Так идут к звёздам

Эльф открывает глаза. И видит сплошную белизну. Бело, как на вершинах Синих Гор, где никогда не тает снег, где во льды вмерзает сама душа того безумца, что посягнет добраться до неба, променяв на несбыточную мечту собственную жизнь. Бело, как снежное альбедо в зимний полдень, когда солнечные лучи перекликаются с ледяной коркой Вздоха, реки Easnadh. Бело, будто само время замерло, ограненное в сверкающий мрамор, и обрело форму великолепного города. Ах, Тир на Лиа… Существует ли хоть в одном из миров нечто более величественное и прекрасное?! С просторными улочками и небольшими особняками, стоящими так ровно-ровно, точно зубы во рту, с резными мостами и яркими пятнами клумб, как будто кляксами на чистом холсте, с бушующим океаном зелени по окраинам и поражающим своей красотой Дворцом Пробуждения в самом сердце. Эльф едва сдерживается, чтобы не зажмуриться. Блестящий белый цвет непривычно жжет глаза, как искра в кромешной тьме или вспышка молнии посреди разразившегося грозой неба, столь знакомая дорога, по которой он бегал еще совсем ребенком и играл с друзьями, кажется слишком длинной, почти бесконечной и ведущей как-то не прямо, а будто вверх, к самому дворцу. И все остальное… таким чужим, непривычным, словно сегодня юноша миновал вовсе не паперть храма Chai, а какой-то портал в один из параллельных миров, которыми их с сестрой в детстве пугал старший брат — утверждал, что за непослушание отправит своих младших куда-то очень далеко и надолго. Как хорошо, что Сенджу сумела заболтать настоятельницу и выведать, что с чисто магической точки зрения… Сенджу?! И почему же имя сестренки стоит в памяти именно так? Почему не на родном языке, а на всеобщем наречии? Как же ее звали на самом деле?.. — Times, …? — память съедает звуки родной речи, звуки родного имени. Но изображение ее лица засело слишком крепко, тепло маленькой ладошки ощущается в руке слишком отчетливо, так отчетливо, что хочется прижать к груди и надеяться, что это ощущение дойдет до души. Сколько бы времени ни прошло, но альв никогда не забудет ее черты — блондинистые кудри, обрамляющие круглое аккуратное личико, лучезарная улыбка и эти большие яркие глаза, глубоко-зеленые, точно самое сердце Коль Серрая. — Non, — голосок, как и всегда, бойкий, уверенный, в нем чувствуется металлический стержень и тоненький колокольчик, властность настоящей жрицы и совсем детский задор. Только вот пальцы сжимают его руку слишком крепко, изгиб улыбки слишком кривой — от внимательного взгляда старшего брата ничего не может ускользнуть. И она это понимает. — Ты не передумал? Шепчет почти на самое ухо, приходится остановиться. Эльф понимает ее страх, ее опасения и старательно подавляет свои. Если их маленькая ложь раскроется, будет беда. А она раскроется: рано, поздно — неважно. Эльфий век долог, и ложь лишь отяжеляет будущие столетия. Зачем же так обременять себя? Эльф не знает. И только крепче сжимает ее руку, глядит прямо в глаза: дарит успокоение или ищет его для себя — неважно. — Non. Эта роль отныне на мне, и будет там, пока жив Хаос. И почему от собственных слов так горько, словно, сам того не желая, хватил крепкого вина? Схватил кубок, ждал сладости и терпкости, а глотнул раскаленной лавы. Так горько, что хочется плеваться, бежать подальше и прятаться на колокольне родного храма, пока не отыщут и не вытащат за шкирку. Неприятно, тревожно, трепетно — но совсем не страшно. Пара шрамов на щеках не пугают, боль не отталкивает, а лишь заставляет быстрее нестись к той точке невозврата, скорее переступить ее и стать авгуром. А это — вернейший, самый точный и длинный шаг к верховному понтифику. Нет, дело вовсе не в тщеславии. Эльфа не волнуют звания, власть, привилегии. Просто получив сан верховного понтифекса, становишься правой рукой своего императора. Эльф