Осколки запретного

      От безделья на уроке он часто поворачивал голову в сторону второй парты соседнего ряда, вперивая взгляд в парня. Постоянно такой вдумчивый вид, ровные ряды зубов, смыкающиеся изредка на колпачке от ручки, белокурые подобно недавно выпавшему снегу волосы. Физиономия всегда была чистой, ни единой родинки, ни морщинки, ни одного прыща, даже прелести переходного возраста почти обошли его стороной, его лицо всегда было идеально чуть ли не до блеска, аж бесит. Стекла его очков, что в особо теплые дни отражали будто внутренний свет своего хозяина, а вовсе не солнечный. За очками — кристаллически голубые глаза, смотрящие с неподдельным интересом на учителя перед доской.       «Голубые, прямо как я, походу», — неосознанно подумал когда-то Пятифан и уронил с гулким звуком ручку на пол, что, прокатившись чуть вперед, оказалась прямо у ножки стула Антона.       Обернувшись на звук, он случайно пересекся с ошарашенным взглядом товарища и хотел ему помочь, потянувшись за выпавшим предметом, но подскочивший Ромка тут же оттолкнул его и послал нахуй, самостоятельно подобрал свою ручку, а потом без разрешения вылетел из кабинета, пропустив шепотки своих одноклассников мимо ушей и почувствовав недоуменный взгляд Петрова, вонзившегося сталью ножа прямо в затылок.       «Я че, пидор?!» — пульсировало у него в висках. Держась подрагивающими руками за края кривой немытой раковины, Ромка буравил свое отражение в зеркале взглядом, полным отвращения, гнева, непонимания и чистейшего страха, с желанием выжечь серыми глазами собственное лицо.       Восьмой класс. Он снова не может оторвать своего взгляда от тонкого, высеченного будто искусными мастерами профиля своего одноклассника. Шугается любых прикосновений от парней, в том числе от Антона. Избегает любых переглядок. Иногда его кулак не прочь проехаться по его физиономии при попытке дотронуться до него. Смачно и ненавистно. И удары эти как будто предназначались себе самому. Один раз даже подрались при очередном ромкином порыве к раскрашиванию лица Антона.       Девятый класс. Подавленная ревность, потрепанные нервы, разбитые костяшки и музыка «Сектор газа» с утра до ночи — так бы он описал это блядское время, если бы кто-то спросил. Будь его воля, он бы с радостью вычеркнул Антона с листа своей чертовой жизни, вырвал бы страницу, чтобы не зудил в глазах своей ебучей красивой рожей. Но, когда в его пальцах оказывался карандаш, его рука безвольно опускалась, не в силах провести линию, стоило только взгляду наткнуться на прикрытую ладонью улыбку одноклассника.       Десятый класс. Разбитые мечты о своем будущем, пробивающие дрожь касания, тошнотворный запах спиртного и целое лето на обмусоливание одной и той же темы. Он ждет его за школой и раз за разом смакует вертящиеся на языке слова, но вся его уверенность тут же разъебалась в пух и прах, как только Петров явился к назначенному месту. Рома сжимает кулак в кармане своей кожанки, впиваясь коротко остриженными ногтями в кожу. Слова срываются с губ слишком импульсивно, с примесью грубости, односложного мата и какого-то отторжения — к тому, что ждало его через секунду. Он безумно хотел убежать прочь и сгинуть где-нибудь в бескрайних просторах тайги, но осекся. Не по-пацански это — сбегать от проблем. Похуй. Он ко всему готов.       Но к чему он не был готов, так это к мягкому осторожному прикосновению руки и теплому взгляду, источающему искреннюю надежду на то, что Ромка не шутил. Пятифан подозрительно щурится и не может понять, хули он лыбится. Через секунду осознание с разворота ударило ему в мозг, отдавшись несколькими бешеными ударами сердца, замершего от чувства теплоты на губах.       Вспоминая все это, каждый раз он был готов либо провалиться под землю от пожирающего его стыда, либо разразиться громким гоготом. Ведь то, чего он до смерти боялся, частично оказалось правдой. — Мог бы сразу домой идти, — проговаривает Петров с несдержанной улыбкой, застав Ромку во дворе школы, мирно ожидающего его с дополнительных занятий. — Мог бы, да не пошел, — Ромка пожимает плечами и кивает головой в сторону дороги. — Айда ко мне. Мать ушла в ночную смену пораньше.       Тоха неоднозначно сжал лямку рюкзака и отвел в сторону взгляд. Пятифан тут же схватился за свой лоб. — Бля, тебя же Оля ждет. Извиняй, запамятовал. — Нет… все в порядке, — Антон без задней мысли улыбается и машет рукой. — Она не будет обижаться, если я скажу, что был у тебя.       Ромка усмехается и засовывает руки в карманы своей потрепанной жизнью косухи. Обшарпанной подошвой износившегося кроссовка шаркает по земле, подняв облачко пыли, шутливо изобразив смущение. Антон смеется. А у Ромы сердце заходится в нездоровом биении. Он хмурит брови и сплевывает в сторону, прохрустев суставами костяшек и пропустив парня вперед.       За полгода он так и не научился нормально выражать эмоции так, чтобы не выглядело, что он чем-то недоволен. Недоволен он был только своей реакцией на какие-либо ласковые слова Тоши — постоянно терялся, и с этого всегда хотелось блевануть. Будто девка малолетняя, влюбленная в первый раз. Если бы Тоша был девушкой, ему было бы проще. Ему нравилось утешать себя этой мыслью, которая вторила ему из раза в раз, что он не совсем безнадежен.       Ранняя весна, природа понемногу расцветает, как и грязюка на дорогах близится к своей точки апогея. Ромка пинает сугроб мокрого снега, не переставая слушать, как прошли его консультации по подготовке к экзаменам. Антон прерывается и направляет на него взгляд из перемешанных между собой подобия сочувствия и некой надежды. — Ром, ты точно собрался уходить после десятого класса? — с опаской интересуется Петров, аккуратно коснувшись ладони парня кончиками своих пальцев.       Взгляд Ромки моментально тускнеет, острые брови сводятся к переносице, а рука резко отдергивается от неловкой попытки Антона дотронуться до него. Он резко останавливается и посылает на парня мимолетный раздраженный взгляд, от которого Петров выпрямляет плечи и виновато закусывает щеку с внутренней стороны, нервно наблюдая, как руки Пятифана копошатся в карманах потертых треников в поисках зажигалки и пачки сигарет. — Точно, — прокрутив тугое колесико жиги и подкурив конец сигареты, холодно отвечает ему Ромка, а после первой затяжки добавляет, заметив печаль в его глазах. — Тох, я не хочу больше тереть за эту тему.       Антон мог бы себе жопу порвать в попытках доказать ему обратное, Рома это знал и уже давно отбил у него желание это делать. Когда-то у него были слабые мечты на уровне подсознания закончить школу и поступить на вышку, только поэтому он не отпускал руки при подготовке к экзаменам в девятом классе и то сдал их не с первой попытки. Осознание собственной никчемности приходило постепенно и выедало ему мозг, в котором и так не хватало извилин на адекватную учебу, пока не заставило окончательно сдаться.       Тоха тяжело выдыхает облачко морозного воздуха и незаметно морщится от табачного запаха. Он бы тянул его в учебе до самого издыхания, и это Ромка тоже знает — одна из многих причин, почему он решил сдаться. Пятифан старается выдыхать подальше от лица Петрова, чтобы не травить его этим запахом, выпускает дым ровным столбом, наблюдает, как он расстворяется в пространстве, докуривает до фильтра, пока пальцы не начинает жечь, и закидывает в рот мятную жвачку. Кривится то ли от вкуса, то ли от тяжелого груза, сковавшего горло металлическими тисками.       Тошно. Хочется достать вторую сигарету.       Вместо этого он берет Антона за руку, заставив того заметно вздрогнуть. Антон поднимает на него трепещущий взгляд и подается лицом чуть вперед, словив своими губами короткий поцелуй с привкусом табака и жвачки.       