Чаша, полная до краев

В трюме Амбарусса завалился в гамак, заложил руки за голову. Светильник — самый обычный, с какими корабельщики Ольвэ ходили в дальние походы, куда едва ли дотягивался свет Древ, — покачнулся на подвесе, желтый круг выхватил гамаки, тюки и сундуки с одеждой. Пятно, подрагивая, остановилось на довольном лице Амбаруссы. — Дед умеет удивить! — беззаботно и восхищенно объявил он. — Вот уж не ожидал! Амбарто важно кивнул, бесцеремонно подпихнул брата и уселся рядом с ним. Майтимо переглянулся с Макалаурэ. Его лучший брат, философ и поэт, в которого, должно быть, вселился отзвук самой Музыки — иначе откуда бы все его песни, — чуть заметно приподнял брови и подарил близнецам снисходительную улыбку. Те мало что знали про деда. Слишком юны, чтобы понять Финвэ. Финвэ, который последовал зову Ульмо, трижды пересек Бескрайнее море и провел свой народ от Куйвинэнен через Мглистые и Синие горы до залива Великой реки. Финвэ, который для отца был все равно что вала. А теперь готов был идти обратно — только потому что услышал фальшивые ноты в заверениях валар. Это было выше разумения его семьи и его народа, зато теперь дед знал цену преданности и народа, и семьи. — Наш дед — Нолдоран, — тоном наставления произнес Майтимо. Будто это все объясняло. Будто младшие братья сидели вокруг в час Смешения света и слушали его, чуть не разинув рты от восторга и удивления, сколь бесконечны его знания обо всем, что делается в мире — внутри Пелоров и за ними. …Ничтожно малы, признавался он себе. Но все еще умело скрывал свое незнание. Так же, как умело сработанные отцовские светильники, развешенные на мачтах, скрывали от них мысль о покинутой — возможно, навсегда — благодати Древ, благодати владык мира. Но если глянуть за пределы, в которых властвует свет, — там лежала неведомая тьма. А за тьмой — ещё более неведомый берег, которого так алкал отец… Отец даже собственное незнание сумел бы объяснить. Близнецы присмирели. Макалаурэ прикрыл глаза, слегка переступил с ноги на ногу, словно хотел поймать ритм, в котором корабли Ольвэ — настолько новые, что древесина еще дышала смолой, — плавно скользили с волны на волну в зыбких владениях Оссэ; так плавно, что хода не чувствовалось вовсе. Артаресто не слукавил: мать-морячка передала ему все, что сама знала об обманчивых косах Уинен, сплетённых в подводные течения под опрокинутыми в море звёздами. А может, он по тайности умилостивил Ульмо прежде, чем отплыть. Впрочем, бедняга Карнистир все равно мучился морской болезнью. — У Индис бы для тебя нашлось лекарство, — сочувственно заметил Майтимо. У Индис — даром что не лекарки — можно было найти снадобье от всего. При такой огромной семье — неудивительно. — Не надо ничего просить у Индис, — очень жалко огрызнулся Карнистир. — Ладно, — примирительно отозвался Макалаурэ. — У Этиль спросим. Держись тут. Спина Карнистира прекрасно выражала все, что он думал о братьях. — И вот что еще, — Майтимо оглянулся на первой ступени, ведущей на верхнюю палубу. — Тэльво и Питьо, наведите здесь порядок. Чтоб к моему возвращению здесь можно было пройти. Близнецы неохотно заныли. — Живо, — негромко приказал Майтимо. На верхней палубе еще царила неразбериха. Многим вещам пока не нашлось места (его и не искали, впрочем), тюки и короба были свалены кучей у мачт и вдоль бортов — отец по обыкновению утратил всякий интерес к ним сразу после отплытия. Вся скучная и однообразная работа оставалась другим — это сыновья, родичи, верные, даже Нолдоран разбирались с тем, что Феанаро оставлял за собой на пути к цели. Майтимо покачал головой, знаком подозвал нескольких верных и вполголоса отдал распоряжения расчистить проходы и проверить трюм — корабельщики Ольвэ наверняка законопатили и просмолили днище на совесть, но осмотрительность никогда не помешает. Затем следовало снести вниз парусину, вино, зерно, крупу и