Журавлик в ведре

      Сила крепчает.       Красивая фраза, исполненая такой обнадёгой, наивной радостью и тошнотворно пресладким послевкусием, что вызывает аллюзию на что-то приятное, типа ванильного вкуса на нёбе от сладкого запаха в носоглотке. Но всякий забывает, что так пахнет гниющий мозг.       Для Корвина это лишь очередное крушение одного из многих (и не помледних) небоскрёбов в мегаполисе-призраке Разум-Корвина, где всё расставленно по строгому порядку, где каждое здание выполняет заданную муниципалитетом из одного-единственного жителя функцию, будучи шестерёнкой в складно сложенной мысленно-процессовой работе не по годам развитого мозга Корвина. Но не время разбираться с внутренними беспорядками. Сейчас куда важнее внешние. Например, неконтролируемый поток желчной рвоты. Заныкавшись где-то в школьном переулке, где по ведьминскому кругу заросли мусорные баки, обросшие поганками и смрадившее гнилым мясом из недозакрытого канализационного люка, Корвин испрожнял изо рта в близ брошенное ведро свою ценность.       Он головой об стенку бьётся, дерёт об неё ногти до крови, и глотку заодно до жалкого хрипа умирающего ворона. А едкое пламя продолжает рваться наружу, оставляя след чёрных кровоточащих пузырей-ожогов на ладонях, сжигая остатки с корнем оторванных ногтей. Огонь вылетает с криками из лёгких, отрыгиваясь сухим, дерущим трахею дымом. Слёзы стекают с до обожжения ледяных щёк по шее и дальше, оставаясь прожжёнными следами кислотного дождя на задней тонировке первого автобуса, смачивая химической «Белизной» растиранную потускневшую толстовку из шершавой синтетической ткани. Корвин мечется выброшенной на берег рыбиной, облепляя содранную чешую галькой и песком, лезящим в глаза и жабры. Чёрное солнце над неприкрытой сальной головой выжигает узоры, оставляя после себя блевотную вонь рыбьих потрохов. Бледные, по-девечьи тонкие кисти трясутся над гнилым ведром, поглощающим весь вонючий переулок в радиусе четырёх метров.       До таких приступов Корвин остаётся спокоен, тих и собран. Внешне плевать, пока внутри лезет на потолок, скорченный от боли эмбрион. Лёгкие дрёт от кислоты, всё выходит от подавляемой мощи. Так обычно болит после сигареты. Но Корвин астматик.       В горле першит, в хряще носа и под веками щиплет. Слёзные желёзы захлёбывают, и вот-вот в пору уже задохнуться...       — Корвин?..       Голос.              До боли знакомый, с привычным оттенком интереса.       Корвин не отвечает. Ждёт, что будет дальше. А дальше были шаги. Раз, два, три... на четвёртом примокли.       — Почему здесь так жарко?       Почувствовала. Корвин хотел улыбнуться, но губы, словно варёные, отказались. Всё, на что их хватило, хрипло пробурчать через недышащий нос:       — Фокус хочешь?       Маша сначала не услышала и потому подошла на четвёртый шаг. Нагнулась, близко-близко. Только сейчас Корвин понял, насколько на самом деле она была близко. Он повторил сказанное и Маша выпрямила позвонки.       — Настя фокусы любит. Я к ним равнодушна.       «Ну да, она верит в волшебство, королеву Англии и плоскую Землю. Ты веришь в науку, логику и силу шишечной настойки»: — пронеслось у него в голове, тут же обрушиваясь на город бомбёжкой. Под удар уже попала пустынная школа для слепых. Оставаясь несвойственно упрямым, Корвин не по-джентльменски сплюнул желудочный сок под ноги, попав прямо на чахлый, смешанный с грязью бледно-пурпурный лист декоративно выращенного вяза. Язык неприятно разъедало, и Корвин почувствовал себя мухой, готовящей себе обед.       — Всё равно. Хочешь?       Он спокойно дождался, пока та пробурчит «ну давай» (он не хотел её пугать, ни в коем случае), чтобы резко обернуться и схватить её за руку. Маша напряглась, но не вырвалась. Он же практически не сжимал, чтобы, в случае чего, она сделала это сама.       — Ну у тебя и ледяные руки!..       — Так жарко ж.       Девочка подняла на него глаза в немом вопросе.       — Вот именно. Почему тогда они такие холодные?       Сквозь онемение он улыбнуться. Всё такая же логичная и рациональная, в меру эмоциональная и очаровательно педантичная.       Она посмотрела ему за спину и скорчила лицо.       — Что это?       — Продукты жизнедеятельности.       — То есть...       — То есть меня смачно проблевало.       Дитя тьмы провёл чёрным ногтем по венам-корням с тыльной стороны бьющего ключом жизни запястья, ощущая всю горячность качающейся в ритме грудной мышцы крови, на вкус наверняка как цветочная пыльца. Почему-то эта мысль ощущалась трепетно, и пробегала по загривку мурашками гусиной кожи. Она живая. Её тело не убивает её. Люди живые — вот открытием дня. Прямо перед ним стоит результат бурной деятельности двух сборов одних и тех же непрекращающихся процессов, таких же, из каких состоит она сама. Она живая, ничто в ней не пытается убить носителя, кроме процесса старения с каждой милисекундой. Любой процесс происходит непроизвольно и самостоятельно, как связанный механизм. Каждое сокращение мышц — результат жизнеспособности оболочки. Означает ли это, что Корвин — не человек? Или что он на самом деле не живой? Ходячий труп с отлюченым мозгом, но рабочими мышечными волокнами? Всё время выдавал себя за существо, а был сущностью?       В какой-то момент ладонь стала влажной от слоя пота, и Корвину захотелось приложить её себе на шею в желании почувствовать живое прикосновение, охлаждая своими жидкостями его сонную артерию под бумажным слоем кожи. Но он этого не сделал. Вместо этого только перестал водить по Машиной руке пальцем, и переключил внимание на выражение её лица. Оно было исполнено удивления, с каплей лёгкого ужаса. Широко раскрытые глаза за зелёными стёклами, затянутые бельмом пищевой плёнки беспокойности, наблюдали за его пальцами, просвечивая себе путь лазерным блеском любопытства.       — ... Что с рукой?       — В столовке ужасно кормят, — ответил скорее на свой, чем на её вопрос, и Маша невидяще посмотрела на него. — Даже для отравы слишком опасная дрянь.       — Но ты же не ходил сегодня обедать.       — Откуда ты знаешь?       — Я видела тебя у фонтана. Ты читал «Санаторий под клепсидрой».       — Почему же ты не обедала?       — Не люблю морковь на пару. Да и от молочной настойки у меня изжога.       Корвин хохотнул. Маша подняла бровь, сделав вид, что забыла про его руки и предыдущий вопрос. Корвина это устроило.       — Что смешного?       — Я позавчера видел, как ты пила её вместе с подружкой. Как её там, Алинка?       — Алёна. Ну, тогда я и поняла, что она у меня не усваивается... — на лбу сложилась складка, как у свернувшейся наволочке подушки. — Ты что, следил за мной?       — А ты за мной? Как ты нашла меня? Знаю, что не мимо проходила. Через две минуты звонок, а ты перед парой всегда готовишься.       Маша побледнела, что для неё было эквивалентом покраснения.       — Ты — стрёмный сталкер.       — Ты не лучше.       Приступ отступил, стоило волшебнице подойти к Корвину. Бомбёжка вдруг прекратила уничтожать мосты и заборы, оставив мёртвый город в кромешной тиши, словно ничего никогда не было. Он опять заметил это с опозданием. Сначала пламя застряло где-то в горле, а затем и вовсе ушло обратно а недра чрева, прячась по спорам кишков до поры до времени, готовясь к новому выходу в следующий раз.       — Я тебе так и не показал фокус.       Она фыркнула носом, съев смешок.       — Ты бы не напомнил, я бы окончательно забыла.       — Надо же. Не думал, что у тебя короткая память.       