Чуть жесткая горьковатость, оттеняемая мягкой толикой мяты, легонько кольнувшей губы.       Не противно. Приятно. Хочется еще.       Петров тянется за еще одним прикосновением, ненавязчиво заглядывая ему в глаза с немой просьбой. Ромe не нужно было этого взгляда, чтобы ответить. Губы Антона мягкие, не покусанные как у него, и на вкус как шоколад. Он узнает эти конфеты из тысячи — олины любимые, единственная сладость, которой она не хотела делиться со старшим братом, сколько лет бы ей не стукнуло. Мама втайне от Оли подбрасывала ему в ранец парочку штук поздно вечером, когда сестра уже спала. Больно уж они дорогие, редко бывали в их доме. Оля как завидит знакомую ярко-красную обертку, украшенную по бокам золотистыми завитками, так и вцепится в них как морские разбойники из фильма «Пираты XX века» в опиум.       Друг для друга они глоток свежего воздуха, дождевые капли в летнюю жару, единственный луч солнца, пытающийся пробиться сквозь плотную завесу черных туч. На губах отпечатывается привкус табака и шоколадных конфет, в глазах — тяжелая нежность и сумашедшая, почти звериная преданность. Мозолистые подушечки мазнули по мягкости бархатистой, оставляя за своей легкой бугристостью след тягучего желания утонуть в дымчатой серости взгляда напротив. — Заскочим в ларек? Жрать хочется.       Прокуренная хрипотца, заслоняющая собой явный бархат басистого голоса, резко выводит разум Антона из приятной затуманенности. Он растерянно моргает и запоздало кивает, вторя, что тоже хочет есть.       На небе начинают сгущаться тучи, извещая о скором дожде. Парни выходят из закутка, около которого аккуратно остановились. Именно здесь они иногда могли позволить проявить друг к другу немного нежности в моменты, когда желание пересиливает терпение. В моменты, когда Ромка позволяет прижаться губами к своему лицу. Антон безумно любил эти сладкие мгновения, смиренно ждал их и ценил всем своим сердцем, лелеял в мыслях фантазии, что вот, он выйдет за ворота школы, и Пятифан по-хозяйски прижмет его за спину к себе, жадно вопьется в губы поцелуем, а тот весь обомлеет, задержав долгожданный ответ. При его самой первой попытке поцеловать, тот отскочил от него как ошпаренный, Тоша не был за это в обиде, ведь сам поспешил и был благодарен за то, что Ромка хоть раз в пятилетку не тушевался позволить и проявить небольшую капельку нежности к себе и к Петрову.       Ромка немного сбавляет скорость своего шага, заметя, что Тоша не поспевает за ним. Отбросив бессмысленные плоды своего воображения, он рассказывает ему, как прошло дополнительное занятие, говорит, как ему это уже остоебенило, и как его бесит учительница по математике. — Я ей говорю, Раиса Николаевна, у вас тут ошибка. И, знаешь, что эта маразматичка мне отвечает? «Петров, думаешь, ты умнее меня?», — Пятифан гогочет, когда Тоха пытается изобразить пожилой писклявый голос. Получается вполне похоже. — Говорю, ну блять, посмотрите вы на условие уравнения, проверьте вы его, ну никак не может здесь быть такого ответа! — Спорить с этой крокодилихой нафуфыренной — себе дороже, проще выдолбить хером дыру в асфальте, — бросает Ромка и наблюдает, как глаза собеседника только больше расширяются в возмущении от поддержки со стороны. — Вот именно! Вместо того, чтобы исправить ошибку, она наорала на меня, а когда все-таки заметила неточность в решении, даже извиниться не соизволила.       Пятифан хмурит брови и настороженно произносит: — Чего ты ожидал, она же с птеродактелем в соседней пещере жила, от возраста извилины растеряла. Что ты сказал, когда она начала на тебя орать?       Антон моментально теряется во взгляде, и Пятифан в раздражении поджимает губы. Застенчивость и робкость осталась присуща ему еще с детства, с возрастом и с момента его дружбы с Ромкой и Бяшей он набрался уверенности и более менее научился отстаивать свою точку зрения, но получалось это у него не всегда. Сейчас Ромка и сам хочет повысить на него голос за то, что он снова дает право остальным себя унижать. Он набирает в легкие воздух, натыкается взглядом на его загнанный, подобно зайцу, вид и выдыхает.       Периферией зрения Антон заметил, как глаза парня налились свинцовым гневом, и только больше сжался, стараясь отвести от него взгляд как можно дальше. Крепкая рука, что обвивает его плечо в легком объятии, заставляет содрогнуться и осмелеть поднять на него взгляд, в котором он читает неподдельное сочувствие и толику заботы, заставившие его расслабиться. — Хорошо, что сказал об этом. Я ей завтра зубы пересчитаю, — с напускной серьезностью говорит Рома, прижав парня крепче к себе.       Губы Антона трогает улыбка, а сердце гулко ударяется о ребра. Рядом с ним он чувствует себя защищенно.       Ромка невольно приулыбается в ответ. Рядом с ним потребность в курении забывается.       Дорога до палатки сопровождалась самой разной болтовней обо всем и одновременно ни о чем. После школы они почти всегда шли по выученному на подсознательном уровне маршруту, чтобы взять фанту или колу, крайне редко добавляя скромный бонус в виде пачки разноцветного шоколадного драже, сравнимое для всего их поколения с бриллиантом дорогой огранки.       Тоха покупает для отца журнал с кроссвордами, являющимся его любимым досугом, и подкидывает Ромке лишнюю копейку на сигареты, которую он нехотя принимает. Его ворчание заглушается сдобной булкой, которую он незамедлительно запивает колой. Посылает жадный взгляд на цитрусовый сухой напиток в маленьком пакетике, незаметно копошится в кармане косухи с тупой надеждой найти каким-то чудом завалявшиеся на дне деньги, и тут же обидчиво его отводит от желанной шипучки. Блядство.       Без зоркого внимания Петрова этот жест не остается. Когда Ромка отходит в сторону подымить, он быстро сует продавщице десять копеек и незаметно ныкает пакетики в карман ветровки. Хочет сделать шаг навстречу Ромке и тут же ставит ногу обратно, вспомнив о его просьбе не подходить к нему, когда он курит. Дешманские сигареты обладают самой едкой вонью, и по возможности Пятифан старается курить вдали от Тоши, чтобы не вызывать у него рвотных позывов. Он видит, в каком темпе тот затягивается, вдыхая никотиновый воздух как кислород на дне безграничного океана, будто с мыслью быстрее докурить, чтобы не томить Антона ожиданиями, и этот факт вызвал бы у него улыбку, не состоя суть в сигарете.       Он помнит все свои годы, проведенные в одной школе с бандой Пятифана, и точно может сказать, что время в компании ее участников самое незабываемое в его жизни, как мультики на касетах Оли, пестрящие самыми разными событиями и невероятной анимацией, но смехотворной озвучкой. По школе о них ходили различные слухи: от мелких стычек за гаражами вплоть до абсурда с убийствами разной степени жестокости. Но, стоило сойтись с ними ближе, Антон понял, что они вовсе не такие звери, какими прослыли, в основном благодаря Смирновой. Для Антона они предстали как обычные дети со своими замашками, но определенными принципами и слабостями.       Годы уходили со скоростью штормого ветра, нагрянувшего посреди штиля в ясный день, и за все время у Ромки не проскочило мысли завязать с никотиновой зависимостью. Бяша — лишь посредник, он курит чисто за компанию со своим другом, чего нельзя сказать о нем самом.       Ему всегда было интересно, что послужило причиной: способ показать себя с лучшей стороны перед каким-то крутыми ребятами, проблемы в жизни или еще что-то? Но даже по прошествии четырех лет Антону так и не удалось выяснить это наверняка. — Бля, Тоша, у тебя нет жвачки? — с досадой спрашивает Пятифан, придавив носком кроссовка окурок.       