Лекарство

— Блядь! — Увесистый свёрток, наскоро обмотанный пятнисто-выцветшей от времени мешковиной, с грохотом впечатался в столешницу, разметав по сторонам кипы бумаг, письменные принадлежности и вязкую сонливость Хуана, мгновенно сменив её тревожным сердцебиением и волной нескрываемого раздражения. — Я принёс, что ты просил. — Какого хрена ты творишь, пилигрим?! — Райнер передёрнул плечами и поморщился, будто внезапно словил укол иглы меж лопаток, и на чистых рефлексах подхватил за ножку пошатнувшуюся винтажную лампу, беспечно сдвинутую на край стола. Покосившись на часы, длинной стрелкой отбивающие одна за другой секунды, он недовольно закатил глаза: — До утра подождать не мог? Хуан, изгнавший из своей обители надоедливо-глупого Винни и стянувший с себя сапоги и излюбленную пёструю куртку, ещё минуту назад кутался в полумрак, разбавленное имбирной пряностью коньяка одиночество и длинный бархатный халат, — где он только добыл его в Вилледоре? И всё водил пальцами по страницам конторской книги, залипнув на ровные рядки собственноручно выписанных цифр и совершенно не заметив, как с тихим скрипом отворилась дверь, а после в кабинет тёмным обозлённым пятном скользнул Эйден. — Я наткнулся на заражённых, — растерянно и сипло произнёс пилигрим — словно голос его сорвался от длительного крика; и неподвижно застыл напротив Райнера, немигающе вперившись глазами в стену позади него. — Ты только проснулся, что ли? — фыркнул тот в ответ, удивлённо приподняв брови, и пригладил ладонью растрепавшиеся светлые волосы. — Кусак в Вилледоре как дерьма на обочинах — на каждом шагу. Не думай, что прелестная мордашка, детка, и безграничная симпатия к тебе позволяют безнаказанно разносить мой кабинет. Эйден заторможенно сполз глазами с узоров на стене к фигуре Райнера и пошатнулся, нервно вздрогнув всем телом. — В сраной библиотеке оказалось гнездо прыгунов — ебучих, мать его прыгунов! Твой человек не предупреждал, что мне придётся в одиночку влезть в их логово за проклятыми книгами! — Риск всегда оплачивается по достоинству. — Хуан лениво долакал остатки выпивки в кружке и примирительно выставил ладони впереди себя. — Если выживаешь, конечно. Расслабься, мне казалось, с твоей адреналиновой зависимостью подобное только в кайф. — Ты, блядь, знал, сукин сын, — выплюнул Эйден очередное ругательство, на что Райнер лишь криво усмехнулся, игнорируя его выпад, — там целые ряды никем не тронутого бумажного дерьма, и я едва не подох, мотаясь между них. — Спокойнее, пилигрим, я упоминал, что работёнка не из простых. Но… ты ведь в порядке? Нет. Ни хуя. Ни капельки. И он понял это без ответа, без лишних распроссов или уточнений — хватило одного мимолётного взгляда на резко поникшие плечи, болезненно прижатую к рёбрам руку и засохшую бурыми потёками на лице и шее кровь, припоздало замеченную Хуаном через колыхающуюся перед глазами мутную алкогольную дымку. С лихвой достало покрасневших глаз, сбитых до мяса костяшек, рваного дыхания и ощущения, что Эйден сейчас сползёт по стенке и жалобно заскулит. — Чёрт, детка! — Райнер выбрался из-за стола, игнорируя внезапно подкатившую к горлу тошноту и путаясь в полах халата, прошлёпал босыми ступнями к парнишке и обхватил руками его лицо. Он пристально оглядел нездоровую синеву под глазами, вызванную длительным недосыпом, словил пальцами зашуганный пульс под челюстью и дёрнувшийся кадык, а потом участливо спросил, пряча поглубже неуместную жалость: — Ты ранен? — Нет, — замешкавшись, выдавил из себя пилигрим и обессиленно уронил голову в ладони Хуана, будто одно коротенькое слово сейчас стоило ему всех оставшихся внутренних резервов разом. — Уверен? — с сомнением протянул Райнер. — Д-да. Я… пойду, ты прав. Всё в порядке. — Эйден?.. — Не в привычках Хуана было лезть в душу, хоть и очень пекло́ всё же продавить тонкими пальцами хлипкое — на его взгляд — сопротивление, вминая их и свой удушающий эгоистичный интерес в чужие чувства, — и шаткие стены, с наивностью выстроенные парнишкой от окружающего мира, рухнули бы битыми кирпичиками к его ногам. Но Райнер мысленно лупил