Девочка раскрыла рот, чтобы возразить или состроить, но ,по-видимому, не нашла слов. Корвину же стало неловко. Он не считал, что у неё есть какие-то умственные проблемы, кроме комплекса отличницы. То, что он сказал — было в шутку; почувствовав себя в большей безопасности, чем за последнюю неделю, сидя дома на больничном, он в кой-то веки растерял блидительность, пускай и на короткую секунду. Щёки почувствовали прилив крови, так давно не посещавшей их.       — Я шучу...       Маша захлопнула рот, дёрнув носом.       — Не извиняйся, это было логично.       Верно, логично.       Встряхнувшись, он сложил руки, складвая почерневшие пальцы в форме птицы, как делали актёры теневого театра. Маша внимательно наблюдала за ним глазами, полными горящего леса. Оправа очков поблёскивала пятью цветами на единственном холодном луче, пробившемся сквозь слюду напряжённости и падающим на замшевый носок женской туфли. Корвин щёлкнул языком по нёбу, бледно-серые губы, располосованные нитями чёрного жидкого золота, на секунду и две минисекунды приоткрылись, демонстрируя ряд зубов, блестящих кристаллами соли. Из воздуха собрался листок бумаги с блеснувшей скобкой, расписанный, кажется, конспектом с прошлой лекции по СХК. Под силой сухого взгляда дубовая бумага складывается по линиям. Корвин протягивает получившегося журавлика единственному живому существу в переулке. Маша принимает его, оглядывая так, словно только что не была свидетелем его рождения.       — Подарок.       Маша оглянула его ещё раз.       — Мне?       — Дунь.       Это она и сделала. Птица взмахнула бумажным крылом — скоба не давала двигаться второму. Пролетев полтора метра, журавлик приземлился на край гнилого ведра, того самого, где покоилось сокровенное Корвина. Оригами лавировал, пытаясь удержаться на месте. Пока он добирался до места назначения, казалось, прошло полвека. Маша обернулась к парню, сияя ему глазами.       — Отпад.       Улыбка не успела сформироваться ни на чьём лице, когда глаза Корвина закатились, демонстрируя красные трещенки под глазными яблоками, а лицо скорчилось в «Крике» Эдварда Мунка. Сияние в глазах пропало, складка вернулась на лоб, где ей и место.       — Тебе больно?       Он сжал тонкую кожу губных складок и кивнул больше из-за судороги, нежели в качестве ответа, пряча смущённые ослабевшие руки в рваные карманы.       Маша протянула к нему руки, веявшие согретой солнцем росой.       — Пойдём до общежития?       — У тебя пара...       — У Кривозуба. Он нас уже не впустит, — она перешагнула листок, на который Корвин сплюнул до этого, и вытащила его обожжённую руку из кармана, обнимая его волдыри ожогов своими пальцами-стебельками. — А тебе может стать хуже.       — И станет.       Корвин смотрел на контраст их конечностей: чёрное на белом, хилое на крепком, ледяное на горячем, живое на мёртвом. Маша была его сплошным антонимом, и Корвина это содрогало. Было так предвкушающе ощущать то, что ощущалось так редко. То, что он ощущал это с Машей, казалось, делало всю ситуацию очень важной.       Важнее того, что бурлило внутри желудка.       Важнее того, что печаталось в летописях проклятий.       Важно было лишь то, что Маша потянула его за руку, к выходу из переулка.       — Тогда надо торопиться.       Когда он не сдвинулся с места, она обернулась к нему.       — Нет, не стоит, — на её удивление он лишь пригладил большим пальцем ряд кутикул над её ногтями. — Не надо торопиться. Лучше пойдём не спеша.       — Раз ты хочешь...       — Хочу. Давай, тут воняет.       Она не стала спорить, лишь поплелась следом, бросив на журавлика последний, прощальный взор, после которого тот тут же упал в ведро. Постепенно его содержимое растворило птицу, вместе со скобкой.