плотнее сжимает свободную руку в кулак, стискивает полы жреческого одеяния, сегодня кажущегося особенно белоснежным и накрахмаленным, сидящим как влитое, будто вторая кожа, особенно удобным и родным, и уверенно глядит вперед, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. А кругом — ох! — люди, эльфы, и все тихи, полны странной одухотворенности и молчаливого торжества, осыпают дорогу под ногами жрецов лепестками красных альстремерий — точно кровь на мраморе, как на белом снегу. Эльф едва заметно хмурит бровь — будто лишнее напоминание о том, что будет дальше в церемониальном зале, долгожданном и столько времени отодвигаемом таинстве. И все тянутся — касаются складок одежды, волос, рук. Хочется бежать, но только не домой, а вперед, навстречу Предназначению. Навстречу fatо, навстречу судьбе. Длинная лестница заканчивается непривычно быстро, коридоры дворца кажутся короткими, эхо шагов настоятелей — особенно тихим и далеким. Он еще помнит, как, будучи ребенком, носился по этим местам. Но как же все по-другому было! Небо выше, залы больше, воздух легче, груз обязанностей ничтожнее… жизнь проще, приятнее, интереснее. Эльф отлично помнит церемониальный зал, весь белый, гладкий, мраморный, весь разукрашенный переливающимся светом витражей. Как они с сестрой украдкой проскальзывали, как с интересом изучали древние руны, высеченные прямо на стенах, и носились среди высоченных, уходящих в самый потолок, колонн. И, несомненно, потом получали по ушам — сначала от настоятелей, потом от братца. Хорошие были деньки… Жаль, детство имеет свойство заканчиваться и нещадно выталкивать на канат взрослой жизни, забыв вручить страховку и противовес. Однако больше величественный зал не возбуждает в нем былой интерес. Привычный скрип — и они снова оказываются там, вдвоем, все так же держась за руки, минуют тяжелые двустворчатые двери, на этот раз одни, без собратьев-жрецов, без настоятелей. Уже как жрец и жрица Chai. И только тогда он решается поднять глаза — рывком, точно ободом ужаленный. Юная эльфка рядом с ним вздрагивает, удивленно глядит на братца да только едва заметно покачивает головой, не получив и толики его внимания в ответ на свое удивление. Нет, дело не в том, как много знати собралось на церемонии, чтобы посмотреть, как прольется невинная кровь служителя Хаоса. И не в том, как красиво переливается цвет стоящего в зените солнца, проникающий внутрь сквозь разноцветные стеклышки витража и окрашивающий безрадостный полированный камень и белые одежды в яркие искорки, точно разбитая на составные части радуга-дуга. И даже не в том, как мелодично звучит хор десятков голосов, сплетается в один заунывный, протяжный и такой чарующий мелодичный поток. Эльф не видел. И не слышал. Не ослеп и не оглох вдруг. Просто заметил Его в самом центре зала. Imperatorem nostrum, своего императора. Удары сердца гремят в ушах сильнее, чем собственные шаги — шлепанье босых стоп о холод мрамора. Во рту сухо, но сглотнуть не выходит. В ладонях слишком горячо, точно у печи, и альв, сам того не заметив, выпускает чужую руку — тонкие пальчики выскальзывают из его ладони легко. Без сожалений и страха, пусть сестра и остается далеко позади, бросает его одного, наедине с судьбой и долгом. Ноги сами несут вперед едва ли не бегом. Лишь бы не споткнуться… А если и споткнется, то упадет в Его руки. Нарушит церемонию… Эльф, конечно, из тех, кому плевать на формальности, но также явно из тех, кто безупречно их соблюдает просто для аккуратности, для порядка, для видимости законопослушания. А кто, если не он? Вот уж точно не кто-то из этих бесконечных регентов, советников, министров, закруживших вокруг молодого императора, точно стая падальщиков над свежей мертвечиной. Стремящаяся урвать луч верховной власти, заслонить собой императорское солнце. Сборище