Hatsuarashi

Никакая другая жизнь не начнётся, А своим чередом продолжится эта, Не засветится в небе другое солнце, Здесь и так уже достаточно света (с) Павел Федосов

Поздней весной Кацура на горячие источники уехал не столько лечиться, сколько отдохнуть. Духота надвигающегося лета переплеталась с тревогой, вести из столицы приходили обрывочные, непонятные. К Танабате Эдо уже был как натянутая струна: жужжал пересудами, наливался слухами, кипел подозрениями. Кацура наверно справился бы, как справился в первый беспокойный год, но молодёжь из Чошу, которую Суфу отослал от дома и беды подальше, добавляла головной боли. Не поведением, здесь Кацура им не указ, дело скорее в надвигающейся неотвратимости, Ии Наоскэ разошёлся не на шутку. Кацура был лодкой в горной реке — не знаешь, в каком из бурных потоков скрывается камень, сулящий неприятности. Суфу, конечно, ему прямо ничего не сказал, тем более — ни о чём не просил, в письмах всё больше печалился, что багрянник краснеет раньше срока — к зимним холодам, луна ещё не округлилась, а вишь ты — тлеют макушки раскидистые. И справлялся, нет ли в далёкой столице каких чудес, может, Кацуре бы стоило посмотреть лично. От его витиеватой многозначительности Кацура только вздыхал, письма больше комкал, а за ответы по несколько дней не брался, чудес в Эдо было много — так сложно выбрать. Потому и больным сказался. «Малодушно», — подумал горько, одёрнул себя, — лучше так, чем зашиваться, проку от него, когда всё из рук валится, нет. С делами помогать ему снарядили Ито, нового помощника, которого Курухара, муж сестры, из какой-то приморской деревни близ Нагасаки, где навигацией занимался, отпустил. Кацура не вызнавал, замешан ли Суфу и в этом деле, был просто благодарен. Парнишка, хоть и из числа учеников Ёшиды, оказался спокойным, неудобств не доставлял и слушал внимательно. Кацура принялся его тренировать в додзё, чтобы и самому не теряться в бесконечном ожидании, ожиданием под осень пропитались, кажется, даже мимолётные разговоры о ценах на рыбу, и, если вдруг что… если вдруг что, пусть рядом будет тот, кто худо-бедно сам себя защитить сможет, времена неспокойные. Так вдвоём и ушли, смотрели на желтеющие по обочинам деревья, на собирающих урожай земледельцев. Ито рассказывал, что конец лета — время тяжёлое. Когда у семьи огромное поле и по бедности ни одного рабочего, какая уж тут любовь к первым прохладным ветрам, Кацура шагал рядом и слушал, он всегда Хацуараши ждал больше любого праздника. А в Эдо оказались дела. Много разъездов, ещё больше — разговоров, Кацура брался за всё. Не из рвения, ему нужно было занять голову, и средства лучше, чем монотонная дорога в пригород да обратно, он пожелать не мог. День в пути, день на вежливые пререкания, день обратно — и дышать будто бы легче становилось. Незаметным проскользнуть к себе не удалось, Иида сцапал его у самой лестницы, дружески по плечу хлопнул и в сторону энгава головой мотнул — ждут. Новость о возвращении разлетелась мгновенно, все почему-то именно сегодня решили, что засвидетельствовать своё почтение даже не начальству, Кацура к высотам и не рвался — сейчас не время, — крайне необходимое дело. На седьмой чашке чая он сдался, все отложенные Ито важные письма закинул в сумку и, воровато озираясь, сбежал через задний двор, оставляя удовольствие вести беседы о пустяках со словоохотливыми людьми кому-нибудь другому, в резиденции народу всегда полно. Кацура только когда на улицу вышел, понял, что уже вечер, и удивился по-детски искренне — день выцветал золотом заката над крышами, не оставляя после себя в голове ни штриха воспоминаний. Небо плоское — как неживое — ни облаков, ни птиц. Кацура долго смотрел в бледно-голубой шёлк, пальцами рукав сжимал, всё ждал, когда затопит тёмно-синим край горизонта, когда вспыхнут первыми жемчужно-белыми искрами звёзды на ещё светлом полотне, ждал как чуда какого-то. И когда увидел монетку луны, вдохнул облегчённо, будто она — сургучная печать на важном послании завершённого дела, и до следующего ещё долго, достаточно долго, чтобы пока отложить тревожные мысли. В гостинице у резиденции Кацура снимал комнату ещё до прихода Чёрных кораблей , приехал тогда