Вилкой в глаз или в жопу раз?

Тонкие бледные запястья за спиной сплетают ржавые, колющиеся наручники, оставляя в память о себе красноватые кольца на тонкой коже со струящимися венками голубых оттенков, при надавливании на которые хочется поскорее отдернуть руки и дать касающемуся по ебалу, а также легкую боль. Грубые широкие лапища толкают нового заключённого в спину с бесчисленными синяками. Сжимают его плечи чуть ли не до хруста хрупких косточек. Достоевский приглушённо шипит, но настойчиво продолжает молчать и идти вперёд, опасаясь лишних увечий. Его подводят к толстым прутьям одной из камер. Через тернии, фиалковые очи замечает чью-то довольно подтянутую спящую тушу на верхнем ярусе кровати. Того, с кем парню придется сожительствовать. В глаза бросается светлая тугая коса, завязанная черной веревочкой и свисающая почти до нижнего яруса. Фёдору, конечно, пришла бы мысль, что это дама, если бы только не оголенная мужская грудь, что спокойно поднималась и опускалась. Стальная дверь камеры с мерзким скрежетом, точно мелом по доске скребут, только в сотню на сильнее, отворяется. Человек с косой, похоже, на грани пробуждения. Умиротворенное посапывание, схожее с мурчанием кота, затихает. Он перевернулся на бок, полностью скрыв лицо, оставив только блондинистый затылок. Брюнета подвели ко входу в его обитель на ближайшие пару лет. Резкими, нерадивыми движениями сняли оковы и без церемоний толкнули в комнатушку. Двухцветная стена: снизу зелёная, а под верх грязно-белая, хранит отпечатки десятка душ, если не поколений, оставленные бывшими заключёнными, нацарапанные, по-видимому, ногтями. Справа от двери выскрежена дата "1991". Ох, как не по себе стало Достоевскому! Фёдор, с нарастающей тревогой и возможностью панической атаки, оглядывает помещение, до блевоты грязный унитаз и раковину, но чуть почище, низкий столик из темного дерева с серыми царапинками. Обводя взглядом камеру, он натыкается на два шарика, один зелёный, а другой серый. Достоевский недоумевающе пялится на них, а после того, как один из шариков моргает, осознает, что это глаза того самого сожителя. Все бы ничего, но глаза эти показались ему до боли знакомыми. – Федя!? – Взвизгивает лежащий. – Федя! Твою ж мать! Достоевский! – Блондин мгновенно спрыгивает с кровати, оказываясь прямо перед парнем и хватая его за уже ноющие плечи. – Что... – Фёдор тупо смотрит, слегка сведя брови к переносице, затем, вдруг, расширяет глаза, инстинктивно хватаясь за бывшего друга и напарника. – Гоголь! Впервые за долгое время, брюнет чувствует что-то, кроме апатии и тревожности, сейчас он чувствует слишком много, присущая парню холодность, отстраненность покидает его тело и дух. Он позабыл, наверное, обо всем. Одной рукой обхватывает парня за шею, прижимаясь ближе, утыкаясь лбом в атлетичное плечо. А Николай только и рад. Сам прижимает друга к себе, проводя рукой по костлявой спине, обтянутой тонким слоем кожи. – Господи, я так рад! Так рад снова видеть тебя! – шепчет на ухо блондин, зарываясь в темные патлы, неосознанно втягивая их аромат зерен самого крепкого кофе. – Ты не представляешь, как я скучал по тебе! – Коля… И я!.. И я! – он говорит тихо, отрывисто, силясь сдержать поток слез. – Я не мог с тобой связаться. Никак. Вообще никак. Прости. – Все в порядке, Федь. – Гоголь хлопает новенького меж ключиц, получая недовольное, неожиданное и болезненное цоканье. – Ты так исхудал, с нашей последней встречи. – Ты единственный, кто меня есть заставлял. – Воспоминая неудержимым потоком восстают из недр памяти, в которых Коля был самым теплым лучиком, даже в самую холодную и мрачную зимнюю ночь с открытым окном в крохотной коробке, называемой Фединой комнатой. – Какой год сидишь уже? – Он отходит от темы, дабы заглушить эмоции и отвлечься. – Седьмой, Федя, седьмой, а ты к нам на сколько? – Николай не глупый. Он прекрасно понимает причину смены русла диалога