Солнце плавило землю и небо, обращая в бегство всё живое и, по мнению Эсменты, именно так мог бы выглядеть гнев Иштар, спустись она от отца своего Ану к смертным. Глиняные стены храма, в дальних нишах которого постепенно сгущался вечерний сумрак, мало спасали от жары. Опустив голову и уставившись прямо передо собой на ровный серый пол, Эсмента слышал шелест пальмовых листьев, которыми рабы обмахивали его и его соплеменников, но не ощущал ни малейшего дуновения. Влажный душный воздух висел под низким потолком неподвижной массой, изнуряя волю, иссушая горло и заставляя безмолвных людей то и дело отирать виски и лоб от крупных капель пота. Но больше, чем расплодившийся гнус, сильнее, чем жажда, Эсменту мучала сейчас неуверенность. Это противное чувство холодной змеёй лежало на сердце и заставляло в бессильной ярости сжимать кулаки. Эсмента ждал. Ждал, как и все остальные горожане, собравшиеся здесь, потому что больше они не могли ничего сделать. Мужи, в чьих сосредоточенных взглядах ещё не угас огонь молодости, и сгорбленные старцы, весь облик которых свидетельствовал об усталой покорности Энлилю, полукругом сидели перед статуей Иштар – самым богатым украшением храма. В строгом расположении воинов и старейшин, сидящих лицом друг к другу, пустовало лишь одно место – точь-в-точь напротив идола, представляющее собой как бы соединяющее звено между двумя сторонами собрания.
Вызывающе мерцала позолота волос, бесстрастно и холодно взирали на смертных сердоликовые глаза богини, внушая Эсменте робость. Все они собрались, томимые смутной тревогой, словно щенки, ищущие защиты у матери, приникнув к подножию алтаря своей покровительницы. На тростниковой подстилке в центре их круга было сложено два невзрачных предмета: расколотый глиняный кирпич и черенок от лопаты, и напряженные взгляды присутствующих то и дело останавливались на них. Тяжело вздыхали старцы, качая гладкими, потерявшими волосы головами, складывая сморщенные руки в скорбном жесте; сумрачно и недоумённо переглядывались мужчины, и сдержанный шёпот, точно шелест ветра, то и дело пробегал по их рядам.
Но вот всколыхнулась тканевая занавесь у входа, и в помещение вошёл последний участник. При виде его люди заметно оживились, и по их быстрой и выразительной жестикуляции можно было с уверенностью заключить, что именно на этого человека они возлагали свои надежды. Гильгамеш, пять месяцев назад избранный эном, был исключителен не только по статусу своего рождения, но и по той тайне, которая окружала его появление на свет. Никто не мог объяснить, почему жгучее солнце, под которым другие младенцы за два месяца становились тёмными, словно ствол тамариска, не причиняло вреда молочной коже юноши, сколько бы часов он не бегал по выжженной равнине Евфрата. Почему глаза его, едва раскрывшись, были красные, как кровь, напугав старуху-повивальщицу. Лишь старики помнят, как восемнадцать лет назад герой Лугальбанда и жрица богини Нинсун входили под своды храма, чтобы совершить священный обряд плодородия, а на следующий день бушевал и выходил из берегов Евфрат, внушая ужас всему живому. Выл ветер, вода захлёстывала пашни, обрушала каналы, Уту покинул детей своих и на целые сутки над Шумером воцарилась грозовая, свинцовая ночь. Когда же лучи наконец рассеяли тьму, оказалось, что ни один, даже самый ветхий дом не был размыт свирепыми волнами, а поля покрывал слой ила толщиной в целую ладонь. Тогда жрецы расценили чудо как благостное знамение Энлиля и предсказали рождение великого правителя, который принесёт процветание их краю.
Гильгамешу и правда с ранних лет не было равных ни на охоте, ни в храме Нисабы, и когда на восемнадцатый год его жизни прошёл очередной сезон зимних дождей и на небосводе показался серебристый ягнёнок, никто не подумал оспаривать у него титул эна Урука. За минувшие пять месяцев горожанам не в чем было упрекнуть своего предводителя – но теперь им были нужны не порядок и справедливость, а настоящее чудо. Чудо, которое должно было умилостивить свирепого Аггу.