покорять Эдо, семья учёбу оплатила, но с обещавшими кров друзьями отца вышла накладка, договаривались долго, Кацура в город пришёл раньше просительных писем. И месяц потом ютился в комнате на втором этаже с видом на стену соседнего дома. Хорошее было время, хозяйка его подкармливала, а он ухаживал за её дочерью. С дочерью как-то не сложилось, впрочем, Кацура был уверен, никто и не рассчитывал, к той давно сватался пожилой, но богатый наследник какой-то лавки, и тогда ещё совсем юный Кацура для неё, девушки за двадцать пять с неудачным браком, был просто развлечением напоследок. Разошлись полюбовно, с хозяйкой остались в крепкой дружбе. Она и сегодня без вопросов нашла ему угловую с выходом на энгава. — Прорицатели в торговых рядах обещают звездопад. — К добру? — Кацура только усмехнулся, с богами у него отношения складывались прохладные. — Кто знает, — пожала плечами хозяйка, — если спросят вас, выдавать? — Выдавайте, — неохотно кивнул он, добавил к оплате серебряный, — в благодарность. — Щедры, а ведь звездопад ещё не начался, — она ловко спрятала деньги в рукав и встала. — Нагрею вам воду. К концу Часа Собаки у Кацуры закончились силы и листы. Он начал было мельчить на последних двух, каждую чёрточку выписывал, щурился на неяркий светильник, но устал окончательно и бросил. Мито с бесконечными грандиозными планами по смене власти подождут, они эти планы каждое новолуние выдумывали, Кацура только удивлялся широте мысли. Вдумчивой молодежи школа их выращивала больше, чем страна пока могла принять. И они искали себя с отчаянием, со жгучим упрямством — все как один в своего господина, Токугава Нариаки, такие же неуступчивые и категоричные. Они подхватили знамя перемен без оглядки, будто считали, что только в их землях растут настоящие патриоты, а другие достойны разве что следом идти, покорно склонив голову. Ещё Мито хотели договоры, они почему-то верили, что если Чошу с ними подпишут какое-нибудь соглашение, то всё обязательно изменится. Кацура хотел чётких планов, а не высокопарных речей, на том и не сходились. Но упорно списывались, обязательно встречались. Мито если не принимали его за своего, то хотя бы считали достойным, и в этом надежда виделась. Однажды, Кацура верил, может выйти хороший союз. Но до этого письма и споры, которые приходилось терпеть. Ради блага страны это, пожалуй, была не такая уж и большая жертва. Офуро подоспела как нельзя кстати, его не расстроило даже, что узкая, и пришлось прижать колени к груди, главное — можно упереться затылком в обод, а над головой в узком квадрате окна раскинулась ночь. Горячая вода обняла плечи успокаивающим покрывалом, и прозрачность длинных тонких облаков в свете только раскрывающейся луны поблёскивала точно наледь, смотреть на неё — холодно, но покатистые, исходящие паром волны лизали подбородок, от чего кровь бежала быстрее. Кацура казался себе дремлющей огненной горой. И словно в подтверждение тому плавилась под пристальным взглядом его небесная изморозь, напитывалась чернотой — без следа пропадала. Вода остывала долго, Кацура почти задремал, пробудили отточенные привычки: с потолка на щёку бросилась первая капля — ещё тёплая, на встречу следующей он поднялся сам, поймал раскрытой ладонью и долго смотрел, как из вытянутой слезинки та становится тонкой невидимой нитью, сползая по влажной коже. Холодное кимоно по плечам будто запечатывало пал внутри, и ступни по прохладным доскам энгава загоняли всё тлеющее глубже — от колен к животу. Разлитый по всему телу жар собирался тугим комом под стык рёбер, разжигал внутри какое-то пьяное веселье. Человека выдала тень, она порхала по тонкой бумаге фусума, откликаясь на мелкую дрожь пламени. Кацура Ито не узнал — догадался. Неуёмная молодость, которой в том было с избытком, питала эту граничащую с наивностью наглость — прийти без важного дела в поздний час. Кацура в его возрасте таким не был, он записки от старших читал внимательно и в знак почтительности склонял голову, не делая различий между пожелтевшей бумагой и теми, кто на ней писал. Ито небось записку ещё и принёс, а к ней десяток вопросов: что же на самом деле Кацура имел в виду, нельзя ли вот этот канджи прочитать