и делает это незаметно, легко. – На два. – Кратко отчеканивает брюнет, чуть сжимая губы. – За что сел? – Коля говорит так, будто речь идет не о реальном тюремном сроке, а о том, какую булочку лучше купить, хотя, в этом вопросе серьезности у Николая было бы побольше. – Взлом. Не хочу об этом говорить. – Флегматично жмет плечами Федя и отводит взгляд. – Как скажешь. – Кажется, пора выводить диалог на новый уровень, думает Коля, натягивая лисью ухмылку. – Фе-день-ка-а-а, тебе, как новоприбывшему, я обязан задать этот вопрос! – наконец начал Коля, присаживаясь на первый ярус заправленной кровати. – Вопрос? – Темноволосого совершенно не удивляет такая быстрая смена настроения и темы Николая. За годы совместной работы, это стало в порядке вещей. – Ну, давай, спрашивай. –Хмыкает Достоевский, пожимая плечами и склоняя голову так, чтобы одну половину лица плотно закрывала челка. Зрачки Гоголя сужаются так же, как и желание Феди услышать вопрос. Точнее, желания вообще особо и не было, была, верно, лишь интрига. Гоголь молчал. Закрытый рот Николая может символизировать все, что угодно, кроме благих намерений. А тишина, плюс ухмылка, которую парень, кажется, хочет растянуть до самых ушей, и выглядит она какой-то уж слишком притворной, – точно предзнаменование чего-то страшного. – Вилкой в глаз или в жопу раз? – Протянул Николай, после первой части вопроса, делая трехсекундную остановку. Руками он уперся в свои колени, корпусом подаваясь вперед, к темноволосому, пристально, не моргая, глядя в его прищуренные глаза. – Чего?.. – Первое, о чем подумал брюнет после услышанного вопроса, – это о том, что у него произошла звуковая галлюцинация или же он просто ослышался. Гоголь, конечно, мог такое спиздануть, но сейчас, казалось Достоевскому, блондин на это не способен. – Федя, не услышал, разве? – Коля вопросительно выгибает правую темную бровь. – Я спрашиваю: вилкой в глаз или в жопу раз? – Что, блять? – Фиалки в его глазах сейчас зацвели особо резво и ярко. Он застыл в немом шоке. Каким бы Достоевский не был гением, не все тонкости, не все штуки этого мира он знает, даже если они известны четверокласснику. – Федя! Ты что, оглох? Вилкой в глаз или... – Смешно, Николай. – Резко обрывает Гоголя брюнет. – Я не шучу! Я серьезно! Просто выбери. – Ухмылку с лица парня северным ветром сдуло. Брови встали домиком, а глаза сделались какими-то умоляющими или такими, какие бывают у невиновных, обвиняемых в чем-либо, и они всей душой и сердцем пытаются доказать свою непричастность. Вопрос этот загнал Фёдора в, какого-то рода, тупик. Благо, он быстро опомнился, и совершил попытку вернуть былую уверенность и невозмутимость. – М... Глаз мне ещё пригодится, так что выберу в жопу раз. – Он говорит спокойно, без капли смущения, на которую надеялся Гоголь, задумчиво прислонив кисть к подбородку. – О–о-о, Федя! Отличный выбор! – Николай подпрыгнул на кровати, громко хлопнув в ладоши. – На само деле, правильный ответ: "а на зоне вилок нет". Но мне правда понравился твой выбор! Прямо сейчас и начнём! – Ты тут совсем одичал!? – хмуро произнес брюнет, делая шаг назад и прижимаясь к железным прутьям, не веря в намерения друга. – Пошутили и хватит. – Да кто тут шутит? Я? Я не шучу! – По Гоголю Большой театр плачет. Ну, ладно, максимум цирк. Николай – настоящее актерище. К оголенной груди он прикладывает руки, точно возмущаясь, приоткрывает рот и вскидывает брови. – Федя, ты выбрал, будь добр – исполни. – И тут Гоголь подскочил, один шагом появляясь перед парнем, который от неожиданности прижался ближе к решетке. – Коля, блять. – Шикнул Фёдор, когда чужие руки с выступающими венами перекрыли ему пути побега, а лицо блондина оказалось ближе. – Заебал. – Я тебя ещё не ебал, но сейчас буду. – слова вылетают аккурат подле покусанных губ взломщика, тут же соприкасаясь с оными. На удивление, уста Николая довольно мягкие, цвета спелой-спелой