воду, обустроить кухню, загоны для скота и кур, а ещё им понадобится жернов, чтобы молоть муку… Одно за другим, сказал себе Майтимо, все по очереди — и переставил ящик, чтобы не мешал пройти по палубе. Атаринкэ, как обычно, тёрся возле отца, похожий на него почти неотличимо, словно брат-близнец, Тьелперинквар во всем подражал ему. Турко чесал лоб Хуану; пёс тревожился и то ворчал, то поскуливал, привставал на задние лапы, опираясь на планширь, крутил головой и снова кружил возле Турко. Словно понимал значение всего происходящего. Впрочем, Хуан был самым смышлёным из псов, которых знавал Майтимо. А может, Хуана просто смущало присутствие других зверей: если прислушаться, можно было разобрать, как внизу блеют бараны. Но оставлять их там не следовало, как и лошадей на других кораблях. Можно попытаться вынести загоны за борт, на воздух… Но какая разница, если они и там не увидят света? Никто не увидит света? Не придется ли уже через несколько недель забить их всех, если вдруг начнется падеж? И начнется ли мор среди нолдор, рожденных в Амане? Майтимо поморщился от этой мысли. Знаний деда должно хватить на всех. Отцовского пламени должно хватить на всех. Он огляделся. Матери поблизости не было. Макалаурэ послал ему понимающий взгляд. Подошёл Астальдо, дружески подпихнул Майтимо локтем под ребра. Потом указал подбородком на Феанаро. — Опять? — Опять, — вздохнул Майтимо. — Опять, — повторил за ним Макалаурэ и возвел очи горе. Неиссякаемые родительские ссоры они узнавали, даже если отец с матерью притворялись, будто никаких ссор нет. Мать умела быть такой же неуступчивой, как отец, и ссоры вспыхивали и гасли по десять раз на дню из-за любого пустяка, и сыновья к ним привыкли как к части естественного хода вещей. В этой штормовой жизни родители, скреплённые самыми крепкими узами, были ловчее рыб. Потому что отец умел уступать не хуже матери. Они не могли подолгу находиться далеко друг от друга, разлуки — даже если измерялись несколькими часами — приносили им беспокойство, даже сидеть на разных концах обеденного стола у них выходило плохо. Им нужно было встречаться взглядами, перебрасываться колкостями, в любой момент касаться друг друга. Впервые все было настолько плохо. Казалось, отец способен подобрать слово-ключ к любой феа в Арде, чтобы пробудить нужное ему чувство. Казалось, отцу даже не нужны слова, чтобы найти последователей. Казалось, ему хватает взгляда, чтобы частицу собственного пламени передать другому. Впервые они столкнулись с кем-то, над кем всесильные речи их отца не имели власти — и этим кем-то была их мать. — Как думаешь, — негромко спросил Макалаурэ, — теперь валар отвернутся от нас? Майтимо неопределенно поморщился. — Они и раньше-то не особо нас жаловали, — в точности подражая отцу, ответил он. — Не лукавь, — в голосе Астальдо ему одному была слышна укоризна, — жаловали еще как. Майтимо прикрыл глаза. Вот Оромэ дарит Турко щенка — лучшего в помете, самого красивого и сильного. Вот мерцание звездных очей Элентари и слова ее благословения над великим трудом первого из мастеров Арды. Вот Аулэ смотрит на Феанаро, как самый гордый отец. Валар не даровано познать радость отцовства, но как ещё было назвать опеку и гордость, которые Аулэ неизменно выказывал Феанаро? Вот Несса и Вана со своими девами танцуют на свадьбе Атаринкэ и призывают благословение на новый союз и плодородие на брачное ложе… — Жаловали, да, — признал он. — В трюмах сухо, — сказал Астальдо. — Вообще-то я с этим пришел. — Ну и славно, — Майтимо забросил на спину мешок с зерном. — Займемся делами. *** Они плыли долго, а хуже всего было, что это долго не поддавалось измерению. Макалаурэ шутки ради считал, сколько раз плеснули волны за бортом, — когда у него не было других занятий, а случалось такое нечасто. С ними всеми нечасто случалось время досуга и праздности. За бортами кораблей Ольвэ утекала в темноту и вечность нескончаемая вода. Порой поднимались на поверхность рыбы, чьи длинные скользкие спины сверкали под звёздами, а с плавников текла посеребренная вода. Не то они провожали нолдор до неведомых берегов по указу Уинен или самого Ульмо, не то даже не подозревали, что существуют нолдор, существуют корабли, существуют континенты, между которыми можно проложить путь по воде. Артаресто составлял карту глубин, с завидным упорством отдавал команду спускать лотлинь и вносить пометки и отправлял лодки на другие корабли, чтобы собрать замеры. Каждый раз им казалось, что лотлинь не достигнет дна, что под ними бездна, но вместо этого, словно чтобы поддержать зыбкую веру, они получали новую отметку на морских картах. Отец завидовал этой возможности измерить мир. Майтимо завидовал таланту Артаресто раз и навсегда выбрать часть мира, которую он хочет измерить. Понемногу они свыклись с качкой, с бескрайней водой, с тем, что опора под ногами шатка, а глубины известны лишь на пройденном пути. Артаресто и его помощница Альквен, наполовину телерэ, опасались бури, но Оссэ проявлял удивительную милость к неопытным путешественникам. Кто хотел — учился у Артаресто и простому, и сложному. Мало-помалу на кораблях наладили быт, в открытых печах пекли хлеб, Индис и ее девы поставили на корме прялки и небольшие кросны, пряли, ткали и пели под звёздами. От Индис все они подхватили привычку петь за любым делом; перепели все песни Тириона и написали новые, пение летело от корабля к кораблю и над гладью морской, и Альквен клялась, что видела, как Уинен поднимается близко-близко к поверхности, чтобы послушать, и ее распущенные косы-течения несут корабли особенно бережно. Но Индис никогда не пела, когда играл Кано, и Кано никогда не играл для нее и дев, которые пели с ней. А ведь Индис, подумал Майтимо, тоже когда-то пересекла Арду от Куйвиэнен до Таникветиль. И тогда уже любила деда, который еще не был Нолдораном. Майтимо все было внове: и вода, и ее бесконечность, и собственный разом вольный и невольный плен внутри деревянных бортов, и неизвестная земля впереди. В отличие от отца и братьев он не ждал от нее ничего, не предвкушал и не предугадывал. Столько времени прошло с тех пор, как вожди эльдар увели свои народы за море. Кто знает, остались ли на месте долины и реки, пересеченные когда-то; остался ли на месте континент, который все они называют Валариандэ и который как будто бы огибают целых два моря, а не одно. У отца на лице была написана жажда проверить, так ли это на самом деле. Чувство ритма, присущее отцу, побудило его начать считать время до того, как все ощутили его исчезновение, — например, по движению созвездий: когда Валакирка совершает полный оборот по небу, это будут одни сутки, каким был полный круг Света Древ. Это не вполне совпадало с памятью их роа о смене дня и ночи, и отец задумался о других способах. Вы же как-то считали время, сказал он деду, и тот пожал плечами: тогда никто не беспокоился о счете времени. В конце концов отец подчинил своему чувству времени то, чего вокруг было вдоволь, — воду. Капля за каплей, перетекая из одного сосуда в другой, отмеряли их путь в Белерианд. Если бы дед не знал земли за морем, если бы не пересекал его трижды, если бы слово в слово его рассказы не подтвердили другие, кто пожелал вернуться, — наверное, рождённые в Валиноре усомнились бы в решении Нолдорана и в своем решении. Отец по рассказам деда и тех, кто когда-то шел следом за ним, пытался набросать карты неведомых земель, правил их очертания снова и снова, давал имена горным хребтам, озёрам, лесным массивам и рекам. Все это ещё не раз переделывать, смеясь, заметил он и указал на кипы изрисованной бумаги. Давно он не был так доволен. Между родителями установилось подобие прежнего взаимопонимания — во всяком случае, они ели и спали вместе и вели какие-то беседы. Но