по-китайски, а если нельзя, это просто просьба не беспокоить? Азарт всколыхнулся, ударил в виски, промчался по позвоночнику вниз. Кацура створку задвинул с тихим стуком — обозначил присутствие, и рванулся тут же — не давая себе возможности подумать. Это оказалось до удивительного легко. «Самое подлое нападение в жизни», — усмехнулся отстранённо, и сердце удар пропустило, когда руки толкнулись в беззащитную спину. Ито под ним распластался тряпичной куклой, но тут же собрался, Кацура почувствовал, как под пальцами вздулись вены, почувствовал голенями, которыми зажал чужие, твёрдые мышцы, хотел перехватить, но обманулся. Ито вывернулся, не пытаясь ускользнуть, перевернулся с живота на спину и, замерев, посмотрел в глаза — никакого испуга, один топящий восторг. — Вы вернулись, — выдохнул он вместо приветствия, в голос радость рвалась через заслон напускного спокойствия, уголок рта вверх дёрнулся только раз. — А ты думал? — Кацура за плечи перехватил удобнее, сел на пятки, сжимая коленями крепкие бёдра, поймал весёлую мысль: Ито прогульщик, в его отсутствие в додзё не показывался, вот и расплата. — Думал? — Ито нахмурился, смешно нос наморщил. — А я не думал, я ждал, — честно признался; смущённая улыбка — почти извинение. — И до утра бы не дотерпел? — хмыкнул в ответ. — Ну-ка давай мне строчку из «Лунь Юй» . У них с самого знакомства завелась привычка говорить старыми текстами. Ито легко вплетал в жизнь мудрости то кисти Конфуция, то Сыма Цянь. Вырванные из стройного повествования книг, они обретали какой-то свой смысл, и Кацура, сам того не замечая, подхватил. Такасуги смеялся, что со стороны это нелепо звучит, на что Кацура только плечами пожимал — звучит же. Он находил занимательное в том, чтобы поймать на страницах старинных книг общую — только для них двоих, только для этого мгновения, мысль. Будто, улавливая мысль друг друга, они становились ближе. А может — правда становились. Кацура смотрел, как в глазах напротив удивление сменяется пониманием, смотрел на дрогнувшие губы, и сомнений не оставалось — становились. Ито еле заметно улыбнулся, собираясь с мыслями, посмотрел в упор. — Если человек не умеет терпеть обычные вещи, основная цель человека будет разрушена, — в завершении грустный вздох из тех, которыми на жалость давил. — Разрушаешь цели, Шунскэ? — Кацура вперёд наклонился, западные корабли заставлял двигаться пар, его — выкипающий под кожей порыв. — Чего вы по имени… — Ито попытался отвернуться, скрывая мгновенно вспыхнувший на скулах румянец, задрал подбородок, открывая шею. — А я простыл, — чтобы хоть что-то сказать, добавил он. — Не разрешаешь по имени? — Кацура свои пальцы от его плеча отнимал по одному, те разгибались с усилием. — Дай лоб. — Нет, что вы! Если хотите по имени… — от удивления Ито дёрнулся всем телом, Кацура на него чуть не упал, в последний момент руку успел придвинуть ближе. — Непонятное, — заключил он, убирая ладонь от подставленного лба. — Понятное, — добавил, чувствуя губами тепло чужой кожи, — правда простыл. — Кацура-сан! — Ито рванулся отчаянно, Кацура и забыл, что тот сумо занимался — такая сила, а ведь на голову ниже. — Не болит? — он ещё раз коснулся губами покатого лба, хотя знал, что в этом нет необходимости, из них двоих жар был совсем не у Ито. — Ничего не болит, — поспешно заверил тот, смущение, в тусклом свете почти незаметное, проступало пятнами по щекам. — Славно, — Кацура потянулся к стоявшей у низкого столика с письмами початой токкури , рядом лежали три пустые, — выпьешь сакэ, завтра будешь как новый. Ито ещё раз попытался вывернуться, но Кацура держал его крепко, аккуратно приобнял, помогая привстать, лил в приоткрытые губы мутную горечь и смотрел, как при каждом глотке дёргается горло. Сакэ оставалось едва ли половина, но Кацура знал, Ито нужен этот обман. Нужно вседозволяющее опьянение, пусть мнимое, чтобы наутро смотреть в глаза, взгляда не отводя. Без сакэ Ито себя не отпустил бы, оберегая любовно выстраданные запреты. Кацура замечал, как Ито стал смотреть, когда они после тренировок водой обливались, остужая горячку схватки. И знал, что сам смотрел так же. Но Ито ловко ускользал, никогда не давая задержаться рядом дольше