Гильгамеш молча прошёл до своего места в собрании, опустился на тростниковую подстилку, подал знак к ритуальной молитве:
– Иштар!
Цветы тамариска вплетены в косы твои,
Дочь Ану, что весенний Евфрат могуча ты,
Хранительница рода и священных Ме,
Да сниспошлёшь ты нам мудрость свою,
От глупости губительной оградишь,
Судьёю в совете станешь!
Лоб Эсменты касался шершавого каменного пола, и нос вдыхал мягкий запах глиняной пыли, смешанный с медовым ароматом трав, которыми ежедневно украшали статую богини. Монотонный, размеренный голос эна дробился, сплетался в узорчатое кружево эха, отражаясь от стен, оплетая, соединяя собой людей, и ещё крепче пригибались могучие плечи к полу, ещё дальше простирались руки, натягивая до боли мышцы, в кротком молитвенном жесте к повелительнице их. Окончив молитву, Гильгамеш распрямился, принимая прежнее место на подстилке; сели вслед за ним и члены собрания.
– По какому поводу потребовалось общине моё присутствие? – во властном голосе юноши не было благодушия, но не было и недовольства. Только сознание собственной значимости.
Самый пожилой старейшина, у которого и волос-то уже не было на чёрной, иссушённой голове, поклонился, указывая рукой в центр круга:
– Лугаль Агга прислал нам весть. Хочет он, чтобы в Киш мы, как старшему брату, треть мужей своих отправили, каналы к осенним дождям копать.
– Нет чести у Агги! – воскликнул один из мужей, привлекая к себе молчаливое внимание Гильгамеша. – Кто же в месяц Девы от полей своих будет готов отлучиться? Уту идёт – ни облачка на горизонте не покажется, с утра до вечера от канала до посевов бегаешь. Отлучись на весь день – и всё сожжёт зной беспощадный, все силы из побегов выпьет.
– И самим нам каналы восстанавливать надобно. Треть уйдёт – до осенних дождей успеем ли? – поддержал его второй. В опущенных головах, в горестно сжатых кулаках людей читалось негодование.
– Агга – лугалем наречённый. В священном Ниппуре он короновался, с согласия Энлиля главой над нами всеми поставлен. Как владыке повиноваться мы ему обязаны. Треть мужей своих отправить ему должны, – монотонно, нараспев изрёк известную всем истину старейшина. И нечего было возразить на неё. Против воли богов – кто пойдёт?
– В прошлом году одну четвёртую людей потребовал. Сегодня – уже одну треть. В следующем году половину? Кто о нашем благополучии позаботится? – набравшись храбрости, возразил Эсмента, но чувствовал, что недоставало в его словах ни огня, ни дерзости, которые помогли бы людям осознать свою правоту – и начать действовать как-то иначе; не путём, завещанным предками, который грозился свести их всех в могилу, а новым способом, суть которого выразить не находилось ни у кого слов.
– Все мы живём под зорким оком Энлиля. Коли нарушит лугаль оказанное ему доверие, владыка ветров сам отберёт у смертного власть, ему дарованную им же, – назидательно заметил второй старейшина, чей длинный и кривой шрам поперёк груди служил безмолвным свидетельством опыта и единодушным предметом уважения.
– Довольно! Не намерен я больше слушать овечье ваше блеяние! – резкий окрик повис в душной тишине, заставляя всех онеметь. Чем равнодушнее выглядел Гильгамеш во время обсуждения, тем ужаснее выглядело его искажённое гневом лицо. – Даже бабы не ноют так, как вы. А вижу я, что нет у вас права носить оружие ваше, недостойны вы, чтобы жёны ваши дома вас встречали. Как только ещё не равнинах Евфрата вы не издохли, – презрительно выплюнул он.
– Прости меня, мой владыка, но неужто хочешь ты сказать, что не согласен ты с волей Агги? – робко заметил Эсмента.
– Чтобы я слушался тявканья каждой псины, которая возомнит, что лай её громче всех? Может быть, червякам, вроде вас, это приятно, но не мне. Только скажи вам – и вы хоть все отправитесь в Киш, на дома свои не оглянувшись. В чём тогда отличие ваше от скота? И десятой части моих людей не дам я Агге. А чтобы он больше не зарывался, выпроводить его надо пращей и копьём. Коли боитесь – продолжайте и дальше сидеть в ваших хлевах, а я даже один выступлю против него.
