Сумеру — город нежной, вечно цветущей зелени, познаний, мудрости и пряных падисар.
Райский сад, полный сокровищ, древних фолиантов, капсул знаний и причудливых витых лестниц, обнимающих гигантское дерево. Царство Божества мудрости, алтарь никогда не гаснущего пламени науки и словно оставшийся на земле осколок Эдема в каменных стенах. Люди, бродящие по улицам со сдержанными, полными умеренного дружелюбия лицами, связаны не по крови, но единомыслием — Акаша, лучшее дарование старого Божества, содержит информацию о каждом, ступающим у ворот Сумеру.
Изумрудный виток обвивает ухо, инструмент поиска истины, кладезь любых чужих помыслов и идей — они все связаны этой паутиной, из которой нет смысла желать выбраться. Все стремящиеся узнать больше, воскурить благовония и коснуться Ирминсуля — ядра мудрости. И неважно, какова будет цена, что Божество потребует за познание — хоть остатки собственного разума — лишь бы коснуться, лишь бы вкусить, лишь бы увидеть чуть больше, чем раньше.
Безумство в жажде познать.
Как прекрасно, как благородно, эта идея навеки запечатлена в росписи одежд мудрецов Академии и в каждом камне длинных узких улиц. Сумерцы не верят в сказки, сумерцы не желают тратить жизнь на искусство… Сумерцы не видят сны, ибо сон — морока разума и великая властительница Рукхадевата, великое Божество мудрости, что, разумеется, не сводит с них заботливого взора, лишила своих детей подобного бреда. Сумерцы снов не наблюдают — главный закон и право, дарованное Ей.
Дуньярзад тоже давно выросла, но память бережно цепляется за воспоминания о детских сновидениях — она, возможно, чуть ли не единственная во всем Сумеру, не верит в то, что Рукхадевата жива.
Былой Архонт мертв, на смену старому божеству пришло новое — малая властительница Кусанали и в нее Дуньярзад верит всем сердцем. Пусть мудрецы делают вид, что божество не сменилось уже много лет назад, пускай город празднует день явления Рукхадеваты и забывает о фестивале в честь Кусанали — пока Дуньярзад жива и в ней теплится этот огонек слабого, наивного бунтарства, она будет первой и последней верующей. Она не может поклоняться останкам и не верить в ту, что баюкала ее долгими мучительными ночами. Она не может отречься от той, что звонким, похожим на журчание лесного родника, голосом, просила прощения у маленькой девочки за то, что не способна исцелить ее от элеазара.
Дуньярзад не может не любить всей душой Божество, что так трепетно привязано к своим людям. К ней.
Элеазар с течением лет разъедает худое высокое тело изнутри, грубая, болезненно реагирующая на любое касание чешуя, проступает из-под бледной кожи. Она собирается в немыслимые узоры, на которые нельзя смотреть без внутреннего содрогания — Дуньярзад знает, что умрет она быстро. Быстрее, чем закатник созреет десять раз.
Элеазар подобен кровожадному змею, он — порождение загрязнения Ирминсуля и нещадно губит сумерцев, пытаясь осквернить саму суть страны мудрости. Покушаясь на само чистое познание и в такие мгновения Дуньярзад задумывается — а каков смысл познания, если оно так беззащитно? Если Божество мудрости не способно излечить своих людей и вынуждено наблюдать, как те на протяжении десятилетий стремительно сгорая, гибнут.
Познание не спасет ее, не прибавит ни единого года к короткой судьбе и она, отвернувшись от рациональности, покидает дом. Бродит по Сумеру и слушает редкие для города знаний песни, усваивая и осознавая: искусство — вот, что способно ненадолго лишить ее боли, позволить забыть о ползущих по забинтованным рукам чешуйках. Ей хочется раствориться в танце актрисы по имени Нилу, наслаждаться тем, как неспешно и изящно движется в танце ее грациозное тело, как развеваются белые с синими лентами одежды, как отливают насыщенной медью рыжие волосы в отсветах солнца.
Сумеру прекрасен — и его красота, вместе с веселящимися детьми-студентами, узорами на шелковых коврах, звоном мечей наемников из пугающей Пустыни и танцем Нилу успокаивает Дуньярзад.
Она хочет оставить свой след в этой красе, в этом празднике жизни, где помимо стремления к мудрости есть чувства, где знания используются на благо эстетики. Она не хочет рационального разумного распределения своих вещей в завещании — она хочет, чтобы ее узнали.
Запомнили.
Чтобы хоть кто-то вспомнил, если она, всего несколько раз являвшаяся на эти площади и улицы, вдруг исчезнет. Чтобы задумался — и спросил. Сам у себя.
«Где же…»
Среди фонтанов, звона монет и роскошных кущей появляется Дэхью. Как преследование от семьи, как напоминание — тебе нельзя гулять, ты слишком слаба, ты…
Так близка к смерти.