положенного. А теперь, когда возбуждение — открытое, тягучее, совсем ещё хрупкое, нарастало, отнекиваться совсем уж незачем. Кацура чувствовал бедром горячую твёрдость, понимал, что от Ито не укрылось и его желание, теперь — точно. Это должно было случиться, если оставлять что-то в жизни на волю небес, то пусть это будет влечение, а не политика. — Плывёт, — доверительно сказал Ито, откидываясь обратно на татами, если бы Кацура не был свидетелем того, как тот на спор с Такасуги пил по пять чашек подряд не морщась, поверил бы в это почти настоящее изумление. Прямо мальчишка, который впервые к крепкому прикоснулся. — Не тошнит? — Кацура прогнулся чуть вперёд, вжался пахом в горячий живот, их разделяла только ткань. Ито мотнул головой отрицательно и посмотрел на Кацуру из-под полуопущенных ресниц — будто искал что-то одному ему понятное; бёдрами подался вверх осторожно, на лопатках приподнялся, выгибаясь. Дышал Ито нарочито медленно, по подрагивающей челюсти Кацура видел, как тяжело ему это даётся, не торопил, только прижался — теперь без воздуха между телами, смешивая тепло, локтями упёрся в пол, оставляя себе удовольствие рассмотреть как никогда близко. По смуглой коже скакали блики, искажали черты, Кацуре подумалось вдруг, что на лицо Ито — далеко не актёр или мальчик из весёлого квартала: в линиях ещё оставалась мягкая округлось, глаза наводили на мысль о рыбах, а нос забавный — сплюснутым камешком. Но почему-то Кацура глаз не мог отвести, не мог отпустить. В Ито было столько яркой обжигающей жизни, что Кацура поддавался. Он не просто был согласен стать мотыльком в ночи, а уже был им и не видел ничего зазорного в том, чтобы зачерпнуть немного этого пламени, растопить им свой иней. Находил завораживающее и в том, как Ито смешно вздёргивал верхнюю губу — по-заячьи, и в том, как щурил правый глаз, когда вспоминает что-то. И в этом его настоящем смущении находил. На долгом выдохе Кацура веки опустил, держался из последних сил. Что бы там Ито себе не сочинял про самураев и землепашцев, в Эдо они с ним были куда больше равны, чем случись им встретиться здесь же сто или даже десять лет назад. И к словам его Кацура прислушивался, ведь дельные мысли — не от крови, а от ума. Сосредоточась на дыхании, он потерял бдительность. Ито тут же рванулся под него и вбок, они перекатились, и Кацура с удивлением обнаружил себя прижатым к полу. — Ты как кошка пуганая, — выдохнул он, помогая развязывать оби. — Я не кошка, — свёл брови Ито, раздевал он решительно, как удары отрабатывал. — Меня в детстве Рискэ звали. — Белка , значит, — Кацура потянул его за длинный хвост, Ито и после совершеннолетия не постригся, упрямый, — хорошее имя. Ито остался в косодэ, неуклюже выпутавшись из хакама. Кацура раздеваться тоже не стал, полы кимоно стекли по бокам, рукава мешали. Ито мазал пальцами то по коже, то по ткани. Он вытравлял смущение рваными жестами, опрометчивой смелостью. Кацура только ладони тянул, касался груди, вычерчивал намечающиеся мышцы, додзё выковывало из юношеской нескладности взрослую силу. Ито мелко дышал, хватал воздух приоткрытым ртом и неловко касался в ответ — зеркально. Кацуру это веселило, и лихорадочный взгляд, и неуверенные движения, и то, как тот губы облизывал, когда пальцы задевали чувствительную кожу: возле уха, на стыке плеча и шеи, по нижним рёбрам. Если бы не желание, рвущиеся из груди, ломающие в крошку, Кацура бы посмотрел ещё. И, может, смотрел бы до нескончаемого долго. Он вниз по поджатому животу вёл, Ито сидел на его бёдрах — тянуще далеко, осторожно, двумя пальцами; всматривался в глаза напротив, но уже без возможности остановиться, Ито если не читал это, то должен был хотя бы догадаться. Они оба ждали этого слишком долго, если их знакомство вообще можно было считать долгим. И сколько ещё собирались ждать, а главное — чего? Ито самого потряхивало, и Кацура упускать эту податливость в нём не намеревался. Он по члену прошёлся одними подушечками невесомо почти — обозначил, следующим движением — уже всей рукой — накрыл не сомневаясь. Ито ахнул. Стрелки ресниц дёрнулись, скрыли взгляд. От паркого дыхания влажный блеск на приоткрытых губах разливался, из-под него выступали