Разлучи нас, смерть!

      Из дневника Джейсона Коллинза       19 февраля 2006       Ничего не могу делать. Опускаются руки.       В дневнике образовался большой пропуск, и не потому, что ничего значимого не происходило. Наоборот. Но я не хочу и не могу писать об этом. Мне никогда в жизни не было так плохо. Я пытаюсь не вспоминать, но это невозможно.       Я не смогу стать таким, как раньше. Они что-то сломали во мне. Я ненавижу их за это. Буду ненавидеть всю жизнь.       Их так и не нашли. Я сбежал неподалёку от крупной транспортной развязки, куда машина могла приехать из тысячи разных мест. В полиции пытались очертить хотя бы район поисков, но я не видел здания снаружи и мог сказать только то, что мы были в пути около полутора часов. Микроавтобус, в котором меня везли, на следующие сутки нашли сожжённым и брошенным. Его угнали три месяца назад вблизи Лондона, а номера на нём были от совершенно другой машины, тоже угнанной. Что касается похитителей, то записи с камер наблюдения не сильно помогли. Было темно, лица непримечательные, не за что зацепиться. От фотороботов тоже никакого толку.       Полицейским я рассказал не всё. Может быть, это глупо, и я таким образом лишил их важных деталей – не знаю, я просто не мог заставить себя признаться, что они делали со мной. Я сказал, что провёл всё это время в камере, ни с кем не общаясь, зная только, что меня должны отправить на какой-то аукцион. Сказал, что почти всё время был под воздействием наркотиков и ничего не помню. Они поверили, когда пришли результаты анализа крови: там был такой коктейль из самых разных препаратов, какого им давно не приходилось встречать. Из-за этого меня два дня продержали в больнице. Как ни странно, со мной всё в порядке. По крайней мере, пока.       Общение с полицией было не самым приятным. Они не говорили этого прямо, но по их вопросам и отношению было понятно, что они считают меня отчасти ответственным за то, что произошло. Они постоянно допытывались, не отвечал ли я на подозрительные объявления, не оказывал ли сексуальных услуг, не посещал ли заведения определенного толка. По-моему, мне так и не удалось их убедить, что я никого не провоцировал и не умолял забрать меня в секс-рабство.       Расспросы полицейских – наименьшая из моих проблем. На работе к моей истории отнеслись с гораздо большим подозрением. Естественно, они не могут исключать того, что меня похитила и завербовала «другая сторона». Финлэй отстранил меня от работы, пока не будет завершено расследование. Уехать отсюда я тоже не могу. Пока жду, чем это закончится. Боюсь, что ничем хорошим.       В первый же день, как меня выпустили из больницы, я забрал из квартиры самые необходимые вещи и уехал в гостиницу. Через неделю нашёл новую квартиру и переехал туда. В старой я не могу жить. Мне страшно. Те люди знали обо мне так много, они и поджидали меня чуть ли не возле дома…       Новая квартира, конечно, похуже и далеко от работы, зато дешевле. А это важно: пока я не работаю, платят мне только очень скромную компенсацию. У меня есть кое-какие накопления, но на них я долго не протяну. Не знаю, что делать. Боюсь, что после такого назад меня не вернут. Может быть, вернуться в Штаты? Можно поступить в университет, думаю, проблем с этим не будет. Скорее всего, я по-прежнему могу рассчитывать на стипендию. Правда, неизвестно, возьмут ли меня этой осенью, но если бы взяли...       Я понимаю, что это значит. Это значит, что я буду делать то, что запланировал отец: начну научную карьеру, займусь исследованиями и так далее. Но по сравнению с тем, что я пережил, эта перспектива уже не кажется такой неприятной. Я всегда злился на отца за то, что он вёл замкнутую жизнь, ничем не интересовался, кроме своих гипотез и уравнений, и заставлял меня жить точно так же. Теперь я его понимаю – я тоже не хочу видеть людей, не испытываю потребности общаться с ними, я бы с радостью вообще не выходил из квартиры.       