Погрузившись в воспоминания, Антон вздрагивает от неожиданного звука и поднимает беглый взгляд на его лицо, остановившийся на его глазах. Притягательные и манящие раствориться в своей речной туманности — именно такую характеристику он давал их радужкам.       Антон бубнит неловкое: «С-сейчас посмотрю», сует руку в карман брюк, вытягивая из него завернутый в бумажку с надписью «Love is…» кубик и протягивает Роме. Он смотрит на его ладонь и поднимает взгляд на Петрова из-под вздернутой брови, прежде чем взять предложенную жвачку. Тоша читает его не озвученный вопрос и пожимает плечами, неловко закусив внутреннюю сторону губы. — Только вкладыш не выкидывай, — просит Антон, вытягивая руку вперед. — На кой он тебе? — бесцеремонно спрашивает Ромка, вложив бумажку в его ладонь. — У вас с Бяшей коллекция из автомобилей, а у меня… это, — нервно отвечает Петров и аккуратно складывает вкладыш вдвое, помещая в карман брюк.       Пятифан усмехается какой-то своей мысли и озвучивает ее вслух: — Что-то я раньше не замечал у тебя интерес к такому. Да еще и собираешь не абы какие бумажки, а именно с этими сопливыми цитатками. И как давно? Уж не с осени ли у тебя эта херня?       Антон тут же вспыхнул и обидчиво насупился. Сердце тут же задалось в ускоренном ритме, а сознание не могло подобрать слов, чтобы выдать достойный ответ, поэтому с губ начала слетать бессмыслица из отдельных звуков и обрывков фраз. Ромка без угрызений совести заливисто смеется, заставляет Тошу покраснеть ярче и, пробежавшись глазами по сторонам в поисках ненужных им взглядов, быстро чмокает его в висок у линии роста белобрысых волос.       Ромка просит его успокоиться не в силах удержать рвущиеся вверх уголки губ, широко улыбается и направляет на него взгляд хищника, заслонивший собой просачивающуюся нежность. Антон бы ни за что не признался в том, что он попал в самую точку, но и лгать ему тоже не собирается, поэтому просто замолкает, отдавшись приятному наваждению от касания сухих губ, волной пробежавшемуся по всему телу.       Скоро их настигает дождь, прохладной свежестью обдавший их лица легким ветерком и ласковыми каплями, попавшими на щеки. Нестабильность погоды в середине весны очень прогрессирует, асфальт не успевает высохнуть, как улицы начинают покрывать крупные хлопья снега, в этот раз выбор природы упал на дождь.       Ромка и Антон пинают сугроб подтаявшего снега, ошметками разлетевшегося по мокрой дороге. Бегут по образовывающимся лужам, бросают друг в друга более чистые комья снега, подставляют лица под редкие солнечные лучи и ловят губами прохладу дождевых капель. Наполняя легкие кислородом, они продолжают бежать друг за другом с потаенной мыслью вдохнуть и надолго задержать в горле этот момент. С разбега Антон прыгает в лужу растаявшего снега и брызгами задевает немного Пятифана, что в наигранном возмущении начинает обстреливать его снежками.       Загруженные насущными проблемами, плавно переходящие во взрослую жизнь, они редко могли найти момента, чтобы вот так просто, без задних мыслей, подурачиться на улице, как несколько лет назад, когда мир был смехотворно прост, а будущее не казалось неизбежной ловушкой, в которую они рано или поздно попадут. Загнанные в угол, панически будут искать выход, метаться в агониях, а когда яркий блик металлического невозврата ослепит их взор, смиренно будут ожидать конца, скрывающий за собой пустоту, которая затянет их подобно болостистой трясине. Прямо как лесные звери. Забавно звучит.       Виднеется крыша ромкиного дома, и у него тут же возникает желание взять в руки зажигалку. Ну пиздец.       Антон переводит дыхание и не перестает улыбаться. Рука Пятифана безвольно опускается вниз, даже не коснувшись кармана. Обойдется.       Они спешно заходят внутрь, и Тоша который раз замечает, что Ромка старательно пытается не смотреть в сторону собственного дома. Миновав стены, покрытые слоем облупившейся краски, и дебри сухой травы, Рома с облегчением выдыхает.       Предложение выпить чая вежливо отклоняется. Пакетики с цитрусовой шипучкой появляются перед носом Пятифана. Перед лицом Антона — целое ассорти из эмоций от непонимания, радостной благодарности до раздражения. — Нахуя? — вместо «спасибо» получает Петров. — Надо, — твердо заявляет Антон и начинает разливать по кружкам воду, поставив точку в неначатом споре.       Ромка закатывает глаза и фыркает. Прекрасно ведь знает о том, как он не любит получать от других подачки, как ненавидит, когда за него платят. Терпеть не может чувствовать себя ущербным, и все равно делает по-своему, хоть ты о стенку уебись со своими объяснениями, которые ему, очевидно, и в хер не впились. А еще Антон знает о том, как Ромка обожает эту шипучку.       Он закатывает глаза во второй раз и несильно ударяет себя по левой стороне грудной клетки, с бессмысленной надеждой унять резко забившиееся в ускоренном темпе сердце. Решает засунуть свое недовольство поглубже себе в очко и не дергаться.       Напиток приятно пощипывает язык. Кружки были опустошены до того, как они наконец смогли настроить антенну телевизора и найти фильм для просмотра. По ящику крутили русскую адаптацию Шерлока Холмса. Никто из них не читал оригинальных книг, но они могли поклясться, что эта экранизация точно одна из лучших, если не самая лучшая.       Пока они наблюдали за прекрасным тандемом Ливанова и Соломина, дождь за окном усиливался с нарастающей скоростью. Крупные капли ударяли по подоконнику барабанной дробью, Ромка выругался со всем присущем ему красноречием и прибавил громкости. Антон тихо просмеялся и незаметно прильнул к его боку.       За все несколько месяцев они так и не могли привыкнуть к проявлению чувств друг друга. Не научились должным образом их проявлять, часто оставляя их невыраженными, а слова неозвученными. Ромка вообще до сих пор не до конца разобрался, как нужно обращаться с Тохой: как со своим корешем или девочкой, потому что раньше он воспринимал парней только в первом амплуа, и это являлось одной из ряда причин, почему он так долго шел к принятию своих чувств. И то принял их не до конца.       Антон же относился к этому более спокойно и непринужденно, олины мультики плотно вбили в его голову мораль слушаться своего сердца, поэтому он просто поддавался на поводу своих желаний. Но при этом все равно вел себя с Пятифаном осторожно и часто смеялся с того, как дружеское общение у него могло резко смениться на совсем не дружеские поцелуи.       Но для них обоих все это казалось чем-то новым, неизученным, запретным. А желание зайти за новую черту и разъебать все границы в щепки с каждым днем увеличивалось.       Несколько часов пролетают незаметно за обсуждением киноленты и разговорами ни о чем.       Сонливость начинает окутывать рассудок, Антон старается не проваливаться в глубь ее манящих пут, но веки предательски слипаются под тяжестью усталости за последнюю неделю. Мягкая щека Петрова соприкасается с широким плечом Пятифана. Ромка не обращает на это внимания и не отрывает взгляд от экрана, пытаясь сконцентрироваться на действиях актеров.       Картина маслом: белые ресницы Антона слабо подрагивают, его дыхание ровное, а рука соскальзывает с колена и обреченно падает на пол, на котором они так удобно расположились. Ромка едва ли дышит, старается не совершать резких движений, чтобы, не дай боже, не разбудить, его взгляд тверд подобно каменной скале, а щеки постепенно наливаются багрянцем. Борясь с желанием незаметно поцеловать, он героически справляется со своим умилением и тут же сдается, решив, что лучшего шанса больше не предоставится.       Проиграв в схватке со своими чувствами, он поворачивает голову, смотрит на Антона с волнующей нежностью, скрытой под грузом век и завесой ресниц. Закатывает глаза на мысль все же продолжить бороться с вопросом к самому себе, с каких пор он стал таким нерешительным мямлей?       