себя по рукам и терпеливо ожидал, пока Эйден поддастся личному безумию, и оно молчаливо расцветёт энтропией на поле его жизненной битвы. — Ты ни черта не в порядке, парень. — Что я натворил? — слабо проговорил пилигрим. «Почти две недели», — щёлкнуло прямо над ухом Райнера остановившимся таймером и пониманием, что горе в итоге ожидаемо заглушило хлещущий ледяными морскими волнами гнев; что внутри у Эйдена с оттянутым до невозможности садизмом наконец-то разорвалась боеголовка, начинённая осознанием невозвратности содеянного, и стёрла чувством потери в мёртвый пепел трепещуще-живое и взращенное в теплоте под рёбрами жадными касаниями и поцелуями. Блядь, да конечно Хуан знал всё. Да и как не знать тому, кто умело обращал слова и слухи в прибыль? Половина Вилледора судачила о том, как Хакон вытащил из петли чужака, а вторая открыто шлёпала языками, успел ли шельмец оприходовать залётную птичку, и только некоторые были в курсе их скрытой связи — и остроты лезвия, разрезавшего одежду и вошедшего в плоть, словно в подтаявшее масло. Эйден — неискушённое дитя Падения, воспитанное разрухой и бесконечными дорогами — сросся сердцем с человеком, вышедшим из Старого мира, и от него заразился чумой, от которой никто не имел иммунитета. Райнеру намертво въелись в уши слова пилигрима о кончине Хакона: перекрытые помехами в рации и с налётом напускного безразличия; и он на секунду усмехнулся тому, как сквозь потрескивающее равнодушие упрямо пробивались эфирные проблески любви — и позавидовал. Коротко, черно́ и жадно, умело пряча всю внутреннюю грязь, вязкую и липкую, подобно растянувшейся плёнкой на воде нефти, под улыбчивостью и чистотой внешней оболочки. Эйден после собора не просил ни задушевных разговоров, ни помощи, а Райнер со своей стороны в открытую не предлагал, тая на строптиво-недостижимое поистине детскую обидку за сотню и один отказ, — но продолжал гнуть свою линию и точно бил подачками того, в чём парнишка нуждался хотя бы физически: работёнке и возможности с горла отхлебнуть опасности. Хуан той чуткой — и единой оставшейся за прожитые годы — струной души звенел в надежде, что Эйден всё же откажется, но пилигрим с одержимостью и сумасшедшим рвением хватался за любое предложение, подкинутое ему с лёгкой руки Райнером, и по мнению последнего методично слетал с катушек, проваливаясь по шею в острое крошево собственных чувств, что незримо рассекали кожу и через глубину иллюзорных порезов разносили по венам и артериям заразу отчаяния. — Детка, — Хуан осторожно стащил с плеч парнишки рюкзак, опуская его на пол, отцепил перевязь с оружием и швырнул её вместе со своим халатом на диван у стены. Он, не спрашивая разрешения, приподнял край толстовки Эйдена, оголяя бок, и, хмурясь, осмотрел длинные пятна багровеющих кровоподтёков, хлёстко пересекающих белеющие дорожки шрамов и тянущихся по рёбрам и до самого низа плоского живота. Провёл кончиками пальцев по отметинам, будто надеясь стереть с шершавой кожи их ноющую болезненность, и резко развернулся на пятках, шмыгнув в спальню. — За мной, — скомандовал Хуан, вернувшись спустя десяток секунд, и сунул Эйдену в руки парочку сладковато пахнущих бутыльков с мутной жидкостью и полотенца. — Так быстрее будет, — пояснил он, мотнув головой в сторону собственной ванной. Следом достал из-под стола сапоги, скоро зашнуровался и сцапал замершего в каменной неподвижности паренька за руку, потащив его прочь из комнаты затемнёнными коридорами мёртвого корабля. Поволок отмывать пыль, присохшую кровь и усталость, минуя редких пошатывающихся прохожих и однообразные неприветливые двери с запертым за ним живым шумом и человеческим теплом. Потому что отпустить Эйдена сейчас — равнялось самолично толкнуть в его пасти вечно голодных тварей, и Хуан держал его, оплетя пальцами запястье и невзначай — нарочно — поглаживая выступающую косточку: где-то на тонкой черте меж «просто крепко» и «абсолютнейшим нарушением любых границ». Душ на корабле миротворцев работал с перебоями, строго по чётным дням недели и в определённое время, но у Хуана те мелькали блестящей