– Он прав. Прав! Верно сказано. Доколе произвол терпеть будем? – искра, и людское горе, до этого безропотное, но глубокое, занялось праведным гневом.
– Ты идёшь против воли богов, Гильгамеш, – хриплый, неумолимый голос старейшины перекрыл гвалт. – Это не приведёт тебя к добру.
– Пусть боги сами разбираются друг с другом. Мне важно лишь, каков ответ даёт Иштар? – громко изрёк Гильгамеш, глядя поверх голов соплеменников на вход в храм, чей полог откинула верховная жрица, а следом – сопровождавшая её процессия из шести девушек.
Ропот благоговейного страха и неодобрения пронёсся по рядам мужчин. Служительниц Иштар почитали и опасались: они никогда не носили никакой одежды, кроме частой и жёсткой сети, покрывающей их тело от плеч до бёдер, и все знали, что желающий совокупиться со жрицей должен был доказать, что достоин этой чести, разорвав сеть с первого раза. В туго заплетённых волосах жриц всегда поблёскивала рукоять кинжала, которым они могли, не медля ни секунды, заколоть неудачливого кандидата. Их каменные, безжалостные, как у степных львиц, лица и гибкие, натренированные тела не оставляли никому соблазна попробовать обмануть закон или нарушить его силой. Они подчинялись только Иштар и даже лугаль всего Шумера мог вести с ними разговоры только на равных. Но по негласному соглашению жрицы никогда не участвовали напрямую в делах городов – это к ним шли, если наступала надобность, за благословлением, за помощью, за пророчеством. Однако чаще избегали.
Эсмента сглотнул и скользнул взглядом по налитым бёдрам и грудям стоящей совсем рядом девушки. Они все были, как одна, сливающиеся в бесстрастную, строгую фигуру близнецы, и только у предводительницы в сетку были вплетены ещё и металлические кольца, матово поблёскивающие в солнечном свете, точно клыки оскалившегося зверя.
– Я говорила с Иштар, и она благословляет тебя, эн Гильгамеш. В знак того, насколько ты всегда был почтителен к нашей богине, она посылает тебе в помощь пять наших воительниц – не сомневайся в их преданности ни богине, ни возложенному на них долгу.
Девушки, сопровождавшие её, выступили вперёд, и теперь Эсмента увидел, что у каждой из них был ещё дополнительный кинжал на поясе.
Прежде замершее в изумлении собрание взорвалось хвалебными криками молодых воинов. Что бы то ни было, мир действительно приходил в движение и начинал меняться – дикое, головокружительное, и в то же время освежающее чувство, прежде неизвестное Эсменте.
Гильгамеш низко склонился перед жрицей, касаясь лбом тростниковой циновки у её ног, но даже этот жест не внушал его облику раболепия, а словно бы наоборот – возвышал и возвеличивал над всеми ними.
– Что ж, решено, – промолвил старец и поднялся.
Вслед за ним начали вставать и направляться к выходу и остальные члены совета, взбудоражено обсуждая смысл произошедшего и выкрикивая новость соплеменникам на улице; Эсмента по старшинству должен был пропустить сперва всех остальных, а потому увидел, как Гильгамеш схватил за руку развернувшуюся было верховную жрицу.
– Не торопись, Шамхат, – это было похоже почти на приказ, и Эсмента даже испугался, не разозлится ли на такой тон госпожа.
Но та только усмехнулась и выжидательно подняла руку, обхватывая вплетённое в волосы оружие – и недвусмысленно открывая Гильгамешу своё тело.
– Выбор сделан, отступать некуда, – объявила она, облизываясь, и в глубине её тёмных глаз вспыхнул беспощадный, хищный огонь.
Когда Эсмента отодвигал полог храма, он слышал звон рассыпающихся по полу металлических бляшек и шорох опускающихся на пол перед алтарём двух тел.