Он миллион раз задавал себе этот вопрос. И каждый из них мысленно он обещал себе быть более смелым, однако вновь и вновь это желание разбивалось к хуям собачьим о собственные неуверенность, смущение и страх. Заебало уже.       Рома невесомо касается губами виска, замирает, а вместе с ним и его дыхание. Оставляет еще один легкий поцелуй, а за ним следующий.       Антон слабо шевельнул пальцем. Рома чуть не откинулся от сердечного приступа.       Но решается поцеловать еще раз. Петров поднимает голову и расфокусированно смотрит на него, поправив сползшие к переносице очки. Ромка не ищет пути отступления, позволяет поймать себя с поличным.       Стараясь игнорировать голос в своей голове, твердящий ему: «Не смей этого делать, мерзкий пидор, ты не имеешь право на существование», — не затыкающийся на протяжении всего времени, Ромка тянется к его щеке и мажет губами по дернувшемуся уголку рта.       Антон растерянно смотрит на него и подается вперед, с осторожностью кладя ладонь на его затылок. Рома не отстраняется, льнет ему навстречу и накрывает его губы, ощутив привкус рассыпчатого печенья, кольнувший область под сердцем.       Освещаемые тусклыми лучами заходящего солнца, мягко сминают губы друг друга. Завороженные бликами на поверхности радужек глаз напротив, прижимаются друг к другу, содрогаются от волнующего тепла тел, заставившего разум налиться свинцом, а щеки багряным оттенком.       Рома старательно отбрасывает невидимые оковы, которые постоянно заламывают и отдергивают ему руки, не давая прохода, и Антон это сразу замечает. Тот никогда не оговаривался об их существовании, у Петрова ограниченное зрение, но оно было не нужно, чтобы догадаться об элементарной вещи. И он яростно ловит этот момент, хватается за него и сжимает мертвой хваткой, не смея упустить ни единой секунды и наслаждаясь каждой сполна.       Движения губ Ромы чуть резкие и напористые, Антон сходит от этого с ума и старается не отставать, целуя его со всем желанием. В мнимой погоне друг за другом они не замечают, как аккуратный поцелуй постепенно становится более пылким. Петров, набравшись дерзости, проникает языком в его рот, Ромка вспыхивает алым цветом, дергается и запоздало отвечает на его действия, углубляя поцелуй.       Антон ерошит темные вихры, пропускает волосы между пальцев и прижимает голову парня ближе за затылок. Ладонь с жесткими царапинами на обветренной коже пробегается по шее, вызывая у Тоши волну приятных мурашек.       Пятифан настойчиво прижимает тело парня к себе, содрогается от новых ощущений, импульсы от которых херачат прямо по сердцу, заставляют его зайтись в нездоровом ритме и покалывает кончики пальцев. Рука, никогда не касавшаяся грубой работы, оглаживает линию скулы, опускается ровно на пылающую жаром щеку, оставляя сладостное послевкусие нежностью короткого движения.       Опаляя свои лица сбитым дыханием, заставляя гореть их в обжигающем пламени, они не дают ни единой секунды перевести дух, цепляются друг за друга, дерганно поглаживают участки тела, готовые в любой момент задохнуться в новых, не изученных ощущениях. — Останься со мной, — произносит с придыханием Пятифан, шумно сглотнув вязкую слюну.       Сердце Тоши замирает на мгновение и срывается на сумашедший ритм. Разум охватывает сотни тысяч вариантов дальнейшего развития событий, заставившие лицо загореться еще больше. — Я… Мне… т-тогда мне нужно позвонить домой, — с трудом выстроив вертящиеся на языке слова в предложения, выдавливает он, сжав между большим и указательным пальцами края белой рубашки.       Рома кивает, бросив вдогонку просьбу прийти в его комнату, и Антон быстро ретируется в коридор. Проводив парня взглядом, Пятифан тут же соскакивает с пола, подхватив небрежно брошенные несколькими часами ранее пачку сигарет и зажигалку, забегая в комнату матери. Встает на подоконник, открывает форточку и зашторивает окно за собой, чтобы не дать запаху проникнуть в комнату. Пальцы неистово дрожат, он зажимает сигарету между губ и нервно поджигает ее, изо всех сил стараясь не подпалить волосы или ресницы. В вечернем сумрачном покрове мелькнул алым подоженный ее кончик. С улицы веет дождевой свежестью, отрезвляюще обдавшей пылающее жаром лицо. От резкого потока ветра пепел чуть не попал в глаза.       «И что ты собрался делать? Вы ведь даже не утверждали свои мутки взаимным согласием, по сути вы даже не пара. Думаешь, ты всрался Тохе со своим этим пидорством?»       «Уйми свой стояк и сворачивай лавочку. Ебучий ты педик.»       Пятифан кривится и вдыхает никотин как свежий воздух, будто он даст ему спасение от этой хуйни, что говорит с ним сейчас. Да, никто из них не спрашивал у другого «Ты будешь моим парнем?», чтобы избежать обязательств, потому что для них обоих это в новинку, страшно, неизвестно, чтобы отдалиться в любой момент и не причинять другому лишней боли, ну и что, блять, с этого? Он видит, Антон этого хочет, так зачем ему ломаться как малолетке в свой первый раз? Хоть это в самом деле будет его первый раз, если вообще будет. Да и не сказать, что он шибко взрослый, чтобы не называться малолеткой. В пизду.       «Отступи. Найдете себе еще телок и забудете про все это пидорство.» — Отъебись! — выкрикивает неожиданно для себя Ромка и с размаха ударяет стену.       Обугленный фильтр на пальцах оставил ожог. Пульсирующая венка проступила на виске.       Небрежно тушит сигарету и выкидывает за окно, спрыгивает на пол и пиздит у матери жвачку. Мятный вкус кольнул язык, собственный вопль отдался в висках звенящей болью. Заебись, теперь он чувствует себя настоящим шизиком. В первый раз ответил на голос в голове.       Резко всплывшая мысль заставляет кончики ушей покраснеть. Он открыв ящик комода матери, разгребая кучу из женских вещей, не поместившихся в ее сумку. Найдя презерватив, он буравит его взглядом и прокручивает возможные исходы сегодняшнего вечера кадр за кадром, мысленно сплевывает и резким движением сует одну упаковку в карман. Ну так, на всякий.       Антон с опаской прокручивает цифры на барабанном телефоне, подставляя его к уху. Натягивает края рубашки на бедра, стараясь скрыть от самого себя собственный стояк, стыдливо опускает глаза в пол, будто провинившийся ребенок перед родителями. — Мам, я сегодня не приду домой, — сглотнув, мямлит Тоха, нервно теребя телефонный провод. — Не поняла. С чего вдруг?! — возмущенно спрашивает Карина. — Ну… я… — почему он не придумал оправдание заранее? Не найдя ответа на этот вопрос, он натужно пытается выдавить его для матери, которая явно сейчас стоит, подбочившись в типичной своей манере. — Ос-стаюсь у одноклассницы. Экзамены ведь скоро, нужно готовиться. Н-не знаю, сколько времени это займет. Не идти же мне домой поздно ночью.       Антон ударяет себя по лбу. Гений. Готовый получить новую порцию возмущений, вжимает голову в плечи, безмолвно выругавшись, ведь мама не заставляет себя долго ждать. — У тебя что, своих мозгов нет?! Для чего тогда на дополнительные занятия ходишь?! Шуруй домой, живо!       Он слышит, как к разговору подключается папа, услышавший крики жены и подошедший узнать их причину. Карина вкратце рассказывает ему ситуацию, не забывая добавить: «Совсем от рук отбился. Весь в тебя.». Отец явно пропустил последнюю фразу мимо ушей, от чего-то заговорив подозрительно довольным тоном. Неужто догадался?.. Эта мысль бросила Петрова в холодный пот. — Ну, Карина, не будь такой строгой. Пусть ребята занимаются. Как-никак, мальчик-то наш вырос.       