малины, а у Фёдора сухие, нежно-розовые, хотя зачастую попросту бледные и сливаются с лицом. Язык у Николая достаточно шершавый, но тем не менее очень приятный, особенно, когда он проходит по внутренней стороне щеки, а потом быстро проскальзывает по белым зубкам. Фёдор не хочет бездействовать и так просто терять контроль. Между их языками начинается борьба, в который побеждает Коля, вжимая Фёдора сильнее в сталь. И почему Фёдор не оттолкнул этого нахала? Достоевский вцепляется в крепкие плечи, силясь отстранить блондина, дышать, все-таки, нужно. Еле-еле, но теперь его рот свободен и он глубоко дышит, пытаясь отдышаться. Николай не сводит глаз с припухших губ, что сейчас жадно черпают воздух. Ждать долго Гоголь не хочет. Он вновь возвращается к чужим губам, только с новым напором. Но в этот раз он не прижимает Фёдора к стенке, а берет под бедра, круто разворачивается и, делая широкий шаг, валится на кровать, оказываясь над Федором, что сейчас лежит под ним, с немного вздернутой рубашкой. Николай сидит между его ног, мысленно набрасывая план дальнейших действий. Его руки впиваются в кровать, по сторонам от головы Фёдора, а сам он склоняется к краснеющему уху, прикрытую вороной прядью. – Обещаю, я буду нежен. – И кратко касается кожи под мочкой. Достоевскому стыдно признавать, что его это завело, даже слишком. Хотя, мало кто смог бы устоять перед соблазнительным шепотом подтянутого блондина с четко-поставленной речью и юрким языком, касающимся кожи. – Заткнись. – Дабы избежать все последующие реплики, тихо молвит Фёдор и сжимает копну светлых волос на затылке, оттягивая. Фёдор, ненароком, вместо того, чтобы заставить парня молчать, заставляет его выставить шею. Кадык блондина дергается. Желваки сжимаются. Слишком сексуально. Достоевский улавливает тихий смешок, а через секунду его уже прижимают к постели, лишая возможности двигаться. – Хочешь грубо? – Тон Гоголя изменился до неузнаваемости. Слишком резкий, строгий, и в то же время нежный и смешливый. Сомнений нет, Николай готов действовать. Он неожиданно хватает край рубашки брюнета, тянет вверх, благодаря худощавости парня, ему запросто получается стянуть ее, не расстегивая. Теперь она валяется в каком-то углу. Вероятно, Достоевский хотел бы высказаться, однако Николай не дает ему этого сделать. Гетерохромный закусывает губу, пошло, заинтересованно огладывает выступающие ребра, ключицы и впалый живот парня. – Надо будет тебя откармливать. – Тихо, едва слышно изрекает Николай, как будто только для себя, на заметку. Проводит указательным пальцам по рельефу ребер и, совершенно неожиданно, переворачивает Фёдора на живот, оставляя шлепок на бедре, от которого тут же стал расползаться красноватый след. Достоевский ойкает и жмурится. – Тебе так нравится? – На втором слове он делает особый акцент, склоняется к лицу парня, которое лежит, слегка повернутое в сторону двери. Оставляет новый след, но уже с другой стороны. Достоевский вздрагивает. – Н-нет. – Кряхтит Фёдор, жутко смущаясь, ибо это совершенно не вписывалось в его образ и казалось ему до жути унизительным. – Нежне-е. – Слова с трудом выдавливаются, как паста в полупустом тюбике. Он хочет спрятаться и не слышать самого себя. Брюнет утыкается в подушку, плотно сжав зубы. – А что нужно сказать? – Николай видит и замечает все, но продолжает издеваться, даря парню новый шлепок, но сию минуту оглаживая место удара, понимая, что переусердствовал, ибо на этот раз от Фёдора шёл болезненный вскрик. – Мудак... – Выдыхает Фёдор. Мутная пелена поневоле выступила на его глазах. Не сказать, что Колю оскорбило слово, бездумно, на эмоциях брошенное Достоевским, наоборот, это его даже позабавило, подкинуло дров в сердце парня, зажигая взгляд его адским пламенем. Он следует некоей внутренней формальности, и в знак наказания за оскорбление оставляет довольно болезненный шлепок по месту, куда пришелся предыдущий