* * *
– Эсмента, прошу, вернись живым, – Аруш, его возлюбленная, с которой они поженились месяц назад, со слезами на глазах повязывала ему на грудь кожаную повязку, призванную смягчить удар пущенного из пращи камня, но не более. – Я сходила сегодня в храм Иштар и отдала ей половину запасов зерна – только бы она укрыла тебя своими крыльями от копий и стрел.
– Я постараюсь, – он со слабой улыбкой поцеловал её, прижимая как можно сильнее и стараясь запомнить до мельчайших подробностей её запах – на случай, чтобы потом когда-нибудь встретить и узнать в мире мёртвых – но говорить ей об этом не стал.
Со стороны городских стен пронзительно завыли трубы – низкие, незнакомые – и Эсмента, схватив копьё, побежал вместе с остальными к воротам.
Войско Агги, многочисленное и бурное, точно море, внушало робость. Никто из товарищей Эсменты не желал подчиняться безумному требованию, но и бросаться сломя голову в бой с соседями, с которыми ты недавно рыбачил в Евфрате на соседних лодках и обменивался шкурами серн, тоже никто не стремился. Люди по обе стороны топтались, глядя друг на друга и не зная, что сказать. Агга вышел вперёд и, опершись на палицу, смотрел неотрывно на защитников Урука, будто бы лично встречая их протест и раздражение. И вот, точно треск сухого дерева, по собравшимся под стеной пошла трещина. Эсмента понял: всё кончено. Они покорятся Агге, и пойдут строить канал.
– Презренный червяк, ты думаешь, ты имеешь право стоять здесь, точно памятный камень, и смотреть мне в глаза?
Высокий, юношеский, но от этого звучащий ещё более вызывающе и зло, голос Гильгамеша прокатился по округе и застыл где-то в небесах, заставляя всех вздрогнуть так же, как и на собрании. Его золотые волосы сияли в лучах восходящего солнца, и от этого казалось, что и весь он объят белым, слепящим глаза божественным светом. Войско Агги дрогнуло.
– Моя мать – богиня плодородия Нинсун. Я получил благословление великой Иштар. Я веду свой род от героя Лугальбанды – и ты думаешь, что можешь замарать мою землю своими грязными ступнями?! Да ты просто собака, которая бегает по степи без повода!
Его алые, горящие яростью глаза сейчас удивительно напоминали сердоликовые глазницы статуи. По рядам жителей Урука прокатился уверенный, грозный гул, как рокот собирающейся с силами грозовой тучи.
– Вперёд! Научим их покорности и послушанию! – крикнул Агга, поняв, что ещё немного – и он проиграет, даже не начав боя.
Эсмента пришёл в себя посередине поля боя. Ослеплённый то ли страхом, то ли благоговением перед Гильгамешем, он ринулся в самую гущу схватки и чудо, как только не поймал под рёбра копьё или стрелу. Теперь же вокруг него на какое-то мгновение образовался вакуум, и он, точно в тягучем мареве, наблюдал, как сверкают вокруг клинки и брызжет кровь.
– Они заслужили это. Нечего указывать нам, что делать, – с какой-то ядовитой, незнакомой ему злобой подумал юноша и, перехватив меч поудобнее, устремился на помощь бьющемуся неподалёку соседу по пахоте.
Пространство степи задрожало и расползлось, как тесто в бочке, пропуская вперёд огромную, загорелую тушу. Это был исполин под два метра, широкий и плотный, как глыба, и прокладывающий себе дрогу, точно песчаная буря – сметая всё на своём пути. Эсмента увидел, как его товарищ гибнет, раздавленный мясистыми ладонями; увидел, как одна из служительниц Иштар, прыгнув воину на шею, замахнулась – но была стащена за лодыжку и, точно молодой телёнок, размозжена о землю. Исполин надвигался.
“Это конец,” – подумал Эсмента.
Это конец.
Заворожённо наблюдая, как чудовище вырастает перед ним, закрывая небо, юноша не мог заставить себя пошевелиться. Но прежде, чем что-либо произошло, между ним и гигантом разлилось сияние. Отшатнувшись, Эсмента упал, и, лёжа на выжженной траве, смотрел, как легко и уверенно рассекает Гильгамеш противнику горло, обильно орошая землю вокруг и себя – его кровью.