От стыда хочется провалиться под землю. Мать явно моментально поняла тонкий намек отца и, он готов покляться, закатила глаза. Она посылает в сторону отца несколько презрительных комментариев, слушать их дальнейший конфликт не было ни малейшего желания, поэтому он кладет трубку, окатив ее презрительным взглядом.       Как же осточертели их вечные ссоры, усилившиеся с годами и ставшие каждодневной пыткой. Больше всего жаль младшую сестру, которая, хоть и подросла, но до сих пор не лишилась своей детской натуры и внутреннего невинного света, который родители могут затушить раньше, чем его собственный.       Желание идти домой отсутствовало ежедневно. Единственная причина, по которой он все же спешил попасть в этот рассадник из взаимных оскорблений, — это быть рядом с Олей, чтобы она не чувствовала себя маленькой, ненужной и всеми брошенной во время скандалов, которым родители все последние годы уделяют все больше внимания, чем своим детям. Чтобы Оля не чувствовала себя беспомощной, когда случайно попадает под раздачу. Не чувстовала себя, как он сам.       Антон опирается руками о стену и старается унять резко возникшие ненависть и отвращение. Склоняет голову и прожигает взглядом дыру в полу, сжимает пальцы рук в кулак. Перед глазами возник образ сестры, которая в ужасе жмется в спинку дивана, стирает миниатюрными кулачками мокрые дорожки слез с щек и просит родителей перестать. — Прости, — твердо произносит Антон, с силой сжимая веки до очертаний пестрых узоров перед глазами, хмурит брови и разжимает кулак, безвольно опуская руку вниз.       Как же он ненавидит свою жизнь. И их.       Он вздрагивает от раздавшегося крика Ромы и спешит вернуться обратно в комнату. Их взгляды, идентичные друг другу, пересекаются: загнанные, жаждующие скорейшего утешения. Ромка пропускает вопрос о его состоянии мимо ушей, притянув его лицо за щеки и на полпути остановившись. — Ты-то сам как?       Ответ он мог увидеть на поверхности небесных глаз и находит его, но Антон не озвучивает его, впиваясь в его губы с немой просьбой заткнуться.       Ромка не тупой. Он понимает.       Отбрасывая удерживающие их цепи вновь и вновь, сейчас они полностью разорвали их звения, переплавили и откинули прочь от себя. Но запах паленого железа саднит открытую рану, заставляет глаза слезиться. Они снова хватаются друг за друга в надежде найти спасение, сбежать от того, что вынуждает их остановиться, не позволяют себе опустить руки.       Воздух наполняется жаром, ноздри печет от накаляющегося пространства. Они отрываются лишь на мгновение, растягивают между языками тонкую нить из слюны, порвавшуюся в момент, когда Петров вновь завладевает его губами, целуя резко и жадно.       В головах обоих вертятся слова о просьбе в продолжении, не смеющих слететь с губ, но позволивших отразиться на поверхности тумана в их взглядах, немо умоляющих другого взять его за руку и перейти за ту самую границу, которой они все это время боялись, но с каждым днем безумно жаждали этого все больше. Пятифан видит хватающие за горло друг друга эмоции в глазах Тоши, перекрикивающие одна другую в бессмысленной борьбе, и разглядывает одну лидирующую: желание.       Ромка расстегивает пуговицы на его рубашке, заставив Антона содрогнуться и прильнуть руками к его затылку, в легком объятии прижимая к себе ближе. Мягкие кончики пальцев вызывают приятную дрожь с головы до ног, невольно он головой подается на его руку, без слов выпрашивая прикосновений.       Выбив из Петрова выдох резким толчком на кровать, он пробует оставить на открывшемся ему худом теле с чуть выпирающими ребрами поцелуй, то ли на вкус, то ли надеясь увидеть его реакцию. Антон вздрагивает. Губы Ромки растягиваются в довольной улыбке. Поцелуи, коими он начинает покрывать его тело, неспешные, но ревностные, будто он всю жизнь ждал этого момента и сейчас ни за что его не отдаст, не позволит прервать.       Антон поджимает пальцы на ногах и немного запрокидывает голову назад, сжимая бока Ромки и чуть поглаживая их, чтобы не позволить лишним звукам сорваться с его губ, но Ромка будто вынуждает его, хочет узнать, что ему нравится. Петров не хочет этому препятствовать, но если он издаст хоть один звук, то готов будет сгореть от стыда, он и так уже лежит на половину обнаженный перед парнем, который ему… нравится. Хотя, если так, то что ему тогда терять?       Петров выгибает спину под его напором, пробегается пальцами по пояснице и забирается руками под тонкий домашний свитер, огладив область копчика. Он зажимает края одежды между пальцами и тянет ее вверх, настойчиво прося снять. Ромка закатывает глаза, нехотя отвлекаясь от своих действий, вытягивает руки и позволяет Тохе снять с себя кофту. Продолжить ему не дает Петров, который, будто зачарованный, кладет ладонь на его живот, проводя след томного желания от ребер к паху. Спустя несколько лет он так и не бросил заниматься боксом, и результат его тренировок маняще содрогался под его пальцами. Ромка напрягает без того крепкий торс и вспыхивает от его касаний, а затем стискивает ряды зубов, когда губы парня дотрагиваются до его груди в горячем поцелуе.       Проложив быструю дорожку из прикосновений до шеи, Антон оцеловывает его кадык, хватается за его запястья, будто боясь, что он может оттолкнуть его, как делал не единожды, но не сжимает их в свои руках, а накрывает нежным касанием, дотрагивается дыханием до изгиба плеча, дрогнувшего под его жаром, и ловит своими губами поцелуй Ромки, желанно проведя пальцами по темно-русым волосам.       Ромка чувствует в каждом прикосновении к себе ярую нужду и что-то еще, что заставляет все тело воспылать в смущении. Он не задумывается — действует, целует так, как желал поцеловать все это время: мокро, пылко и настойчиво. Антон оглаживает его талию, крепкую спину, проводя ладонями между лопатками, и Ромка готов сойти с ума в эту же секунду, он резко отрывается от его губ, берет подбородок между пальцами и заставляет запрокинуть голову. Оставляет укус около линии челюсти, вызвав у Антона сдавленный писк. На губах возникает невольная нежная улыбка, и от нее Петров прикрывает локтем стыдливо пылающие щеки, хмуря брови. — Хотя бы сделай вид, что ты не слышал. — Раньше надо было.       Черт. Милый, сучонок. Безумно милый. Так бы и зацеловал его всего.       Он вынуждает его издать стон с придыханием, потонувший в хриплом ругательстве, новым укусом. Тонкая бледная кожа сразу отражает маленький след от зубов. Антон сжимает простынь кровати в пальцах, когда его грудь покрывается краснеющими пятнышками, разбросанными в резкой импульсивности, настолько присущей Пятифану, что от этой мысли уголки губ трогает улыбка, которая же дергается в легком испуге.       Дойдя до паховой области, Ромка оставляет последнее касание губами, расстегивая ремень на брюках Тоши. Его глаза наполнены возбужденной туманностью, как и рассудок, справившись с бляшкой, он хочет опустить замочек ширинки, как резко поднимает на него глаза, заметив, как дернулся его живот. — Точно хочешь?       Голос Ромы гудит в висках, расплывается в голове неясным звуковым переплетением, а смысл сказанного доходит только в следующее мгновение, когда его обладатель добавляет прямолинейное: — Мне нетрудно передернуть в толкане, можем ничего не…       Вместо того, чтобы вновь выстраивать не связывающиеся между собой слова, Петров сжимает его волосы и резко тянет на себя, затягивая в непродолжительный пылкий поцелуй. Нет уж, хватит с него. Беготня от самих себя затянулась слишком надолго, и Ромка с ним согласен, не успевает ему ответить — Антон моментально прерывает поцелуй, — но снова все понимает. — Скажу, чтобы ты точно понял. Я пиздец, как этого хочу. — Я похож на долбоящера? Без тебя догадался, — Ромка фыркает и закатывает глаза, а Антон от чего-то ухмыляется. — Так чего же тогда медлишь?       