удар, но делает это Гоголь без особого желания. Он ощущает, как вздрогнул и сжался брюнет, однако вскрик его заглушила подушка. – Что-что? – Николай играет, говорит до мерзости приторно-сладко. Через тонюсенькую ткань штанов, что сползли и сейчас оголяют низ поясницы и верх ягодиц, сжимает место, куда пришелся шлепок. – Пож-жалуйста. – хрипло выдыхает Достоевский. В его руках сжато покрывало, а пальцы, что его сжимают, побелели. В голове хаос. – "Пожалуйста" что? – Похоже, Коля обзавелся новым фетишем. Голос темноволосого слишком тонок, слаб и болезнен. Парень хихикает, наклоняется к бледной лебединой шее, отодвигает мешающие волосы и с нажимом проводит кончиком языка от угла челюсти до уровня лопаток. Отстраняется и легонько дует на влажный след от языка. Тело Достоевского моментом оккупируют армии мурашек. – Пожалуйста... Нежнее. – Федя напоминает Николаю котенка, самого настоящего, маленького и зашуганного котенка. Этот котенок обхватывает подушку, словно в страхе, что ему сейчас сделают больно. – "Пожалуйста, нежнее" что? – Продолжает пытать Достоевского Николай. Фёдор с удовольствием дал бы парню по лицу, но не сейчас, сейчас он слишком зависит от Гоголя. Феде остается только одно – играть по правилам блондина. – Пожалуйста, нежнее...поимей меня. – Темноволосый более не может терпеть. Он взвывает. Ерзает. И подается бедрами ближе к Николаю. – Ох, Феденька-а-а, что же ты сразу не попросил. – Николай не может определиться, что испытывает в это самое мгновение, то ли самую малость грусти, поскольку ему еще навряд-ли когда удастся так подразнить и развратить холодного брюнета, то ли радость, поскольку чувствует, что Достоевскому стало чуть легче. Николай осторожно берет Фёдора под ребра, точно фарфоровую куклу, приподнимая, переворачивает обратно на спину. Бедра темноволосого, как будто обжигает крапива, что играет роль ладоней гетерохромного. Жжется. Но в этой боли Достоевский начинает черпать удовольствие. – О-о-о, я правда тебя так возбудил? – Тело темноволосого парня приносит Николаю какое-то эстетическое наслаждение, он понимает, что у Фёдора явные проблемы, болезненная худоба, хрупкость костей… Он не хочет это романтизировать, но тем не менее наслаждается видом тела. Николай это осознает, моментами, ему становится гадко от самого себя. Но единственная цель, которую преследует парень – это доставить Фёдору удовольствие. Даже не столько удовольствие, сколько желания предоставить себя ему, заставить его почувствовать себя живым. Но и о себе Коля не может забыть, хотя очень хотел бы. Потому, как бы он это не отрицал, в недрах души, он сам желает насладиться Фёдором. Рука блондина беззастенчиво ложится на член Достоевского, оглаживает стояк через ткань, надавливает, перемещает руки на грудь, делает круговые движения. Нижний закусывает губу, на которой позже образуется крохотная ранка, совершает попытку сдержать стон. Лицо Николая – это самая настоящая маска, которой может позавидовать любой клоун. Его темные прямые брови сведены к переносице, гетерохромные глаза прищурены, в них, как на водной глади, отражается Фёдор, бледный, тощий и разгоряченный Фёдор. Губы скривлены в пошлую ухмылку, чёлка, как у какого-то мультяшного злодея, беспорядочно спадает на левый глаз. Будь Гоголь артистом, он бы непременно играл роль нечисти или некроманта. Он выглядит дерзким, руководящим, уверенным и сильным, но все совершенно иначе. Под этой маской он крайне неуверенный, осторожный. Ему до жути тоскливо, неясно от чего. Он боится ошибиться, сделать что-то не так. Но он продолжает играть и рисковать. – Скорее! – Сейчас Фёдор беспомощен и слаб, но гордость его не покинула. Его речь похожа за мольбу или же скулеж, но он старается окрасить ее неким подобием силы и контроля, словно он не просит Николая, а заставляет. – Ты хочешь, чтобы я вошёл в тебя без прелюдий? – Николай елозит на пахе, наблюдает за резко дернувшимся кадыком Феди, и прислоняется к нему устами, правой рукой заправляя черную прядь, закрывшую участок шеи, за алое ухо. – Агрх...