Естественно, это последствия моего заключения. Наверное, посттравматический шок. Но совладать с этим я не могу. Сейчас стало лучше по сравнению с первыми днями, но мне всё равно неприятны чужие голоса, слишком близкий контакт, случайные прикосновения, лица, руки, запахи. Меня от всего этого воротит.       26 февраля 2006       Пока никаких новостей. На работу по-прежнему не хожу.       Я уже прошёл кучу допросов и испытаний на полиграфе, и, кажется, предстоят ещё. На той неделе назад разговаривал с Робертсоном. Удивительно, что он нашёл время, чтобы поговорить со мной. Я его подвёл. Да, не я в этом виноват, но всё же я умудрился каким-то непонятным образом впутаться в эту идиотскую историю. Разговор у нас вышел коротким и неловким, мы оба не знали, что сказать. Возможно, Флетчер уже всё ему рассказал.       Флетчер единственный знает правду, точнее, часть её. Он пригласил меня на беседу в свой кабинет и, кстати, вёл себя гораздо более сдержанно и дружелюбно, чем Финлэй. Когда я начал рассказывать свою версию произошедшего – в двадцатый, наверное, раз – он спокойным деловым тоном спросил:       – Тебя насиловали?       Я не смог ему солгать. Не знаю почему. Возможно, потому, что в его словах и взгляде не было осуждения или нездорового любопытства. Я сказал: «Да».       – Что, всё это время?..       – Нет, только один раз. И я плохо помню… Из-за наркотиков. В полиции я не стал рассказывать.       Флетчер только кивнул, и больше мы к этой теме не возвращались.       Мне не задавали вопросов, подвергался ли я сексуальному насилию, когда тестировали на детекторе лжи. Скорее всего, полиграфист согласовывал опросник с Флетчером, и тот убрал этот пункт. Он сказал мне, что добьётся от полиции, чтобы материалы моего дела были убраны из общего доступа – тогда они будут выдаваться только сотрудникам с высоким уровнем допуска. Вряд ли кого-то из них мой случай заинтересует.       Вряд ли я настолько дорог Флетчеру, чтобы он стал устраивать всё это ради меня. Неужели Робертсон?       28 февраля 2006       Мне абсолютно нечего делать, остаётся только дневник. Я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать радио. Гулять – значит натыкаться на толпы людей. На этот раз я сам себя посадил в одиночную камеру. Надо найти себе какое-нибудь занятие, иначе сойду с ума.       Договорился на следующую пятницу сходить со Стивом, его невестой и ещё какими-то их друзьями в кафе. Надеюсь, я смогу это вынести и не выскочу из-за стола посреди ужина.       На послезавтра у меня запланировано занятие в школе Пирса. Может быть, игра на фортепиано поможет прийти в себя. Правда, я не смогу позволить себе такую терапию – по финансовым соображениям.       3 марта 2006       Само занятие вчера прошло хорошо, но то, что было потом…       Я не знаю, или кто-то из сотрудников проболтался, или кто-то из наших общих знакомых увидел, как я вхожу в класс, но о том, что я в школе, узнала Эмили. В конце занятия она ждала меня в холле. Я увёл её в «Миндаль» – кафе неподалёку от школы, где наша компания часто проводила время, – иначе бы она устроила сцену у всех на глазах. В кафе почти никого не было, потому время ланча пока не наступило.       У нас не получилось спокойного разговора. В конце она расплакалась. Мне было больно и стыдно, потому что во всём виноват я.       Я съехал со старой квартиры и даже не оставил ей адреса, а потом или не отвечал на её звонки вовсе, или говорил, что у меня всё в порядке и я не могу сейчас разговаривать. Я просто трус. Но я не хотел причинять ей боль.       Я думал, она сначала немного позлится, а потом выбросит меня из головы. Я ошибался. Наверное, я равнял силу её привязанности со своей.       