Из соседней комнаты веет тонкий табачный шлейф, легонько окутывая полуобнаженные тела, для Антона отголоски сигаретного запаха стали чем-то родным, он не сразу замечает, но с неким умиротворенным удовольствием вдыхает его и утыкается лбом в плечо Ромы, поджимая губы и шумно выдыхая. Пятифан нещадно стягивает с него брюки, нижнее белье и бросает на пол, проводит кончиками пальцев по пульсирующим венам его органа и обхватывает ладонью. Звук ударившейся металлической бляхи о пол закладывает уши и ударяет по разуму, вынудив его закрыть глаза.       Антон скулит от его действий, сжимает между пальцев простынь постели, а другой впивается в его спину с неосознанным желанием оставить царапины, в конечном же итоге проведя жадное касание вниз до границы талии. Ромка выгибает спину и приглушенно выдыхает. Яростный жар его мягких рук обдает тело приятной лаской, бессовестно проникающий под кожу и заставивший его пылать изнутри. Собственный стояк отдается болью в паху, он резко убирает руку и дергает ширинку вниз в гневном жесте, наконец избавляясь от злоебучих штанов и подцепив вместе с ними трусы.       Антон не знает, куда деть свое смущение, обхватывает его спину, давит на область между лопатками и прижимает парня к себе, жаждующе завладевая его губами. Они целуются влажно, остро и будто по-звериному, ненасытно смакуя ласковую мягкость и манящую неровность от укусов на своих губах, добавляя новые. Руки Ромы дрожаще соскальзывают вниз, коснувшись тела парня под ним своим легким горячим дуновением, и бесцеремонно раздвигают его ноги. Тоша задыхается в своем вздохе, жмурит глаза и выстанывает в поцелуй ругательство, прерванное новым робким стоном, непродолжительным, но столь невинным, что у Пятифана сносит от этого крышу. С громким выдохом разорвав поцелуй, они секунду смотрят друг на друга с вопросом во взглядах, как же до этого дошло, скрытый за пеленой бушующего животного вожделения. — Тоха, сними очки, — секундная пауза в обращении прерывается требовательным тоном.       Голоса в его башке орут на перебой, желают ему скорейшей смерти, и он думает, что, не видь его лицо Антон, ему будет проще. Наивная тупость идеи не приходится ему по нраву, раздражает до трясучки, вызывая желание врезать самому себе по ебальнику. Петров вздергивает бровь с напрашивающимся вопросом: «Зачем?», но вместо него выдает решительное: — Не сниму.       Ромка закатывает глаза. Антон пронизывает настойчивостью своего взгляда до самых костей. Он хочет видеть его, рассмотреть каждую эмоцию на лице Пятифана и упиваться каждым мгновением. Ромка ни за что не признается ему, что благодарен за отказ.       Смоченные слюной пальцы проникают внутрь — сначала один, но и его хватает сполна, чтобы выгнуть спину и сдавленно промычать. Рома ведет фалангой неспешно, неуверенно и чуть дерганно, его потряхивает от переполняющего каждую клеточку тела возбуждения, Антон видит, что он терпит ради него, так отчетливо, что невольно от этого начинают слезиться глаза, то ли от нарастающей температуры, то ли от резкого чувственного порыва к Пятифану. Он ерзает на постели от непривычных ощущений, цепляясь пальцами за ткань собственной рубашки — единственной вещи, которая дарует ему связь с реальностью, не позволяя забыться полностью, и благодаря которой он до сих пор не сошел с ума от смущения находиться перед любовным объектом в таком открытом, беззащитном виде.       Ромка не торопится, знает, что нужно дать телу привыкнуть, чуть позже вводит второй палец и проникает глубже, случайно попадая по чувствительной точке внутри. Антон запрокидывает голову, вздергивает бедра чуть вверх, закусывает губу и выстанывает имя парня, с довольной улыбкой сквозь влагу на глазах наблюдая, как дергаются уголки его губ и цвет щек приобретает новые оттенки алого. Улыбка держится на его лице недолго, сползает так же быстро, как возникла, Ромка, не мешкая ни секунды, продолжает, кажется, подловив его в самый нужный момент. Он глубже вводит фаланги, надавливает на простату более четко и раздвигает их внутри, двигает ими в более решительном темпе. Внутри горячо, узко и влажно, он подавляет резкое желание жестко трахнуть его на этом самом месте, шумно сглатывает и продолжает терпеть, чувствуя, что уже не выдерживает, член ноет и сочится предэякулятом. — Хватит, — резко говорит Антон на выдохе сквозь плотно сжатые ряды зубов. — я готов.       Твердость его тона заряжает слабой уверенностью, Рома как можно осторожнее вынимает из него пальцы и чуть не задыхается в собственном полустоне полувыдохе. Ладонь Антона проходится по органу, обхватывает его с целью вставить, он с силой закусывает губу и хмурит глаза, тот проходит туго и уже на начальном этапе доставляет целый спектр болевых ощущений. — Т-тоша, отпусти… — совладав с языком, просит Пятифан. — Не вставляй… больно. И тебе и мне.       Очень узко и недостаточно влажно, Антон недоверчиво заглядывает в его глаза, не найдя в них ухищренности, с некой досадой в движении выпускает член из ладони, готовый вновь сгореть со стыда. Надетый на ствол презерватив внушает мало доверия, как и в Рому, свой первый раз несколькими годами ранее он представлял без участия контрацептивов, даже узнав об их необходимости, но сейчас негодовать на этот счет не было смысла.       Снова обильно смоченные слюной пальцы заставляют Антона в нетерпении прикусить внутреннюю сторону губы, Ромка обрывает его недовольство своим решительным тоном, говоря о том, что он недостаточно готов. Еще пару мгновений, еще несколько движений фалангами внутри него с добавлением третьей, Антон прерывисто дышит и невольно расставляет ноги шире, вздрагивая от прикосновения губ к левому колену.       Спина начинает затекать, Петров немного приподнимает бедра, опирается на стопы, стараясь распределить хотя бы малую часть веса на них. Сам факт того, что он лежит под кем-то, вводит в смущение и легкое недовольство, поэтому, когда Рома хочет ввести в разработанный анус свой орган, он останавливает его, изъявляя желание сменить позу. Пятифан принимает сидячее положение около изголовья кровати, Антон седлает его бедра, опираясь на его плечи. Возбуждение колотит ливневой дробью по стенкам сознания, Тоша оттягивает ягодицу одной рукой, другой вновь обхватывает член парня. Приставив головку ко входу, поджимает пальцы на ногах, боязливо сглатывает и вводит его в себя, резко насаживаясь на него.       В то же мгновение их обоих будто простреливают изнутри, та самая граница, вокруг которой они ходили долгое время, дает трещину и разрушается, оставляя подле себя кучку пыли и белые нити, коими были вышиты поставленные обществом ограничения. Глаза Антона слезятся от неприятного чувства, он хочет вскрикнуть, вместо этого притягивает парня за щеки и резко целует, не позволив любым звукам вырваться наружу. Отголоски его крика мгновенно тонут в слабом недовольном мычании, а то растворяется в горячей истоме, дарованной ему мягкими объятиями сильных рук, что обвивают спину и прижимают тело ближе.       Антон не позволяет Роме увидеть своего взгляда, закрывает веки, углубляет поцелуй, давая ясный намек ничего не говорить, не двигаться и дать ему возможность привыкнуть. А тот и не собирался ничего из этого делать, снова догадавшись о состоянии Тоши если не по взгляду, то по дрожи его тела. По сухой обветренной коже прикосновением ласковым проходятся пальцы и накрывают область скулы. Около зажмуренного глаза проводит грубый мозолистый палец нежное касание, осторожно стирая с кожи бледной влагу.       