Делай, как знаешь. – Достоевский старается завершить внутреннюю борьбу, старается отключить разум и отдаться Николаю полностью, ибо он осознает свое положение. Как ответ, Коля тянется к слабой резинки темных штанов парня, кончиками пальцев ловко проникает под них, оттягивает, а потом резко отпускает. Федя тихо цокает, а Николай как-то выжидающе, вопросительно смотрит на него – пытается распознать готовность парня. Выдержать изучающий, хитрый взгляд Гоголя достаточно трудно, поэтому брюнет просто отворачивается, даже не пытаясь скрыть смущение. Блондин хмыкает и на этот раз уже полностью стаскивает штаны с парня, бросая их в полет по камере, в угол, к рубашке. Достоевский остается в одних лишь трусах, которые так же в ближайшее время покинут тело хозяина. Николай хватает его под тазовые кости, оставляя по четыре пальца на его спине и по большому пальцу спереди. Аккуратно приподнимает его и склоняется над впалым животом, втягивает его едва-ощутимый запах и прислоняется языком аккурат возле трусов, ведёт вверх, оставляя за собой влажный след, обводит умбиликус, и делает языком ещё два шажка. Отстраняется, и смотрит на реакцию Фёдора, закусывающего губы, тем самым сдерживая стон, и напряжённого до предела. В светлую Николаевскую голову приходит замечательная, по его же мнению, идея. – Федя, а давай, если ты простонешь хоть раз, то я трахну тебя в любой позе, какой захочу? – Николай заранее знает, что Достоевский этого не одобрит, потому и спрашивает. – Н-нет, я против! Только попробуй! – сквозь зубы отвечает Фёдор, озлобленным, нет, скорее раздраженным от медлительности друга, взглядом, проклиная блондина. – Ну, тогда не сдерживайся. – Коля в обыденной манере пожимает плечами, даже не смеётся, хмыкает, просто отвечает. И сразу стаскивает с парня трусы, задевая рукой яркую, малиновую головку члена и вместо ответа Достоевского получается приглушённый стон, хоть и тихий, но зато не сдержанный. – Я рад, что ты меня услышал. Большим, средним и указательным пальца Николай обхватывает основание члена, оглаживает, и тихонько поднимается вверх, под протяжный стон взломщика. Губы прислоняются к головке, а язык неуверенно касается, будто бы проверяет, все ли в порядке. Отстраняется. Коля несильно сдавливает основание члена, и плавно начинает надрачивать. Он делает это слишком хорошо и опытно, чему Фёдор не удивлен, хорошо зная характер и либидо парня. Он чувствует и понимает, как Достоевскому неловко, как он стесняется показывать, что испытывает наслаждение и то, как он стонет. И Николаю это нравится. Он ускоряется. С мягкой плавности движения незаметно переливаются в грубые, нахальные и быстрые. Николаю трудно себя контролировать, да и позабыл он об этом. Слишком увлечен. Глаза парня расширены, соболиные брови нахмурены, а уста искажает сумасшедшая улыбка. Он дергает особо резко и в ответ жмурится от оглушительного вскрика Достоевского, что возвращает ему более-менее здравый рассудок. Парень реагирует быстро. – Тише. Я… Конечно, рад, что ты исполняешь мою просьбу, но… Не настолько громко ведь… – Сипло прошептал с отдышкой Гоголь, зажав левой рукой рот парня, а правую оставляет на члене. Достоевский дергано, как-то испуганно кивает, умоляюще щуря глаза. Николай выжидает от силы секунд шесть и убирает руку, указательным пальцем заглядывая в рот и проводя под нижней губой. Он возвращает внимание на член парня, в частности, на предэякулят, вязко и медленно стекающий с головки. Николай вытирает его большим пальцем и наклоняется к члену, берет его в рот, сразу пытаясь заглотить всю длину, однако рвотный рефлекс, вдруг подступивший к горлу, не дает блондину осуществить план, и ему приходится выждать пару секунд, прежде чем отступит преграда от которой глаза невольно слезятся. Как