Наемница с лохматой гривой черных, угольно-черных, как похоронный полог, волос, становится предзнаменованием. Увидев рослую фигуру в длинных одеждах пустынника с тяжелым мечом наперевес, Дуньярзад чувствует, понимает нутром — скоро. Тот самый день скоро. Как темный силуэт на фоне залитого солнцем неба, как запах песков и мертвых растений, что доносится от Дэхьи, как глухое бряцанье меча о железные наколенники, приходит в недолгую жизнь Дуньярзад смерть.
Она взирает на нее прямолинейно и упрямо через звериные, цепкие глаза Дэхьи, шепча ее искусанными обветренными губами — я здесь. Я родилась вместе с тобой и однажды заберу тебя, и ты не успеешь оглянуться, как я постучусь в то небольшое оконце над твоей постелью, ибо ты не сможешь организовать фестиваль Кусанали — Дэхью отведет тебя домой. Отведет сидеть в четырех стенах, ожидая моего появления. Так хочет твоя семья, так будет лучше — медленное спокойное умирание, неужели не веришь? Я жду тебя, как невесту и тебе следует ждать меня в покое и тишине.
Готовясь.
Дуньярзад не умеет перечить — но она огрызается на Дэхью, огрызается жалобно и неумело, пускай та выше ее на голову и шире в плечах — она не позволит отобрать у себя это уличное теплое солнце. Не позволит лишить себя танцев Нилу и звона струн лютни в руках цветочника Фарриса. Будет глупо рычать, укусит за смуглое крепкое запястье, вырвется, убежит — но не вернется в клетку, покорно выжидая того самого дня. Она отпразднует день Кусанали или лучше бы ей было не рождаться — и мысль эта крепнет во взгляде и душе Дуньярзад, разгораясь в полноценный огонь на алтаре. Алтаря искусства и жизни.
Она хочет побороться — за забытую всеми Кусанали. И за себя. Пока у нее еще есть время.
***
Время это утекает сквозь пальцы, будто песок — песок, из которого на свет появилась Дэхья, дитя Пустыни и бурь. Она явилась к Дуньярзад, чтобы шершавыми пальцами гладить ее ровно уложенные волосы — и отсчитывать крупицы времени. Она нанимается лично к ней и прикрывает перед семьей, становясь надежной каменной стеной для райского цветка, что пытается дотянуться до солнца на закате своих дней. Она носит ее на сильных руках по Сумеру и закладывает меч, чтобы пожертвовать денег на фестиваль.
Она оказывается такой теплой, умиротворяющей, когда кровь не кипит в жилах и звон клинка не спасает Дуньярзад от фанатиков Рукхадеваты. Она обнимает ее, пока они смотрят на засыпающий город в алых лучах, и у Дуньярзад щемит сердце от понимания, насколько эта ласка…
Прощальная.
Каждый раз.
Дэхья привязана к ней, но пытается не позволить любви сильно разгореться в истерзанном бунтами и пустынной жаждой сердце. Иначе очень скоро станет слишком больно.
У Дэхьи нет близких людей, и ей не хочется находить приют ветреной буйной душе там, где скоро вместо стола, полного яств, останется лишь узкий черный гроб. Она подготовит этот праздник, заставит имя Дуньярзад отпечататься в памяти каждого сумерца и будет баюкать, напевая странные, дикие колыбельные наемников, когда элеазар, хищно облизнувшись, приготовится впиться клыками в сердце. Она заменит Дуньярзад сладкий детский сон, где ее успокаивала неведомая далекая Кусанали — Дэхья в благоволение богов не верит — она поможет ей уснуть, а после покинет райский сказочный город, где нельзя будет взглянуть ни на одну улицу без внутреннего содрогания.
Здесь нет никакой рациональности, это очень глупо и безрассудно.
Дуньярзад не стоило покидать отчий дом, едва перенося на ногах болезнь.
Дэхья не должна была возвращаться из пустыни на этот сезон, не должна была браться за очевидно легкий заказ, слишком простой для хорошего наемника.
Им не нужно было привязываться. Не теперь, не сейчас, не в этих обстоятельствах.
Но, возможно, самая сакральная, открытая всемилостивой Кусанали, истина заключается в том, что Дуньярзад больше не боится Пустыни и смерти, что черным силуэтом виднеется на фоне бескрайних барханов. Ласка хмурой суровой наемницы подобна дуновенью знойных песков, подобна прикосновению смерти — Дэхья засыпает ее песками, обещая за руку довести до самого конца после окончания фестиваля с чувством исполненного предназначения. Чтобы Дуньярзад могла спокойно ступить во тьму, навсегда избавляясь от боли элеазара, позволяя ему поглотить сердце целиком — ведь оно принадлежит не ему.
И отправиться через мрак в Пустыню. Туда, где смерть.
Туда, где Дэхья.
«Мал… Великая Властительница Кусанали… Если не можешь избавить меня от смерти — даруй мне путь в пески, где жара и душный воздух с запахом крови и железа. Даруй мне сон, где есть Дэхья, и нет страха.
Богиня мудрости, даруй мне сон».
