туманным пятном из острых черт лица и пронзительного взгляда тёмных глаз. Эти глаза упираются ему в лицо. Пьяная поволока делает их только красивее. — Чего? Казуха облизывает губы. Новый резкий толчок выбивает из него беспомощный выдох, а потом Казуха, не давая себе шанса задуматься, просит: — Придуши меня. Скарамучча насмешливо склоняет голову набок. Движение ладони останавливается у самого основания члена, Казуха нетерпеливо дёргает бёдрами, доведённый до состояния, когда любое промедление превращается в боль. К боли он привыкает, но это не значит, что между ней и удовольствием задумаешься надолго. — Звучишь как… — Как актриса в дешёвой порнухе, я в курсе. На губах Скарамуччи играет призрачная усмешка. Рука с затылка перебирается под линию роста волос, большой палец как будто с любопытством обводит дрожащий кадык. А потом хватка на шее с силой сжимается, и Казуха откидывает голову назад, ловя острый, растекающийся в мозгу кайф. Горло горит при любой попытке застонать. Под веками мелькают цветные вспышки. Возбуждение циркулирует по телу высоковольтным напряжением. Блять, как же хорошо. Не видеть, не слышать, только чувствовать. То, что надо. В полной мешанине ощущений — ладонь на шее, толчки в кулак, тихие стоны, лихорадка и пьяный туман в голове — Казуха даже не понимает, когда добирается до пиковой точки. Скарамучча даёт ему буквально мгновение схватить воздуха сухими губами, прежде чем сжать шею едва ли не до хруста, Казуха ловит только запоздалую мысль о том, что на ней точно останутся новые синяки… но это почему-то и становится тем самым толчком к оргазму. Он кончает, открыв рот в немом стоне, по инерции распахивая глаза. Потолок над головой плывёт, в низу живота горит, глотку как будто дерёт гвоздями. Удовольствие на грани. Потрясающе. Пальцы исчезают с шеи, снова перебираясь в волосы: Скарамучча с силой притягивает его к себе, жадно накрывает рот, целует мокро и больно, будто сам нихрена не соображает и не собирается давать такую возможность Казухе. Он толкается в кулак в исступлённом темпе, он так близко, что Казуха может различить бешеное сердцебиение под футболкой. И единственное, что помогает определить момент его оргазма, — это сжатая на затылке хватка, когда Скарамучча весь напрягается, как пружина, и замирает с тихим «Блять» на губах. Казуха молча сцеловывает этот шёпоток, пользуясь тем, что Скарамучча больше не собирается разговаривать. Теперь гробовое молчание в ванной нарушает только их общее сбитое дыхание и нечёткие звуки снаружи — там, напоминает себе Казуха почти весело, до сих пор кто-то есть. Он даёт самому себе ещё пару секунд мазохистского удовольствия от разглядывания расфокуса в глазах напротив и приоткрытых, ярких от поцелуев губ. Такой Скарамучча, тихий и плавающий где-то в своей реальности, ему нравится… даже меньше, чем его обычная версия. А потом Скарамучча, разрушая иллюзию, вздрагивает всем телом и пихает его в плечо: — Ну? Слезай. Ты мне футболку запачкал. — Ты буквально сидишь в ванной, — пожимает плечами Казуха. Но всё-таки слезает. Колени, оказывается, тоже болят. Голос хрипит. Да и вид в целом, мельком оценивает в зеркале Казуха, ещё хуже, чем был до этого — тут не твёрдая десятка, тут все одиннадцать и тот самый туберкулёз бонусом. Губы — всё ещё единственное цветное пятно на всём лице, волосы растрёпаны и на лбу слиплись от пота, на шее у челюсти медленно наливаются синевой неизбежные гематомы. Хорошо. Казуха оборачивается, разглядывая развалившегося в ванне Скарамуччу из-за плеча. Декаданс в лучшем своём проявлении, но Скарамучча вряд ли оценит, если Казуха захочет ему об этом сообщить. Поэтому Казуха говорит только: — Можно мне… — Нельзя. «Сигарету» замирает на губах, но Казуха пожимает плечами: нахрен ему сдалось с ним спорить. Когда Скарамучча всё-таки с болезненным шипением садится и принимается брезгливо стягивать заляпанную футболку, Казуха отворачивается. Прикрывает веки, считает в голове до трёх, потом до десяти. Потом приходится вернуться в реальность — в пропахшую сигаретами и по́том ванную, где он оставит свою очередную попытку поиграть в безразличную куклу для одноразового секса. Казуху всё ещё устраивает. — Эй, — окликает Скарамучча негромко, когда Казуха уже делает шаг к двери, — помнишь, что я сказал? Я тебя не знаю. — Я тебя тоже, — спокойно пожимает плечами Казуха. Не его правила игры, но и квартира не его, а кто платит, тот и музыку заказывает. К тому же ему и правда удивительно наплевать. — Спасибо за сигареты. Скарамучча хмыкает, но не снисходит даже до простого «Не за что». Так что Казуха проворачивает ручку и выскальзывает из болезненной белизны ванной с мыслью никогда в ней больше, как и во всей этой квартире, не появляться. Теперь осталось найти того, у кого всё-таки можно стрельнуть последнюю сигарету, и уехать домой. Отличное начало выпускного года.