блюдолизов и лицемеров, недостойных даже руки Его касаться. Эльф готов, он заменит их всех: будь то политика, война, управление — что угодно, если только об этом попросит его принцепс. Стать Его правой рукой и обыграть знать, а уж играть в игры он умеет. Вон уже сколько намутили с сестрой, всех обдурили! А никто и в упор не разглядел, ведь ложь — полотно настолько тонкое, что его не заметишь, даже будучи с ног до головы окутанным ею. Хор голосов не смолкает, продолжает процессию. Обертон томительного ожидания, предвкушения накладывается на каждый шаг, приближающий альва к его императору. Как всегда прекрасен, весь в бело-черном, с непривычным равнодушием на лице, напряженным и застывшим, точно отражение на ледовой корке. С храмовым жрецом, стоящим по правую руку и придерживающим на бархатной подушечке церемониальный стилет. Эльф спешит. — Imperator meus… — выдает он полувздохом, стоит лишь опуститься на колени перед вожделенным, довольно улыбается, словно приободряя, подталкивая. И затем, немного подумав, добавляет, чуть разряжая обстановку, даруя представление, будто все по-старому, будто для них двоих все как раньше: — Майки. И почему снова на этом богомерзком человеческом языке?! Но тут стоит отдать должное. Так называть Его смел лишь довольно узкий круг лиц. Император склоняется над ним, касается холодными пальцами щеки, очерчивает линию подбородка. И Тир на Лиа, сегодняшний день, зал, время и место, весь мир перестает существовать. Звук голосов смолкает, сменяется звенящей тишиной в ушах. Свет солнца меркнет, больше не льется по белоснежному полотну стен красками. А эльф лишь улыбается, искренно, широко, будучи не в силах и шелохнуться, чтобы только не поддаться чувствам и не прильнуть к Его руке, чтобы только вновь ощутить желанное прикосновение. Страха нет. Не испарился. Его и не было, смятенный дух ни на миг не отзывался им на мысли о предстоящем. Император склоняется, заглядывает в лицо своего самого верного слуги, и в темных глазах Его плещется безграничный Хаос, нечто холодное и далекое, пугающее и непривычное. Трепет пробирает до костей, а мелкий тремор рук заставляет плотнее стиснуть полы рясы на коленях. Эльф сглатывает, эльф не может сдержать подступающее торжество, эльф не может насмотреться в лицо своего бога и покровителя, в лицо истинного воплощения Хаоса. Секундная нежность обрывается, как тканая нить, и цепкая хватка пальцев, грубая и крепкая, сжимается на его подбородке, приподнимает лицо. Страха нет, ожидание боли совсем не волнует. Эльф довольно улыбается, сильнее приникая к Его руке. Эльф с замирание сердца прикрывает глаза. ___ Эльф вновь открывает глаза. И видит сплошную черноту. Темнота давит плотным полотном, закруживает, словно в метели из черных снежинок и блестящих узоров, возникающих, когда со всей силы зажмуриваешься. Хочется снова закрыть глаза, сжать до рези веки, надавить пальцами, лишь бы только, раскрыв вновь их, увидеть крупицу света. И привычную мраморную белизну родного города. Но зрение подводит. Темнота тугой повязкой давит на голову, лишает глаз, до упора обостряет совсем несвойственные эльфам хищнические органы чувств — слух, обоняние, осязание. И именно поэтому собственный пульс так болезненно бьет по ушам. В висках противно пульсирует, точно он напряжения, а в груди колотит так, будто сердце и в самом деле собирается выскочить и, продолжая биться, попрыгать по трюму. Пахнет так же, как в нутре любого корабля, — затхлостью и старьем, мокрым деревом, солью и, конечно же, рыбой в разных вариациях: начиная жирной ухой и заканчивая чем-то явно несвежим. Желудок урчит, а эльф только хмурится. И с каких пор всякая вонь вызывает у него приступ аппетита? Или это уже крайняя степень отчаяния, когда не пытаешься выкарабкаться и смиренно прогибаешься под обстоятельства? И остались