неровности, трещины, и все они — только воображение, ведь светильник чадил из последних сил, а Ито был слишком далеко. И Кацуре от расстояния, от ночного холода между ними почти больно стало, тянуче как-то, чувство это, липкое, неприятное, опускалось на обнажённую грудь со сквозняком — фусума он, наверное, не захлопнул как следует. Кацура потянулся было вперёд, но передумал, потянул Ито к себе за мешающую полу, за свесившейся на грудь хвост. Сил не рассчитал, что-то треснуло — сухим щелчком в наполненной дыханием и шёпотом огня комнате прокатилось, и волосы мгновенным летним ливнем посыпались с плеч — лёгкие-лёгкие и пушистые, как будто масла не знавшие. Кацура шнурок поймал другой рукой, неосознанно вышло, и ладонью, только что мерно скользившей по пульсирующей плоти, всю грубость плетения прочувствовал. Шнурок он отбросил, тот птицей подстреленной упал тут же, громыхнул в тишине деревянной бусиной, Кацура не заметил, куда та укатилась. За прядку потянул ещё раз, Ито посмотрел на него растерянно и подался, накрывая их обоих волосами, как вязаной из осенней травы накидкой. Кацура только и успевал, что отплёвываться, теперь волосы везде были — и во рту, и по щекам. Он руки поднял, перекинул пряди на одну сторону, пальцами по длине прошёлся, разгладил непослушные волны, потянул. Когда на ладонь наматывал, вздрогнул всем телом; Ито, тонущиий в том же диковато-быстром стуке сердца, прохладной рукой под живот свой скользнул, сжал их члены вместе. Первое движение его было неверное, почти вопрошающее, на втором в пальцах уверенность появилась, а третьем Кацура выдохнул вместе с тихим протяжным стоном. Ито на локоть опёрся, чтобы не наваливаться, Кацура только улыбнулся — какая нежная забота. Но Ито на него не смотрел, впаялся взглядом куда-то в шею — сосредоточенный, натянутый. Кацура вдохнул глубоко, отстраняя наползающую неотвратимость. Доплавить невидимую тонкую преграду между ними захотелось до зуда под поясницей: — Шунскэ, — позвал он. Ито голову вскинул и, словно испугавшись, тут же отвёл глаза. Его трогательно торчащие уши налились цветом, запунцовели, у Кацура рот слюной наполнился, так захотелось прикусить набрякшую алым, как спелая ягода, мочку, но он лишь дёрнулся — получилось требовательно. Ито с собой боролся; движения его стали резче — отрывистый рывок вверх, отчаянный вниз, Кацуру от них прошило — ещё чуть-чуть, и необратимо. Ито поднял голову и посмотрел прямо, а Кацура пальцами по его скуле скользнул, имя произнёс одними губами, но этого было достаточно. Дрожь по телу Ито прошла раскалывающим землетрясением, Кацура прочувствовал её своим: и закаменевшие бёдра, и на грани боли сжатые пальцы, и выплеснувшееся раскалённое — оно воском жглось и текло — по собственному животу. Ито рухнул как подрубленный, вдохнул с сипением, воздух в себя будто заталкивая, и затих. У Кацуры от паха к солнечному сплетению побежало тягучее злое неудовольствие, он сам удивился, как штормом захлестнуло, и отогнав — не без усилий, замер, находя себя заново. Ито как почувствовал, встрепенулся, губами плеча коснулся, будто извиняясь, по груди к животу сполз, легко мазнул прядками по бессильно вытянутым рукам, Кацура задержать не успел, только на лопатках приподнялся от неожиданности. Ито по его члену прошёлся кончиком носа, а потом поднял взгляд и, очевидно повторяя за самим Кацурой, одними губами сказал: сэнсэй. Каждый слог непроизнесённого слова каплями воздуха — как раскаленного железа — оголенной плоти касался, а Кацура уже жмурился до молний под веками, потому что разгорающийся всё это время пал внутри — теперь везде был. За первой волной пришла вторая — такая же неотвратимая. Кацуру накрыло, и опять — с головой, по виску изумлением резанула ослепительная яркость всего вокруг — от трещин на деревянном столике, до бугорков на рисовой бумаге перегородок. Кацура перед неопытностью Ито сам себе неопытным показался — и не задело это, не оттолкнуло, а накрыло приливом из сладковатого по нёбу чувства правильности; невысказанных слов, которые только-только зреть начинали под сводом рёбер пониже сердца. И когда выгнулся, давая случившемуся выжечь себя без остатка — отбросил — потом разберётся.