Сладостные мгновения слияния губ освещают тусклые лучи ночного светила, обрамляя осторожные черты лица нависшего над Пятифаном парня. Рука тянется к плечу Антона с целью снять наконец его рубашку. Тот перехватывает запястье, сжимает его и с угрозой во взгляде смотрит в глаза Ромки, немо кричащей ему: «Не смей». Два раза повторять ему не нужно, он отпускает белоснежную ткань и отводит ладонь, на внутреннюю сторону которой робко опускаются тонкие пальцы и переплетаются между фалангами Ромы, ответно сжавшей его руку с меньшей уверенностью.       Петров с резким выдохом отстраняется от него, случайно мазнув языком по нижней губе. Набравшись решительности, раздвигает ягодицы и насаживается на член чуть глубже, щуря глаза от оставшегося минимального дискомфорта. Ромку бросает в жар от его действия, а вид парня в легкое смущение. Его худое полуобнаженное тело по-прежнему дрожит, перепутанные меж собой светлые волосы лезут в глаза отросшими кончиками, грудная клетка вздымается и подрагивает от учащенного пульса, который он чувстовал каждой клеточкой своего тела. Подавляя раз за разом навязчивое желание резко толкнуться в него до самого основания члена, он сдавливает его талию в руках, немного притягивает к себе и вдыхает запах его кожи, прижавшись носом к шее в районе кадыка.       У каждого человека есть свой запах, у Антона он тонкий, едва ли заметный, напоминающий свежее сгущенное молоко и сладкий шлейф легкой наивности. Ромка невольно ухмыляется, чуть трется носом о тонкую кожу, чувствуя, как Петров сглатывает, а затем чуть давит на его плечо с просьбой отстраниться, но он лишь жмется к нему теснее, вдыхая его аромат как никотиновый яд, а затем смыкает зубы в этом месте, оставляя неожиданный укус. Антон недовольно айкает, а Ромка наконец отрывается от его кожи. — Что ты там такого интересного унюхал? — саркастично спрашивает Тоха, потерев укушенное место. — Все тебе расскажи, — хмыкает Ромка, говоря таким неровным голосом с присущей хрипотцой, что Антона будто прошибает изнутри.       Новые попытки насадить себя на член проходят более успешно, Тоша, немного расслабленный, дает зеленый свет фразой, что готов, и опасливо содрогается, заметив угрожающе блеснувшую искру на поверхности глаз Пятифана, разгорающаяся в настоящий пожар. Он пробует толкнуться в него, ненасытно шипит от крышесносной горячей узкости, плотно сжавшей орган.       Для Антона пробные толчки проходят с тягучей медлительностью, будто испытывающей его на прочность, и эту проверку он явно не выдерживает. Он резко толкается на член почти до основания, затем еще несколько раз, сладко постанывая ему на ухо, специально добавляя в тон своего голоса пару лишних выдохов и хитро улыбаясь, видя на периферии зрения, с какой яростью раздуваются ноздри Ромки, как он кусает губы до алых отметин, сдерживая изо всех сил свое колотящее желание. — Дай я сам, — недовольно шипит Ромка, требуя приостановиться и передать узды правления ему.       Раскусил ли Пятифан его легкие поддразнивания, или же ему не пришлось по вкусу сам факт того, что Тоха будто пытается его ублажать, Петров не разобрал, и парень не дает ему возможности задуматься над этим, начиная спешно входить в его тело, все еще избегая той скорости, которой хотелось ему, но и этого хватает, чтобы начать гореть зверским вожделением с новой силой.       Рома все больше становится похож на самого настоящего животного… волка, что сгреб в свои лапы беспомощного лесного зайца, готовый в любой момент откусить ему голову. Его хриплый голос подобно волчьему рыку бросает в дрожь, затуманенный взгляд в сумраке ярко блестит как острые клыки зверя, заставляет бедное сердце своей жертвы бешено забиться, и Антон чувствует, что скоро не выдержит, но как же его манит эта опасность все же отдаться в безжалостные когти хищника.       Он поднимает взгляд, и увиденное выбивает из него ощущение реальности. Сердце выбрасывает в кровь адреналин, а глаза широко распахиваются, когда натыкаются не на лицо Ромы, а на морду волка, пасть которого раскрыта до ужаса широко, клыки навострены, и в любой момент готовы вцепиться в его плоть. Антон замирает, хочет закричать, но наружу вырывается лишь приглушенный писк, тонущий в хрипоте голоса, он зажмуривает глаза, хочет без разбора махнуть кулаком, но в следующее мгновение на руку ложится тяжелая ладонь ласковым касанием, берет за запястье и тянет чуть вверх.       Тоша распахивает глаза и видет уже не волчью морду, а Рому, который трется о его ладонь щекой. Не волк, совсем нет — кот, ластится под его руку, поглаживает поясницу пальцами другой ладони и осторожно обвивает его талию. Антон захлебывается в своем спектре из эмоций, состоящий из не ушедшего страха, нежности и благодарности парню за спасение и за дарованное чувство умиротворения, понемногу окутывающее его своим теплом и вынуждающее успокоиться. Он поджимает губы и кидается ему на шею, спасаясь от отголосков страшного образа, обнимает так крепко, будто видит в последний раз, будто боится отпустить и увидеть на его месте все того же зверя.       Пятифан с удивлением смотрит на него, не понимает его порыва, но прижимает его голову к своему плечу, посчитав правильным приостановить процесс, и просто стискивает его в крепких объятиях. Ощутив на коже своего плеча влагу, он порывается задать очевидный сам собой вырывающийся вопрос, но Тоша прерывает его короткой фразой: — Продолжай. Все нормально, — а сам не отрывается от его шеи, нежась в спокойном человеческом тепле, осторожно обволакивающий его тело.       Ромка явно верить ему вот так запросто не собирается, Антону приходится приложить усилия, чтобы убедить его в обратном, и только после затыкающего непрерывный поток беспокойств, в духе Пятифана, непродолжительного настойчивого поцелуя и фразы: «Я сказал, продолжай.» Ромка соглашается.       Детская жестокость, что была ему присуща всегда, сколько Тоша помнит их совместные года в школе, присутствовала у Пятифана до сих пор, хоть тот и стал гораздо спокойнее с возрастом, и сейчас она отдавалась в каждом его толчке в тело парня, его действия более уверенные, решительные и резкие, это не доставляет Петрову дискомфорта, только больше распаляет. Набранные скорость и темп заставляют его оторваться от шеи, он скулит, что-то неразборчиво говорит, будто в бреду, и снова прижимается к его плечу, оставляя на нем укус, не похожий на те, что оставлял Ромка. Этот более аккуратный и в какой-то степени нежный, но при этом все равно ощутимый, до такой степени ощутимый, что Рома вздрагивает и громко матерится не столько от боли, сколько от неожиданности.       Будто в отместку Пятифан совершает более грубое и глубокое проникновение, ударяясь о простату головкой члена, не торопится выходить из него, глядит на Тошу. Тот выгибается дугой, царапает ногтями плечевые суставы парня и громко выстанывает, добавляя на выдохе тихое: — Ч-черт бы тебя побрал, Ромка.       Его слова, лишенные единичного намека на угрозу, вызывают не более, чем усмешку. Он входит так же глубоко и размашисто, обрывая у Тоши последнюю связующую с реальностью нить. Без установленного ритма, импульсивно и так жаждуще, что у Петрова сносит крышу от этих ощущений. Наплевав на все невидимые рамки приличия, он сладостно стонет, прерывисто дышит, почти в унисон с Ромкой, прижимается к нему накаленной кожей грудной клетки, прокладывает дорожку из поцелуев от линии челюсти до границы ключиц и сжимает в зубах его плоть, заставляя Пятифана злобно шипеть и наращивать темп.       «Тебе самому от себя не противно? Тоха скачет на тебе как последняя шалава, неужели для тебя это нормально? Хватит уже.». Рому передергивает, он скалит зубы и упрямо продолжает вбиваться в его тело. С опаской поднимает на Антона взгляд, и сердце пропускает судорожный удар от его прекрасного вида. «Ну че, нравится? Педик. Сдохни. Оба сдохните и не отравляйте планету своим ебучим существованием.» — Да завали! — срывая горло, кричит Ромка, гневно смотрит мимо парня, на стену, на безликий образ, сложившийся сам собой в голове.       