– А-а-а-а! – победоносный крик Гильгамеша, поднимающего отрубленную голову, ударил по ушам, разрывая перепонки, и Эсменте показалось, что перед ним был не эн, а реющая над своим чертогом смертельной жатвы Иштар.
Войско Агги дрогнуло и повернуло вспять. Эсмента поднялся и побежал вместе со всеми брать пленных.
* * *
Устроенный в честь победы пир был щедр и достоин богов. Эсмента только что вместе с остальными воинами прилюдно провозгласили Гильгамеша лугалем, хотя, глядя на его равнодушное и презрительное выражение лица, создавалось впечатление, что Гильгамеш давным-давно считал себя таковым, и официальное признание казалось ему смешным фарсом. Впрочем, подняв кубок лучшего вина, новонаречённый владыка Шумера лично поднёс его побеждённому неприятелю, насмешливо объявив, что для Агги и его воинов будет определена особая работа – построить вокруг Урука великую стену, какой прежде никто ещё не видывал. Заявление это немало озадачило празднующих, хоть для приличия и было встречено восторженными возгласами и шумом трещоток. Ибо зачем менять то, что и так хорошо служит?
Захватив ячменного пива и лепёшек, Эсмента отправился искать Аруш, которая должна была его ждать где-то около храма. То и дело перекликаясь с соплеменниками, он обошёл всю площадь: позабытые и больше не внушающие никому трепета старцы сидели у ступенек храма, наслаждаясь, тем не менее, присущим их возрасту почётом; юноши и девушки, ещё не пересёкшие порог отрочества, танцевали, отбивая ритм бубном и собственным звонким смехом; взрослые степенно пировали, поглядывая друг на друга с довольным видом и, судя по говору, скоро должен был выступить музыкант с лирой. Аруш нигде не было.
Покружив по периметру, Эсмента миновал пленных – и углубился дальше в город. Но дом их тоже был тих и пуст, и, растерянный, Эсмента повернул обратно. Лепёшки уже остыли, и он задумчиво жевал одну из них, гадая, куда же могла пропасть любимая жена. Он так задумался, что сбился с пути, и ему пришлось сделать крюк, возвращаясь к площади вновь со стороны храма. Как раз когда он миновал заднюю стену, он вдруг услышал шорох и звуки поцелуев.
– Неужели простые смертные девы по нраву любимцу богов, для которого даже жрица Иштар подвластна в любой момент? – голос Аруш звенел от страха и страсти, прерываясь томными стонами.
– Даже самый прекрасный цветок может надоесть, если вдыхать его аромат слишком часто. Но скажи мне, как ты согласилась прийти, если уже замужем? – без осуждения, но с той долей пренебрежительности, которая выдаёт пресыщенность дарами земной жизни, протянул лугаль.
– Ах, Гильгамеш! Эсменту я люблю, но ведь ты как солнце – притягиваешь к себе и испепеляешь, заставляя изнывать от жажды. Если хотя бы раз, если хотя бы одно касание твоё я могу получить – что мне все беды и стихии мира?
Не в силах больше слушать, Эсмента выронил кувшин и лепёшки и бросился обратно в омертвевший на время праздника город. Многочисленны и достоверны были слухи о неутомимом пороке Гильгамеша, но и велико было его влияние, а потому, не встретившись сам с бедой, Эсмента не задумывался прежде о нависающей угрозе и над его счастьем. Теперь же подозрение, что ничто не способно сдержать Гильгамеша, буйного и неумолимого, точно весенний паводок, обуяло его страхом. Достигнув великой стены, он упал перед ней на колени и затрясся в бессильных рыданиях. Восхищение и обязанность жизнью лугалю боролись в нём с горечью нанесённого оскорбления, а ещё, где-то глубоко-глубоко, обливалась кровью его любовь к Аруш. Не в силах постичь причину произошедшего, Эсмента не мог выбрать что-то одно, и, в отчаянии подняв лицо к ослепительно-звёздному небу, с мольбой воскликнул:
– За что?! Боги, если вы меня слышите, кто-нибудь – доколе это будет продолжаться?
И в ту же минуту, словно в ответ ему, со стороны степи донёсся низкий звериный вой.