отчуждение между ними оставалось столь сильным, что, казалось, даже стоя на одной палубной доске, его не пересечь. — На сей раз до примирения далеко, — меланхолично заметил Макалаурэ. — Ай, все ссорятся, потом мирятся, это и есть семейная жизнь, — отмахнулся Атаринкэ. Им пришлось проглотить его показное высокомерие, потому что среди братьев Атаринкэ единственный был женат. И как раз в его семье ни единой ссоры не было. Не иначе как невестка Этиль знала особые снадобья для смирения бешеного норова старшей ветви Дома Финвэ. Рядом с Атаринкэ она была такой… обычной. Простенькой. Хотя поговаривали, будто и мать не казалась примечательной, а решение отца жениться на ней многих удивило. Но отец не прогадал, и Атаринкэ не прогадал тоже. Простенькая Этиль была отважнее иных мужчин. Она носила второе дитя, и под просторным платьем уже стал заметен живот. Все надеялись, что на сей раз родится девочка. Старшей ветви Дома Финвэ хоть одна девица была нужна как воздух. В то, что дочь все-таки родится у Феанаро и Нерданэль, после семерых-то сыновей, никто особо не верил. А в разгар явного отчуждения между ними странно стало даже думать об этом. Майтимо спросил у матери, как она это выносит — и наверняка не первый задал такой вопрос: с ней сыновья всегда вели себя запросто. Нерданэль не прогоняла их из мастерской, спокойно позволяла им набивать шишки и лечила ссадины, утешала против редкого отцовского гнева, но и сама могла разгневаться не хуже. И все-таки у нее можно было спросить о том, о чем никогда бы не спросили отца. Нерданэль не ответила на вопрос — может, потому что неподалеку моряки Артаресто промеряли глубины, — и заговорила будто бы о другом. — Твой отец все время живет в будущем. Намного опережает любого из нас. Приходится все время бежать, чтобы догнать его… но если я перестану, боюсь, он уйдет слишком далеко. Майтимо взглядом проследил, как лотлинь скользит между отраженных звёзд. Они как будто становились тем ярче, чем дальше оказывался Валинор. — Ты же говорила, что у отца нет дара предвидения. Как он живет в будущем? — У него есть знание о Замысле Единого. Или понимание Замысла. Или того, что он называет Замыслом. Он живёт так, чтобы быть к этому Замыслу как можно ближе. Уверена, что возвращение в Белерианд он считает частью Замысла, ведь эльдар пробудились именно там, на берегах Куйвиэнен. С некоторых пор — с тех самых, как у отца родилась идея о создании Сильмариллов, — слово “Замысел” звучало часто, но Майтимо сомневался, что кто-то постигает его суть. Отец никому ее не раскрывал — даже матери. Мне, сказала она однажды, такое знание не по силам. Мать пристально взглянула на него и нахмурилась. — Ты тревожишь нас, Майтимо, — вдруг сказала она. — Я? — переспросил Майтимо и рассмеялся. — Мама! — Из всех наших сыновей только твои таланты или склонности не проявились явно ни в юности, ни… — Она улыбнулась, словно хотела извиниться за свои слова. — До сих пор, — Майтимо тоже ей улыбнулся. Он не мог не улыбаться матери. Они все семеро обожали ее так же слепо, как отец. К тому же мать сказала правду, а в их семье обижаться на правду было не принято. Нерданэль взяла его под руку. — За что бы ты ни взялся, все давалось тебе играючи, но ты ничего так и не выбрал. Если бы тебе вздумалось петь, ты и пел бы лучше Макалаурэ. — Кано такого не говори! — Макалаурэ знает, — серьезно сказала мать. — И ты легко отбрасываешь любое дело, едва оно покоряется тебе. Будто ищешь и ищешь то, что никогда не покорится, бросит тебе вызов... — Возможно, к нашему поколению Единый стал уже не так щедр, — Майтимо беззаботно пожал плечами. Он мог бы сказать, что любит оружие, но разве не меч, приставленный к горлу Нолофинвэ, в конечном счёте оттолкнул мать от отца и привел их всех сюда? — Ну какой талант, например, у Морьо? — Твой брат Карнистир — переговорщик, каких поискать. — Морьо? — он