Поднимает взор, и его напряжение моментально сползает с лица, брови дерганно отрываются от переносицы. Антон смотрит на него не столько удивленно, сколько обеспокоенно. В этот раз уже Ромка перебивает его, только не осторожно — так, как это сделал Антон, а со всей наглостью и требовательностью в своей интонации: — Тох, ничего не говори. Все заебись, отвечаю.       Антон хочет прилипнуть к нему с расспросами, но не решается, и Ромка не дает ему возможности это сделать, возобновив установленный темп и заставив парня отбросить все мысли вновь на задний план.       Два пылающих нечеловеческим возбуждением тела в ночной тишине яро прижимаются друг другу, окутывая своим обжигающим жаром, накрывающий каждый участок тела и, уходя в глубь, дотрагивающийся приятным покалыванием до самых сердец, пылающих адским огнем. Дрогнувши, они учащают свой ритм, содрагаясь в нездоровом биении.       Выбивая из парня жизнь, Ромка оцеловывает его ключицы, мажет губами так импульсивно и несдержанно, что с губ Антона слетают неровные выдохи, заглушенные громкими выстанываниями. Будто бьясь в предсмертных конвульсиях, он хватается за его плечи в попытке найти хоть какую-то опору, чтобы окончательно не задохнуться в избытке своих чувств и нереального экстаза от того, что Пятифан творит с ним. Ромка цепляется за его талию руками ревностно и пылко, будто что-то или кто-то извне может взять и отобрать у него Тошу. Он несколько раз отводил взгляд, косился на кого-то не существующего, буравил взглядом и им же посылал на три буквы. Стоило только взглянуть вновь на Петрова, так весь его гнев превращался в незначительные крупицы, а те растворялись под натиском непреодолимой жажды вытрахать из него последние остатки кислорода.       Легкие жжет, губы неистово печет, а глаза горят ненасытностью, желанием снова и снова целовать, дотрагиваться, проникать под кожу и затрагивать кончиками пальцев душу, которая давно полегла на целом пепелище из переплавленных осколков тех самых границ, а затем воспылала вновь под их чувственным напором.       Рубашка сползает с плеч, оголяя не помеченные участки кожи, Ромка тут же ловит момент и целует правое предплечье, так решительно, но тягуче медленно отстраняясь, что Антона разрывает на части от этого контраста. Расцветающие багровыми оттенками следы близ ребер сильно выделяются на фоне белой одежды и общей бледности кожи. Полы рубашки разлетаются в разные стороны, даруя мягкое, едва ли заметное дуновение ветерка, в глазах Антона вспыхивает раздражение, он резким движением сбрасывает ее, не позволив лишить себя адского огня, которым было окутано все его тело. Притягивает Рому за затылок, сжав между пальцев волосы, и впивается в его губы с такой нахальностью, не присущей ему, что у Пятифана мутнеет на мгновение в глазах, а на губах расплывается довольная улыбка.       Шлепки разгоряченной кожи ягодиц о бедра резко прерываются, Антон гневно смотрит на Ромку с очевидным вопросом, мол, какого хера? Тот со спокойствием выдерживает его взгляд, вынимает орган из его тела, едва ли не упустив момент разрядки.       Он берет свой и член Петрова в одну ладонь и начинает совершать ритмичные движения вверх-вниз, заставляя Антона сорвать голос в собственных стонах. Вспыхнувшее смущение на глубине взгляда и щеках перекрывают гнев, он не может взять контроль над языком, чтобы задать тот вопрос, бросает моментально всякие попытки. Порывисто дышит в унисон с Ромой, притянувший его для нового поцелуя, не такого резкого, а более осторожного настолько, насколько вообще возможно связать это слово с личностью Пятифана.       На губах обоих отражается приторно-горькое послевкусие, истома растекается по венам, предвещая скорый оргазм. Конец настигает несвоевременно, первым кончает Ромка, изливаясь внутрь презерватива, ускоряет движения ладонью, подводя Антона к конечной точке. Он перестает держаться за его плечи, устало нависает над ним, слабо обвивая шею, на которой оставляет несколько смазанных поцелуев.       Струя спермы обжгла паховую область Пятифана. Он выпускает член Антона из руки, срывает со своего контрацептив и подтягивает парня к себе, вместе с ним принимая лежачее положение на кровати. Ромка опускает руку вниз, судорожно пытаясь нащупать свою одежду, достает с пола свои трусы и стирает семя Тохи с живота.       Антон жмется к нему как к единственному источнику тепла, положив макушку на плечо, пытается восстановить напрочь сбитое дыхание, жаром которого он случайно задевает область ключиц. Ромка поворачивается со спины на бок, лицом к нему, прижимается всем телом. Они смотрят куда угодно, но не друг другу в глаза, бегая взглядом по чертам лица, огибая подрагивающие брови, приоткрытые распухшие губы, пылающие алым смущением щеки. Антон подается вперед, приблизившись к его лицу, запечатляет поцелуй около уголка рта, в районе которого постоянно возникает морщинка в форме полумесяца всякий раз, когда Ромка улыбается, область между бровями. Пятифан готов раствориться под нежностью его касаний, он приподнимает дужку его очков и целует переносицу, короткими касаниями опускается вниз и накрывает его губы.       Поцелуй, напомнивший им что-то чересчур приторно-сладкое, сводит десны. Без излишеств, резких действий, они просто смакуют губы друг друга, чувствуя то, как устали, но не отказались бы от продолжения, чувствуя кожей сумашедший пульс друг друга, замерший, когда они случайно пересекаются взглядами. Антон в неуверенности покусывает внутреннюю сторону губы, осмысливая слова, что собирается сказать. — Рома… не знаю, прозвучит ли это глупо, но я хочу узнать, в каких отношениях мы находимся?       Его слова пронзают изнутри. На лице не дрогнула ни единая мышца, но он чувствует, как холодок, прошедший по коже тончайшим лезвием ножа, проникает внутрь и режет безжалостно. Он не смеет отвести от него взгляд, хоть и безумно этого хочет. «Ну конечно, теперь еще и встречаться ему предложи.», — насмешливый голос режет глубже. Рана, покрытая слоем корки, затянувшаяся не до конца, начинает кровоточить. В его взгляде отображается животных страх, который Антон тут же читает, но не позволяет себе что-то сказать на этот счет. — Я не… ты… — очень редко Рома издавал неуверенные звуки, но сейчас это насторожило больше привычного.       Боковым зрением Пятифан разглядывает улыбающуюся физиономию, стоящую прямо напротив окна. Вставший ком в горле перекрывает доступ к кислороду, давит на стенки горла, не позволяя сглотнуть. Сфокусировав взгляд на парне, ему хочется застрелиться, лишь бы не видеть эти горящие преданной надеждой глаза. Ромка вдыхает тяжесть и не может ее выдохнуть, отводит взгляд и произносит: — Тоша, погодь до лучших времен, когда я смогу точно тебе это сказать.       Боясь поднять на него взор снова, он все же это делает, не позволив себе совсем скатиться до статуса трусливого уебка, который даже не в состоянии найти решимости заглянуть в глаза, и не видит в них и капли какого-либо негатива. Надежда потухает, но взгляд не отводится в сторону, Антон поджимает губы, ничего ему не говоря, лишь только кивает и подтягивается чуть вниз, вновь устраивая голову на его плече.       Ромка с отвращением косится на улыбающуюся рожу, стоящую все также около окна, мысленно сплевывает в ее сторону и прижимается щекой к макушке Антона, без всякого умиротворения прикрывая глаза.       Когда-нибудь он обязательно ему скажет. Когда-нибудь, но явно не сейчас, не завтра и не послезавтра. Но точно когда-нибудь.