только Николай чувствует свою готовность к продолжению, член Достоевского уже упирается в небо блондина, а далее и в глотку. Теперь вся длина внутри рта Николая, и он каким-то образом умудряется работать языком, слегка обводя и лаская им ствол парня. Гетерохромный ощущает, что его схватили за косу и сейчас пытаются оттянуть от занятия, а член в горле начинает упираться особенно сильно. Рвотный рефлекс вновь напоминает о себе, но Коля терпит. Он исподлобья косо и недовольно зыркает на брюнета, обхватившего косу паучьей ладонью. – К-кончу сейчас. – Ловит на себе взгляд разноцветных глаз и необычайно тихо выдыхает Фёдор, намекая на то, что пора бы заканчивать. В глазах Николая загорается улыбка и он как-бы понимающе начинает слазить ртом с члена, но внезапно останавливается, заправляет выпавшую прядь блондинистых волос за ухо и принимается интенсивно работать языком. Достоевский охает, ослабевая хватку. Он не успевает ничего сказать и, будучи на грани, кончает парню в рот. – Сплюнь. – Командует длинноволосый, однако Гоголь его не слушает. Он проглатывает все, абсолютно, в конце причмокивая. Теперь он сидит на коленях между его ног и улыбается, а с краешек губ стекает слюна, от которой Достоевскому становится не по себе. Фёдор опирается на локти, недоуменно таращится на губы парня, а потом внезапным порывом прислоняется к ним, облизывает, и язык проникает в рот блондина, но на долго там не задерживается, сразу же выходит оттуда. Николай, к удивлению, смущенно улыбается и толкает его обратно на простыни, укладывая. Взглядом точно сканирует и резко переворачивает на живот. Длинными пианистскими пальцами проходится по красноватым ушибам и синякам спины, спускается к ягодицам, оглаживает ямки на пояснице. – Феденька, встань на четвереньки, пожалуйста. – Нежно просит Николай, мысленно отмечая, что у Достоевского красивый зад. Фёдор густо зарделся, представляя, какой вид откроется Гоголю. Он жмется, мычит, но просьбу исполняет, неуверенно становясь в позу и тут же опуская голову с закрытыми, от невыносимого смущения, глазами. – Молодец, хороший мальчик. – Хвалит блондин, аккуратно целуя бледное бедро. Фёдор чувствует, как к сфинктеру что-то прислоняется и немного надавливается. Достоевский испуганно вздрогнул, но с места не сдвинулся, только немного повернул голову, сжался, уже готовясь к боли. – У нас на зоне смазку не выдают, поэтому воспользуемся тобой, хорошо? – Пальцы, что сейчас упирались в Фёдора, оказываются у Фединого рта, прислоняются к нижней губе. Теперь в отверстие брюнета упирается член, и от этого осознания внутри живота какая-то невидимая сила затягивает крепкий морской узел. Достоевский рефлексивно распахивает тонкие губки, впуская в рот пальцы Гоголя. – Оближи их. – Николай, кажется, действительно волшебник или какой-то потрясающий оратор, ибо несмотря на стальные нотки и приказной тон, фраза ощущается тепло и так, словно Гоголь боится, будто брюнет откажет и потребует прекратить близость. Фёдор послушно, и даже с неким рвением принимает пальцы, языком обводя каждую фалангу, зажимая их губами, насаживается щекой и придавливает языком. Гоголь вынимает, обволоченные прозрачной слюной, пальцы, разглядывает их и делает движение на манер ножниц, при разведении пальцев образуются тонкие ниточки слюны, которые от чего-то сильно смущают Достоевского, который краем глаза наблюдает за Гоголем. Пальцы вновь прислоняются к дырочке, приходя на замену члена. Они оглаживают узкое, неразработанное отверстие, надавливают на него и один палец осторожно входит внутрь. Фёдор неприязненно шипит и намеревается отстраниться, подаваясь вперед, виляя бедрами, да Гоголь его удерживает, не дает уйти, но пытается успокоить, нашептывая нежности и обещания о скором удовольствии. Достоевский жмуриться, молчит. Николай, видя, что Фёдор хотя бы немного, но привык, продолжает вводить в него тот же палец, но