монеткой, ловко перекатываемой меж тонких пальцев, да с кротким звоном падали в радушно оттянутый карман охранника вместе с шепотками на ухо и ухмылкой, в секунду мастерски натянутой на лицо. Он приоткрыл дверь и впихнул Эйдена в длинную комнату, разделённую пластиковыми перегородками на отдельные кабинки, махнул ладонью миротворцу, чтобы тот валил куда подальше и не мозолил глаза кривой побитой харей, и, сопровождаемый похотливо хрюкнувшим смешком, юркнул вслед за пилигримом. — Помочь? — Я… я сам, — Эйден на ходу разулся, не развязывая шнурки, и, поёжившись, несмело проворчал: — Не смотри. Хуан только цыкнул сквозь зубы, безвкусной конфетой перекатывая на языке чужой привычный отказ — уже не столь категоричный, как ранее, — и прислонился к холодному порыжевшему кафелю, впитывая кожей прохладу, а ноздрями въевшийся запах сырости и разросшейся серостью меж швов плесени. Он честно не пялился на Эйдена — только ловил слухом каждый шорох ткани и проглоченный стон, плеск воды, падающей на плечи и стекающей в засорившийся слив, шлёпанье мокрых ног за спиной, снова стоны и шуршание — парнишка, редко подрагивая, кутался в застиранное махровое полотенце; — и всё забитое до упора личным ощущением дежавю и юношеской разбитой любовью, будто испорченное блюдо душной заморской специей. Хуан морщился, сводя аккуратные брови на переносице, потому что само его присутствие в душевой посреди ночи, невнятное проявление заботы и пальцы, бережно проглаживающие торчащие влажные волосы пилигрима казались чем-то позабытым и собственноручно зарытым на заднем дворике души. Его пассии — однообразно безликие на кадрах памяти даже при малочисленности населения Сентрал Луп — не нуждались в подобном и служили лишь неиссякаемым источником суррогата эмоций и уверенностью, что ночью его приласкают, облобызают с ног до головы и не дадут скучать до тех пор, пока он не провалится в зыбкий сон. Эйден же был ему до абсолюта никем. Мальчишкой, которого загнали за стены ветра-надежды, и он по незнанию с ходу разбился о бесчувственный бетон ожиданий; опрометчиво сорвался бурлящим водопадом на скользкие и обросшие водорослями-влюблённостями камни, а после вмазался до пены изо рта поцелуями и хмельными улыбками под сумбурный шум местной музыки. Эйден должен был шаблонно сопротивляться и отбить его руку до того, как она поправит полотенце на его плечах, ощупает бок и утрёт каплю на ресницах — Хуан мог бы оправдаться и ответить, что виновен дорогущий двадцатилетний коньяк, и бесстыдно соврать себе, — но парнишка проглотил язык и покорно шагал за ним обратно, прижимая к груди скомканную толстовку. Безропотно позволил усадить себя на кровать, обработать раны и укутать в одеяло, — так пугающе приятно для Хуана, чувствующего себя зацветшим перекати-поле. — Пей, — Райнер плеснул в кружку алкоголя, протянул пилигриму и дождался, пока тот сделает глоток. — Хуан? — Эйден поднял на него поблёскивающие влагой глаза. — Да? — Мы ведь могли… могли бы остановиться… да? И не вываливать друг на друга всё дерьмо. Я… я не хотел такого, — запинаясь, проговорил Эйден, сейчас до невозможности похожий на брошенного у обочины щенка: одного из тех тощих заморышей; избитых, шипяще-воющих уродцев с полными боли и страха глазами, которых Хуан в детстве постоянно таскал домой. Райнер купал их в искренней, насильно-детской заботе и стремлении помочь, прочесать нежными пальцами по шерсти загнанность и въевшийся в кожу инстинкт, что двуногим прямоходящим чудовищам не стоит доверять, и любой тёмный угол — благословенное картонное укрытие, защищающее от жестокости рук и умов. Он всё тянул их на свет, в притворное тепло и уют своего дома, тайком отмывал в ванной, мазал мазью расчёсанные до крови укусы от вшей и прятал в комнате, чтобы, вернувшись домой с занятий, обнаружить там лишь пустоту да бьющее под дых родительское осуждение и снисходительность. Мать не желала видеть на светлом дубовом паркете клочки шерсти и отпечатки грязных лап, а на сыне — шелушащиеся лишайные пятна. Но маленького Хуана не пугали ни болячки, ни паразиты — его страшили рвущиеся