расхохотался. — Мама! — Он тебя еще удивит, — Нерданэль усмехнулась. — Между прочим, во всех ваших спорах именно Карнистир всегда знал, когда сдать назад. Поразмыслив, Майтимо с ней согласился. — А теперь о том, с чем ты пришел, — мать перевела взгляд на размеренные перекаты волн, по которым, казалось, корабль не двигался вовсе; и голос у нее был совсем как эти перекаты. — Любовь — не вечное блаженство. Но в самом начале никто и представить не может, что самое простое — это ощутить ее пробуждение. Краем глаза Майтимо вдруг заметил отца. Скрестив руки на груди, какое-то время Феанаро наблюдал за ними, потом круто развернулся на пятках и пошел прочь. Майтимо нагнал его, два или три шага они молча прошли в ногу. Перед ними, казалось, не только расступались моряки, но раздвигались борта, ширилась палуба, словно даже кораблю было понятно, как тошно Феанаро быть запертым в ожидании земли. Словно отец мог заставить расступиться само море. Вдвойне странно было смотреть на него сверху вниз. — Что тебе, Нэльо? — наконец спросил Феанаро. Майтимо прочистил горло. — Раз уж мы не знаем, сколько еще плыть, я подумал, может, вынести загоны для мелкого скота за борт, под звезды. Не знаю, хватит ли нам дерева, больше меня беспокоит, нарушится ли равновесие… — Да, да, — рассеянно прервал отец, явно обдумывая нечто за пределами корабля — а может, за пределами мира. — Займись этим, Нэльо. И Майтимо занялся. …Артаресто увидел берег, когда все уже перестали верить в существование берега; когда мерное течение волн уже нашептывало, будто они не плывут вовсе, а застыли на невидимом якоре посреди Бескрайнего моря; когда дед и Индис исподволь стали беспокоиться, долго ли еще будет хватать еды и не пора ли урезать ежедневные порции питьевой воды. Полосу тумана сперва приняли за морок или обман зрения, но она росла, ширилась, обретала очертания с каждым часом, и сомнения растаяли. Дед переменился в лице. Майтимо не мог представить, о чем тот сейчас думает. Никогда не задавался вопросом, тосковал ли Нолдоран по этим землям. Оставил ли в них что-то драгоценное. Отца словно приклеило к борту на носу корабля. Порой казалось, он даже не моргнул ни разу, покуда неведомая земля заполняла горизонт, вырастая из темноты и тумана. Сыновья невольно замирали рядом с Феанаро то поодиночке, то всемером. Все они равно заразились от отца предвкушением. Как будто каждый ощутил на себе печать Замысла, которым он жил. Только мать вела себя, словно ничего не происходило. Словно так и собиралась плыть дальше, подумал Майтимо — и забыл и мысль, и мать. Отец быстро глянул на него, подмигнул — и снова впился взглядом в берег. После долгой дремоты «Альпа», корабль Нолдорана, стряхнул оцепенение, следом за ним оживились другие корабли, словно само дерево, из которого их сработали, вдохнуло воздух новых берегов и спешило прибиться к ним. Пришли в нетерпение животные, в трюмах ржали кони, словно даже они чуяли берег, мореходы Артаресто сновали в одном им ведомом ритме, никак не согласованном с волнением тех, кто о мореходстве не знал ничего или узнал слишком мало за время плавания. Облитая звездным светом, новая земля была словно зеркало, которым становились вершины гор под снегом на севере Валинора. Море было ровным, и отец, потеряв терпение, потребовал спустить лодку. Он первым перемахнул через борт, вброд добрался до берега, преклонил колени и положил ладони на землю. Видно было, как обмякли его плечи, словно в песок, подобно воде, разом ушло все напряженное ожидание, владевшее им в плавании. Звезды здесь светили так ярко, что рассмотреть можно было каждый лист на деревьях у прибрежной полосы, каждый травяной стебель и каждое соцветие; четкость была до того необычной, что резала глаза. Море выбрасывало пену накат за накатом, белые хлопья таяли на белом песке. Отец смеялся — и Майтимо, сам того не замечая, вторил ему.