глубже. Теперь он введен до основания. Брюнету сейчас действительно уж очень неприятно, благо, Коля ещё не начал толкаться, он склоняется к уху, и кратко шепчет "все хорошо". Достоевский сглатывает слюну и нервно кивает, сдерживая подступающие, рефлексивные слезы. Гоголь терпеливо ждет момента, когда Достоевский привыкнет к пальцу в себе. Интуиция подсказывает, что пора действовать, и Гоголь начинает шевелить внутри него пальцем. Фёдор ойкает, напрягает плечи, и продолжает молчать, даря блондину лишь мычание. Николай слишком возбужден, чтобы сдерживаться и тянуть с подготовкой. Он подключается ещё одну фалангу, от которой Достоевскому сдерживаться уже сложно. Он постанывает имя светловолосого, прося подождать, на что оный угукает. Фёдор чрезвычайно громко дышит. Привыкнуть к двум пальцам сложно, но слишком долго заставлять Николая ждать он не хочет. – Прод-должай... – хрипит брюнет, плотно захлопывая глаза. Николай несмело проталкивается, свободной рукой поддерживая чужие бедра. С губ Достоевского стекает слюна, а глаза закрывает подступившая пелена. Его пальцы врастают в простыни, челка закрывает лицо. Опыт с парнем он представлял себе в самом худшем свете. Пальцы Гоголя входят под разным углом, он разводит их, стараясь хорошо растянуть Достоевского, а тот лишь скулит, насаживаясь на фаланги. Николаю уже невтерпёж. Он вынимает пальцы, ставит руки по сторонам от тела Достоевского. Блондин хочет войти резко, без предупреждения. И, возможно, он так бы и сделал, если бы не обещание и любовь к брюнету. – Федь, ты готов к большему? – Гоголю правда важно знать, как Фёдор себя чувствует и его состояние в целом. Сейчас он серьезен и боится причинить Достоевскому лишнюю боль от своей халатности и неаккуратности. Поэтому, если брюнет ответит отрицанием – Коля не станет продолжать. – Д-да – Запинается парень. И в подтверждение своим словам, поддается бедрами ближе к Гоголю. Николай кивает. Он кладет кисти на бедра и движется вверх, оглаживая бока. Отстраняется, прикладывается губами к пояснице и подставляет головку к входу брюнета. Неторопливо, даже медленно, входит в Достоевского, ловя каждый импульс хилого тела. Достоевский очень узок, несмотря на все старания Николая при подготовке. Гоголь чувствует, как он напрягается, сжимается. Слышит, как он стонет от боли, нежели от наслаждения. Замечает две мелкие капельки, опавшие с его лица на простыни. Чистой рукой, Коля нежно сжимает его щеки, наощупь стирает дорожки, проложенные солоноватыми хрусталиками аметистовых глаз. Блондин выжидает минуты две, проводя их за говором Достоевскому амурных слов и трепетных касаний. Толкается. Толкается медленно. Теперь внутри брюнета половина члена Гоголя. У Фёдора дрожат суставы рук, но боль стихает. Сейчас ему даже...приятно?.. Николай чувствует, как ослабляются мышцы на его члене, и он входит глубже, ловя новый стон, различая смену интонации. И его это искренне радует, Коля уверен, что на этот раз Достоевский полностью готов. Гоголь уверенно входит глубже. Так же неспешно и бережно. На полную длину. Толкается. На одном из таких толчков, он слышит пронзительный, даже несколько женственный стон Достоевского. Гоголь осознал, что наконец-то добрался до простаты и его уже не заботит излишняя громкость парня и то, что их могут услышать. Он непроизвольно хихихает и намеренно, прикладывая силы, бьется в предстательную железу. Фёдор выгибается, запрокидывает голову кверху и выкрикивает имя парня. Николай продолжает. Фёдор больше не может держаться, локти сгибаются, он падает корпусом на кровать, выпячивая задницу, в которую желает вдалбливаться Коля. – К-коля, жестче, прошу... – У Фёдора нету сил даже на то, чтобы говорить. Голос срывается и хрипит. Единственное, чего он сейчас хочет – это чувствовать Николая в себе. Только ещё сильнее. Ещё больше. Николай мысленно усмехается благодарит Достоевского. Сам бы он так и продолжил сдерживать