привязанности, вынужденное одиночество, навязываемое чувство красоты и пронизывающий до самых костей взгляд голубых глаз: таких же, как и у него самого; только этого он на деле опасался больше, чем изящно-звонких пощёчин или грубых тумаков по рёбрам; больше, чем ядовитых колкостей или ругани. — Я не желал ему смерти. Я лишь хотел найти сестру. — Он желал смерти тебе, Эйден, — Райнер отобрал у парнишки кружку с алкоголем и допил одним махом. Благие стремления Хуана сменялись воинственно-надменной ухмылкой в сторону матери, с подростковым задором и яростью давящей её терпение и ослабевшие нити-нервы в гадкое эмоциональное месиво. Райнер с нескрываемой гордостью пускал в ход свой арсенал заумно-паскудных словечек и тащил в дом уже повзрослевшие увлечения: хреновую выпивку, курево и таких же дряней, как он сам, с которыми непременно трахался на родительской кровати и получал за это от отца. После его неизменно мутило над унитазом от бухла и отбитых почек, раскатывало по паркету сиротством и тащило вверх по лестнице в объятия остывшей постели, и он всё думал, что счёт ступенек вечен, но подушка рано или поздно радушно принимала его отяжелевшую голову и неподъёмный груз мыслей. — Хакон мечтал увидеть океан. — Детка? — Райнер резко мазнул глазами по лицу парнишки, — обещания и договора теряют ценность, когда ты начинаешь остывать, а твои кишки дожирают заражённые. Эйдена тоже можно было отнести к разделу тварей бродячих, только вот под пальцами Хуана, вертляво закравшимися щекотливой лаской от затылка и по шее, до чётко выраженных ключиц и ещё ниже, по груди, он был вовсе не блохастой зверюгой, с бороздами-шрамами и сбившейся комками шерстью, а влажно-горячим, обёрнутым в печаль и застиранное махровое полотенце. И он вжимался лопатками в спинку кровати и одним только видом выкручивал на максимум переключатели внутри Райнера, отвечающие за жизненную необходимость заботиться и греться душой о кого-то; переводил в аварийный режим его порывы дёрнуться вперёд и позволить ладони выгладить чужую макушку и загривок, а после прощупать подрагивающую под кожей жилку и скачущий кадык. — Я отобрал его океан, понимаешь? — Эйден стиснул в кулаках одеяло. — Его волны, свободу. Оставил там, в кирпичных стенах, в одиночестве и духоте ради… ради железки. — Ради сестры, — Райнер коснулся костяшками его виска, — ради того, чтобы выжить. — Я… не могу без него. Это всегда так больно? Что делать? Что мне делать, Хуан? — тот заранее предугадал вопрос, но всё равно: прозвучало с надломом и горечью, плеснувшей по ушам кислотой отчаяния и неуёмной тоски; обдало холодом по затылку и стекло по шее на спину, ключицы и грудь, — чтобы там прожечь дыру и сквозь рёбра-прутья просочиться прямо к взбесившемуся сердцу. — Посмотри на меня, — произнёс Хуан, приподнимая голову Эйдена за подбородок. И тот посмотрел. Живым и тлеющим углями пожарища страданием, сошедшим со старинных фресок собора прямо на его лицо, впитавшимся в шрамы на коже и тонкие морщинки вокруг серых глаз — о, Хуан сейчас отдал бы все оставшиеся богатства мира, лишь бы больше никогда в жизни не увидеть подобный взгляд. Что он мог сказать? Решения не было, и не помогало пресловутое лечение временем, что лишь позволяло примириться с болью и привыкнуть к её извечному присутствию в сознании и где-то в тугих переплетениях миокарда. Райнер давным-давно понял, расколотив о пол ненавистное зеркало, смахнув обломки своего сердца в шуфлядку стола и заперев её на замок: любовь — хищник на вершине пищевой цепочки, и он, вдоволь нализавшись загустевшей крови с молоком, однажды явится с урчанием и ласковыми притирками перегрызть тебе горло. И потому ответил честно, ничуть не солгав в своём эгоизме и панической боязни привязанностей и возникновения чувств: гладкими ладонями, нырнувшими под одеяло в поисках разогретого юношеского тела, дрогнувшими светлыми ресницами, бросившими невесомые тени на его лицо, и губами, нежно втирающими в шею — прямо в сонную артерию, бьющую пульсацией, словно разрядом тока — поцелуй. — Забыться, заменить и выжечь изнутри к хуям, малыш.