ли вообще угольки в том костерке, который он еще недавно звал Силой? Неволя ощущается слишком остро. И дело даже в том, что запястья стискивает железная хватка, что в этой клетке с трудом даже ноги вытянуть удается. Шевелиться не хочется — боль сковывает сильнее кандалов и цепей. Дело в ощущениях. Несвобода давит, щемит на кончиках пальцев, разгоняет в бешеной гонке сердце, качает по мышцам тревожную энергию. Чернота вокруг сгущается, застревает в легких и давит крик, и кажется, что чем дальше — тем темнее, чем отчаяннее пытаешься сделать вдох — тем больнее в груди, так, что руки сами собой тянутся к воротнику, царапают горло в псевдосамоубийственной попытке. Вода кругом давит, ее шум оседает давлением в ушах. О, если бы только дотянуться, только бы воззвать, только бы потопить корабль… — Что, снова кошмар приснился? Эльф шумно вздыхает. Попытка вобрать в себя застоявшийся пыльный воздух оказывается удачной. К сожалению или к счастью — неясно. — Pavor oriebatur, quando oculos aperiebat. Голос из самой темноты. Эльф не видит собеседника — если где-то в сердце трюма и горит свеча, то плотное покрывало поверх клетки не пропускает ее свет. Никогда не видел. Но каждый раз, засыпая, просыпаясь, разминаясь и пытаясь сколдовать, знает: он здесь, сидит, наблюдает за кубом плотной ткани, контролирует. Всегда слышит лишь его голос, бодрый, спокойный, уверенный. И постоянно едва сдерживается, чтобы не вступить в перепалку. — Так не пойдет. Я знаю, что ты отлично говоришь на нашем языке. — Кошмар начался, когда я глаза открыл, — после недолгой мысленной борьбы и раздраженного цока, выдает альв, поднимаясь на локте и тут же шипя от боли, вглядываясь в черноту перед собой. — Знаешь, что удивляет меня еженощно и ежедневно? Ты называешь меня монстром, но настоящие чудовища сидят там, на палубе, и ты с ними делишь стол. Это ведь вы меня посадили в эту клетку, как цирковую обезьянку, и теперь с наслаждением наблюдаете, как я здесь чахну и умираю. И еще — вы смотрите на меня свысока, но в то же время так защищаетесь от меня! — с заживших губ срывается короткий смешок, вторящий звяку кандалов с рунами, блокирующих магию носителя. — Вы уж решайтесь: вы боитесь меня или считаете ничтожеством? Тишина, которая даже радует его. Наконец-то сбил с толку. — Ты — точно не то, чего нам стоит бояться. И не ничтожество. Ты — интересный экземпляр. — голос прерывается коротким шумным вздохом. Должно быть, он опустился на одну из бочек. Видимо, собрался задержаться здесь. — Вы, эльфы, храните вечную молодость, живете по пятьсот лет, обладаете поразительной способностью к магии… Определенно, ты интересен. А насчет всех этих страховок… Обычное предостережение. Мы, люди, живем одну жизнь, и то до ужаса хрупкую, столь хрупкую, что только уцепиться обеими руками и стеречь, пусть угроза и такая маловероятная в лице… — эльфа вновь передергивает от того, как просто он это произносит, как высокомерно. — Как твое имя? — Оно имеет значение, если ты всего лишь мой тюремщик? — альв раздраженно трясет головой и с трудом поднимается, принимает горизонтальное положение. Благо, высота клетки позволяет. Боль в затекшей спине и плечах ударяет подло, предательски, но куда сильнее она кусает сломанные перебитые ноги. Морщиться из-за нее уже не приходится. Слишком уж вошла в привычку. — Вместо бессмысленных разговоров лучше скажи, где мы. Голос отвечает одним словом, кратко и ясно. А еще так безысходно и безнадежно. — Яруга. — О, счастливого нам плавания. Надеюсь, мы утонем. — Не хочешь жить? — А это, по-твоему, жизнь?! — он с трудом приваливается к стальным прутьям, достаточно разъединенным так, что меж них пролезет лишь ребенок. Темнота, кажется, сгущается. И таит в себе Хаос. Его много, слишком много, он оплетает, парализует чувства, дарит облегчение и надежду, несет