желание вбивать парня в кровать и применять силу. По камере в ту же секунду разносится звонкий шлепок. Это Гоголь хлопнул Фёдора по ягодице, словно давая понять, чего стоит ожидать. К слову, – ничего хорошего. – Блять! – Взвывает Достоевский и уже намеревается отпрянуть, принять прежнюю позу и отползти, но сильная ладонь Николая придавливает его за лопатки назад, к кровати, и Феде остаётся лишь податься и дать волю слезам, уткнувшись в подушку. – Не ругайся, Фёдор. – Строго диктует гетерохромный, и в наказание оставляет новый шлепок, но уже на другой ягодице. Достоевский терпеть не может, когда ему приказывают, им помыкают, но сейчас он буквально бессилен, что морально, что физически. Однако, смена поведения Гоголя не воспринимается Фёдором, как деспотичная. Он сам не может дать ответ, почему же. Коля дает себе полную волю, но тем не менее понимает, что в случае чего, вся ответственность лежит на нем. Он вжимает бедного, раскрасневшегося парня в смятое покрывало и толкается в простату, не останавливаясь, продолжает вдалбливаться в брюнета, силясь вложить все свои силы в их первую интимную близость. – К-коля! – Он выгибается так, что видит лоб Николая, верх его разноцветных глаз, что были сосредоточены на своем занятии, и как будто в приступе белой горячки утыкается лицом в подушку, сопроводив сие действие пронзительным стоном. Его спермой залито одеяло и живот самого же парня, а сам он трупом, со вздымающейся грудью, лежит с Колиным членом в анале. Состояние на грани обморока. Голова кружится, а мысли путаются. Николай замирает, давая себе время отдышаться и понять ситуацию. Он устало усмехается. Тело, лежащее под, разгорячено до предела, а лопатки укрывают спутанные пряди вороных волос. – Федя, я ещё не закончил, разрешишь мне воспользоваться тобой? – Интонация уверенная, самохвальная, а самому Гоголю очень неловко. Он будто следует своей роли, или же в нем просто говорит его наглость, с примесью эгоизма, потому и просит разрешения воспользоваться чуть ли не бездыханным телом друга в угоду своих желаний. Фёдор мямлит что-то в ответ и в этой каше Коля слышит безоговорочное согласие. Осознавая состояние брюнета, Гоголь, каким бы эгоистом он не был, пытается все делать аккуратно, не так, как полминуты назад, когда он с азартом и отголосками безумия вдалбливал слабое тело в кровать. Парень проводит ладонью по запутанным темным вихрам, а затем слегка приподнимает бедра и осторожно входит глубже, совершает пару тройку толчков, надеясь, что они смогут довести его до оргазма, с трудом сдерживает невыносимо сильное желание ускорится. То, что издает Достоевский - не совсем похоже на стоны, это, скорее, мычание. Но даже такое способно заводить и поддерживать возбуждение Николая. – А-а-ах, Федя, я… – Н-не смей! – Резко приподнимается на локтях парень, забивая на чертовскую усталость. В этот самый момент, они понимали друг друга хорошо. Даже слишком хорошо. Николай мгновенно выходит из брюнета и кончает сразу же, пачкая поясницу Феденьки своей белой и вязкой спермой. Вместо того, что завалиться вместе с Фёдором на кровать, Коля вскакивает с новенького заключённого и мчит к раковине, запинаясь в своих же ногах. Подставляет ладонь под редкие капли воды ржавого крана, набирая крохотную лужицу в центре ладошки. Норовя не разлить жидкость, он неуклюже шествует назад к парню. Выливает воду на место, куда он кончил, ладонью, как щеткой, стирает вещество, все же оставляя две тоненькие полосочки, сверху и снизу от ладони, но Гоголь убежден, что этого достаточно. Блондин утомленно, но тем не менее контролируя себя, ложиться сверху, чуть сползя под бок Фёдора, накрывает правой рукой запястье парня, слегка лаская его пальцами. Достоевскому хватает сил лишь на то, чтобы чуть подвинуть голову в другую сторону и утомленно вздохнуть. – Ничего, Федя, – Зачем-то успокаивающе мурлычет Гоголь. – один раз – не пидорас.