Она очень переживала за меня. Сначала я просто исчез, потом появилась полиция, потом серьёзные ребята из спецслужб, и никто ничего не объяснял. Я тоже повёл себя не так, как должен был. Но я просто не мог. Первый раз я приехал в ту квартиру сразу после больницы. Мне пришлось пролистать дневник, чтобы найти, в какой день это было. Всё настолько спуталось, что я не помню. Мне вообще кажется, что с памятью происходит что-то не то. Сейчас всё хорошо, но те события и дни сразу после них.... Иногда кажется, что мне кто-то рассказал, что со мной произошло, а по-настоящему я этого не помню, а иногда наоборот всё становится таким реальным, что меня трясёт. Или эта история с квартирой: я помню, что был там, но как собирал вещи – не помню. Я потом приехал ещё раз, уже когда снял новую в Бромли, и вот тогда зашёл наконец к Эмили. Заставил себя.       Она бросилась мне на шею, начала расспрашивать, а я даже ничего не смог объяснить. Я не мог говорить об этом, мне кажется, я ни о чём вообще не мог говорить ни с кем. Я сказал, что всё кончено, попросил прощения и просто сбежал. Просто развернулся, выскочил за дверь и сбежал.       Я чувствовал себя настоящим подлецом, но что я мог поделать? Я бы не вынес её прикосновений. Я не мог больше быть с ней. И ни с кем другим тоже… Выпачкать её всей этой грязью, этой мерзостью, что стала частью меня? Лгать? Делать вид, что ничего не изменилось?       А сегодня Эмили меня нашла, и я знал, что теперь она не даст мне сбежать. Разговор мало чем отличался от первого. Он был длиннее, но я по-прежнему повторял то же самое. Я убеждал её, что не встретил другую, что просто не могу сейчас поддерживать отношения, что виноват во всём я, что мне жаль и что она никак не может мне помочь.       Я сделал ей очень больно. Не знаю, как такое произошло, но я был дорог ей. А я сбежал, как последний трус… И даже не от неё, от себя.       Я боялся того, что узнал о себе, того, что я представляю как нечто чёрное внутри. Как бы мне ни было стыдно, я понимаю, что это теперь неотъемлемая часть меня, что оно никуда не исчезнет. Оно спит, но... Мне кажется, это как угли: стоит их разворошить, огонь разгорится и выжжет всё: боль, стыд, разум, совесть, память. Оно просто спит. Пока спит. Я никому не могу об этом рассказать. Эмили не должна знать. Никто не должен знать. Я ненормальный, больной. Я не знаю, там меня сделали таким или это было во мне всегда. Не хочу думать об этом.       22 марта 2006       Скоро я смогу вернуться к работе. Понятно, что не на прежнюю должность. Финлэй и без того меня не особо жаловал, а теперь уж точно на порог своего отдела не пустит.       В целом, жизнь налаживается. Мне просто надо было отсидеться какое-то время дома, прийти в себя. На прошлой неделе после занятий в школе встретил Дженнифер и ещё пару знакомых, вместе пошли в «Миндаль». Неплохо провели время. Хорошо, что никто не знал про нас с Эмили.       В тот раз мы с ней расстались не на такой уж плохой ноте. Может быть, когда-нибудь она поймёт и мы сможем общаться, как раньше.       Наверное, я слишком многого от неё хочу.       Меня до сих пор мучают ночные кошмары. Я даже не помню по-хорошему, что вижу, какие-то неясные расплывчатые формы. Но они внушают мне такой ужас, что я просыпаюсь весь в поту и едва не кричу. Иногда снится, что меня заперли в микроскопической железной комнатушке вроде шкафа, и я даже знаю, как отпереть замок, но пальцы не слушаются, и ничего не получается.       30 марта 2006       Вчера вечером позвонили в домофон – я даже не стал отвечать. Я никого не ждал. Ко мне никто не может прийти. Когда отвечаю, то всегда или что-нибудь пытаются продать, или хотят попасть в другую квартиру.       Но домофон так долго звонил, что просто сил не было терпеть, и я снял трубку. Это был Том. Наверное, не надо было его пускать, но я не ждал ничего плохого.       