волшебство. Магия щелкает в кровы, дыбится, бушует. Эльф отчаянно взывал к ней, но Хаос оставался глух и слеп к мольбам своего самого верного раба. — В цепях, как зверь, в клетке. С хозяином, и не суть важно, добрым или нет. Подчинение — есть подчинение, и я его вам не дам! — Говорят, вы называете Яругу рекой Санзу, — собеседник резко переводит тему, но от альва не ускальзывают нотки разочарования и будто бы сожаления в тоне. — Рекой трех путей, как огромную и широкую, точно океан, реку с тремя притоками. И отделяющую весь остальной Континент от страшного Нильфгаарда, в который мы и держим путь. В вашей мифологии — это река, отделяющая мир живых от мира потустороннего и мертвого. И это кто еще кого боится?! — в словах пробивается усмешка, однако уже не вызывающая злость. В ответ на нее хочется лишь ухмыльнуться в ответ. — Меня зовут… — эльф сам не понимает, как слова срываются с губ. Да какие слова… на родном наречии, эльфьем языке. Что так вызвало расположение — он не понял, поэтому лишь раздраженно выдохнул, ругая себя за лишнюю откровенность. — Какое сложное и длинное… да еще и с титулом. Чем пытаешься кичиться? Нет уже ни твоего королевства, ни твоего короля, ни твоей церкви. Однако я тебя понимаю. Твое имя прекрасно. — эльф чувствует, как на грудь обрушивается лавина злости, заставляющая рвать цепи и щериться. И трогать шрамы на щеках по обе стороны ото рта. Просто чтобы не сдаться, не расклеиться, вспомнить недавнее прошлое и тех, кого больше нет рядом. И убедиться, что они все еще на месте. Будто денутся куда-то… — И очень длинно. В нем красивые слова, если перевести на наш язык. Однако для краткости и удобства звучания эльфьи имена переводят на один из восточных языков, раз уж Тир на Лиа была столицей восточной империи. Получается, тебя зовут… Харучие Акаши, если урезать все лишнее? Да, Акаши Харучие. Именно так его звали люди, для которых он столько лет проводил обряды и богослужения. Именно так его звали люди, которые уничтожили его дом. — Приятно познакомиться, Хару. Голоден? Принесу тебе харчей вне распорядка. — По-волчьи, — замечает эльф. Кормежка, и в самом деле, всю дорогу была скудной, и особенной испортилась именно на корабле. Уже слышится, как под невидимым собеседником скрипит бочка, как стучат по дощатому полу его каблуки. Как шаги направляются в сторону двери и останавливаются. Скрипа нет. — А что насчет тебя? Ты ничего спросить у меня не хочешь? — это снова с усмешкой. — Мне неважно, как тебя зовут. Ты всего лишь мой тюремщик, — отрезает Харучие. Тишина. Можно подумать, он ушел. Но скрипа-то не было… — Ты желаешь смерти, но никогда не отказываешься от еды, и ни разу не попытался даже вены перегрызть. Ты — просто удивительный экземпляр даже для Aen Elle. Долгожданный скрип половиц, молчаливый уход, и эльф расслабленно выдыхает, наконец оставшись наедине с собой. Где-то за дверью слышатся уже два голоса, из которых Акаши отчетливо слышит две вещи: то, что завтра он должен быть «чистым и приодетым», и «аукцион». Другого он и не ждал — грядет игра, где вероятность везения будет составлять лишь половину всех вариантов. У эльфов в мире людей всего два пути. Либо подневольным королевским чародеем, запертым в золотую клетку, если кто-то рассмотрит твои магические способности. Либо на самое дно, в такие трущобы, из которых надеются выбраться за счет тех же пресловутых способностей. Харучие и не знает, что из этого хуже. И не надеется на первый вариант — кого из высокопоставленных заинтересует ковыляющий альв с переломанными ногами, который не может колдовать, ведь никто не будет рассматривать ни вероятность исцеления, ни вероятность снятия блокирующих кандалов. Что будет дальше и куда занесет его жизнь — он понятия не имеет. Эльф удобнее устраивается на жестких прутьях и устало прикрывает глаза.