Том оглядел мою квартиру и сразу сказал:       – Не слишком шикарно…       – Мне хватает, – ответил я и из вежливости спросил, будет он чай или нет. Больше все равно ничего не было.       Он согласился. Я отошёл в тот угол, где у меня кухня, поставил чайник и достал из шкафа банку с чаем. Том спросил откуда-то у меня из-за спины:       – Почему ты переехал?       – Обстоятельства. У меня проблемы с деньгами, а та квартира слишком дорогая.       – Где ты пропадал? Ты так никому ничего и не рассказал.       – И тебе не расскажу, – ответил я, радуясь, что стою к нему спиной и мне не приходится смотреть ему в лицо. Я специально долго возился с чашками и ложками, чтобы не поворачиваться. – Это мои личные дела.       – Так получилось, что они коснулись и моей сестры.       Он говорил чуть ли не угрозой в голосе. Я не хотел, чтобы всё переросло в ссору, поэтому сказал, что мне жаль, что так вышло, но с Эмили поговорили и она всё поняла. Том начал опять про своё, про то, что я так поступил с ней и даже не объяснил причин.       Я уже залил чай кипятком, но всё не решался обернуться. А Том всё что-то говорил. Я не выдержал и прервал его, сказал, что ничего не могу поделать, на этом всё.       – С чем ты не можешь ничего поделать? – он сказал это у меня над самым ухом. – Может, с собой?       Я хотел развернуться к нему, но он обхватил меня сзади руками и прижал к столу. Он оказался сильнее, чем я думал. На самом деле я тогда вообще ни о чём не думал, я просто… Не знаю, был в каком-то оцепенении… Единственная ясная мысль была о том, что мы сейчас чашки уроним, и всё разобьётся…       А потом он прошептал:       – Тебе нравятся мужчины… Поэтому ты бросил её…       Он начал шарить одной ладонью у меня по животу, и тогда до меня дошло, чего он хочет. Я попытался вырваться, но с первого раза не смог. Он понял, что ищет слишком высоко, и его рука опустилась ниже, мне между ног. Самое ужасное, что от этого нашего трения друг о друга и его неуклюжих лапаний, у меня начал вставать. И Том это понял.       Тут я сумел освободить руку и ударил его локтём под рёбра. Размаха не было, получилось не очень сильно, но он охнул и сразу меня отпустил. Судя по выражению его лица удар оказался не таким уж и слабым.       – Ты сам напросился, – сказал я.       – Я так и думал, Коллинз…       – Ты ошибаешься.       – Я? Ошибаюсь? Я всё чувствовал… своими руками. Теперь я смогу успокоить Эмили.       Мне было так стыдно в тот момент, и одновременно я страшно злился. Я вышел с кухни и указал Тому на дверь:       – Уходи, Том! Убирайся! Успокаивай, кого хочешь...       Том пошёл за мной:       – Хорошо, скажу ей, что ты встретил мужчину своей мечты!       – Нет никакого мужчины, – закричал я, – и никогда не было!       Меня трясло, потому что я вспомнил того мужчину, и темноту, и беспомощность, – поэтому я закричал, не из-за Тома. Мне тут же стало дико стыдно за эту истерику, но Том меня как будто и не слышал, он подошёл ближе и посмотрел прямо в глаза, нагло, не похоже на него. Обычного него.       – А я тебе как? – спросил он. – Нравлюсь больше, чем она? Устрою тебя?       Он говорил что-то ещё, я не помню, я снова сказал ему убираться. Но вместо того чтобы уйти, он вдруг набросился на меня, и мы упали на диван, который в моей комнатушке стоит почти у самых дверей. Не знаю, почему у меня тогда случилась эрекция на кухне, но теперь я не испытывал ничего, кроме отвращения. Том начал меня целовать – хорошо, что не в губы, он лез куда-то под подбородок, тыкался в шею. Он пытался задрать на мне футболку и беспомощно ёрзал по животу.       Том не знал, что ему делать: хватал меня, мял, тискал, как игрушку, и попытки эти были такими отчаянными и неумелыми, что я даже не сопротивлялся им. Я сколько-то позволял ему это, думая, что он придёт в себя и успокоится, но он всё тёрся и тёрся своими бёдрами о мои. Это было настолько жалко и нелепо, что я расхохотался.       Это не был истерический смех. Мне на самом деле было смешно.       Том наконец прекратил вертеться на мне, поднял голову и посмотрел на меня, почти обиженно. У него был такой дурацкий вид. Я едва мог говорить от смеха, потом выдавил наконец:       – Хватит, Том. Хватит…       Он, как ужаленный, вскочил с меня.       – Но до этого у тебя же встал… Я знаю…       – Встал, но это не имело к тебе и к твоим жалким манипуляциям никакого отношения.       – А к чему имело?       – Это не твоё дело. Уходи.       В конце концов, он убрался. Не знаю, рассказал он что-нибудь Эмили или нет. Вряд ли…       С того раза в камере меня не касался ни один мужчина, и я не знал, чего мне ожидать. И сегодня, несмотря на оптимистичный финал (я не испытывал никакого соблазна предаться плотским утехам с Томом), мне всё-таки стало страшно. Почему в первый раз я испытал возбуждение? Причём оно было таким сильным, резким, внезапным, как удар.       Я не понимаю. Всё что там делали со мной… Они ведь не пытались сделать так, чтобы я интересовался мужчинами, возбуждался при виде их. Им всего лишь было нужно, чтобы моё тело знало, что может получить удовольствие от секса с ними и не сопротивлялось. Им было плевать, что буду чувствовать я. Почему же теперь со мной такое происходит?..       4 апреля 2006       Меня вернули в старый отдел, но я теперь просто перебираю бумажки, вернее, файлы. Рутинная, скучная работа. Я могу делать её, почти не думая. По сути она сводится к подготовке рассылок, которые получают наши работники и некоторые сотрудники других организаций. Ещё делаю отчёты, вернее, делает их программа, я только пишу запросы в базу данных. Когда отчёт готов, отсылаю тому, кто его заказывал. Даже не могу заглянуть в файл – нет доступа.       Ещё в Штатах я думал о том, чтобы найти своих родственников. Потом эта идея отошла на второй план, постоянно откладывал звонок в агентство по тем или иным причинам, но я никогда об этом не забывал. На этой неделе собираюсь связаться с несколькими детективными агентствами. Было бы проще (и дешевле) заняться этим, пока я жил в Америке, но сразу после смерти отца я был в растерянности, даже хуже – в панике. Я бросился искать деда, естественно, не смог найти сразу, а потом решил, что мне это не нужно... Стал думать, как он и все остальные примут меня и примут ли вообще… Может быть, отнесутся как к попрошайке. Они-то не пытались меня искать, их даже на похоронах отца не было. Потом объявился Робертсон, моя жизнь обрела какую-то определенность, я с головой ушёл в учёбу, а потом в работу. Теперь хочу попытаться найти их снова.       У меня никого нет, и я вдруг очень остро почувствовал это.       Я мог бы неплохо сэкономить на услугах детектива, если бы сумел заглянуть в досье, собранное на меня Управлением кадровой службы в Вашингтоне; там наверняка есть адреса, телефоны и прочая информация о моих родственниках – всё это изучается при приёме на работу и оформлении допуска к секретным документам. Естественно, получить доступ к этим данным невозможно, но меня забавляет ирония ситуации: мой работодатель знает обо мне больше, чем я сам.       Идею с поступлением в университет я тоже не оставил. Жаль, конечно, что несколько лет потеряно зря, но что поделать. Так складывается жизнь. Как-то бессмысленно. Хотя почему бессмысленно? Надо говорить: «как у всех». Наверное, я слишком мало знаю о настоящей жизни и слишком много читал книг. Только в книгах жизнь имеет сюжет, в ней всё взаимосвязано, и в конце происходят драматические разоблачения. На деле же жизнь – просто цепочка несвязанных событий, одно сменяется другим без всякого сюжета, без всякого смысла…