Горчащая сладость любви

Он вернулся. Вернулся спустя полгода с лишним. Для Маркурио этот временной промежуток тянулся невыносимо медленно. Дни длинной вереницей текли вязко, с оттяжкой, дни так были похожи друг на друга в период отсутствия Рулана, что все эти шесть месяцев показались одними долгими серыми сутками, тонущими в пропащем, беспорядочном вире, жуткими волнами захлёстывающем с головой. Маркурио страдал. Маркурио так корил себя, что не навязался, не попросился в очередное бесшабашное приключение Довакина. Он просто отпустил Рулана. Просто позволил уйти в холодный сумрак, скрывший в своих мозглых объятиях удаляющуюся в густую тьму спину. Он хотел в последний момент рвануть туда, за ним, схватить за плечо, развернуть к себе, броситься в разыгравшуюся кипучую снежную бурю, но так и остался стоять на пороге поместья Озёрного, глупо всматриваясь в непроглядную чернь. Так и остался, дрожа от пронизывающего адского мороза, держа в руках покачивающийся на ветру мерцающий светильник. Так и стоял, пока мощный порыв воздуха с воем не захлестнул хилый огонёк, и всё окончательно не поглотила мёрзлая мгла. А вот уже нещадно палит обжигающий янтарь золотистого небесного светила, грозясь к даэдроту выжечь всё в округе, светила, что грузно и тяжело нависает в чистом, безоблачном небосводе, играясь лучами, скользящими зайчиками по деревянным полам Озёрного. Он… вернулся. Ни единого письма, ни единой весточки за всё прошедшее время. Иона, управительница, готова была рвать и метать: в порыве злости она чуть не прикончила Маркурио кинжалом, запустив его прямёхонько в голову бедного мага. И всё из-за того, что он не поставил её в известность об отъезде Рулана. Да и как он мог её предупредить, если сам узнал в последний момент? Так или иначе, но Иона на такую отговорку только мрачно сводила брови, хмурилась и просто отмахивалась, мол, «харе выставлять себя невинным». Она не находила себе места, спала чертовски плохо, вечно была на взводе, потому что страшно переживала за Рулана, боялась, что тот опять попадёт в какую-нибудь несусветную передрягу. Потому Иона подолгу не появлялась в поместье, пытаясь сбежать от нагнетающих мыслей. Вечно занятая, вечно в управительских делах, вечно колесила по всей северной провинции, не задерживаясь в одном и том же городе. И Маркурио был совсем один в этом громадном Озёрном, один наедине с ворохом древних фолиантов, писем и прочей макулатуры, что хоть как-то забивала голову. Но Рулан вернулся. Вернулся… Изрядно похудевший, измотанный, с залёгшими лиловыми синяками под глазами. Вечно хмурящийся, бледный — будто подхватил Сангвинаре Вампирис, да только глаза не горят неистовым алым-алым огнём, а подёрнуты тусклой поволокой тумана. Стоит, облокотившись о косяк входной двери, склонив голову так, что отросшая чёрная шевелюра закрывает часть лица. Маркурио медлит. Медлит, разглядывая его издалека, сверху, со второго этажа. Так и хочется с дуру навалиться на него, обнять, да покрепче, прижать, расцеловать, сказать «я скучал», но что-то не даёт ему это сделать. Маркурио до боли сжимает пальцами перегородку, свесившись вниз и щурясь. Он изменился. Нет, даже не внешне. Что-то иное сквозит. Чужеродное, странное, дотоле неизвестное. Маркурио пытается понять, но не находит. «Оно» сидит там, внутри, скрытое. Что же могло произойти с ним за это время? Что такое стряслось, что вечно неунывающий Рулан вдруг возвратился в таком… состоянии? Почему он выглядит как мертвец? Словно… бездушный. Словно все эти месяцы безвылазно просидел в Каирне, пробыл там, где скитаются тысячелетиями потерянные и заточённые души, погибшие, не нашедшие спасения. Души, на которые надели адамантовые вериги безволия и рабства, лишающие всякой человеческой сущности, отнятую с таким остервенением и жадностью… Маркурио нервно сглатывает — раздражает подступивший шершавый ком к горлу. Рулан отмирает. Закрывает дверь и медленно сползает вниз по стене, прямо в вестибюле. Откидывает походный рюкзак и стаскивает ножны. Морщится, и всё такое мертвенно-меловое лицо искажает острая страдальческая гримаса боли, перевитой узлом с глухой мукой. Он… ранен? Маркурио дёргается — холодный ужас затопил все тело. А если… если он..? Перед глазами — вспышка. Руки немеют, зябнут, и хочется ухватиться за что-то, что не позволит вот-вот упасть. Что даст ощущение надежды и стабильности. Маркурио не может ждать. Стрелой бросается вниз, к нему, к Рулану, что, свесив голову, сидит ни жив ни мёртв. — Рулан?.. Тот вздрагивает. Вздрагивает и наконец поднимает взгляд. Взгляд, что раньше поражал своим живым блеском. Взгляд серых глаз, что ныне потеряли былой цвет и искру. Отрешенный и пустой. Серый… настоящий серый, заполонивший мерклой патиной зверского изнеможения. Рулан даже не улыбается, видя Маркурио. Лишь смотрит дико, исподлобья. Если бы Маркурио его не знал, то счёл бы, что тот зол. До одури зол. Но он лишь до одури устал. — Ты в порядке? — садится рядом и вопрошает осторожно, тихо, шепотом. Рулан отрицательно мотает головой. И это движение даётся ему с таким нечеловеческим усилием… Он не спал. Неделю? Больше? Маркурио не может точно сказать, разглядывая осунувшееся лицо, резкие черты, тёмные падающие тени на белой-белой коже. Пытается найти хоть что-то, что объяснит в мгновении всё, но увы, попытки тщетны. В груди боль. Тупая и ноющая, растёт подобно снежному кому. Незнание всей ситуации, незнание и неведение удручают. Ох, как же хочется утешить его, показать, что вот, я рядом, хочется! Но слов не находит. Не знает, что и делать. И это убивает. Взять и растормошить бы этого чёртового Довакина, разузнать всё. Куда он вляпался? Убил очередного императора, ввязался в очередную Гражданскую войну? Не на курорт же он отправлялся, раз сейчас тут, распластавшись по стене, как шмат отбитого мяса, сидит, излучая вселенскую печаль и горе. Куда опять нелёгкая занесла Рулана? Маркурио не видел его таким с тех пор, когда… Что, Алдуин, блять, вернулся? Да что же?.. ЧТО?! — Тише. Кажется, Маркурио закричал. Закричал, в порыве чувств вцепившись в плечи Рулана, закричал прямо ему в лицо. Маг оцепенел. Замер, всё ещё не выпуская из рук обмякшее тело Рулана. Тишина оглушительна. До звона в ушах и пульсации в голове. — Я… был на Солстхейме. Голос хриплый, тихий. Голос человека, увидевшего очередной ужас, таящийся на просторах Нирна. Голос того, кому пришлось иметь дело с тем ужасом и пройти который раз такие знакомые круги ада. Голос его, Рулана, конкретно заебавшегося и ненавидящего целый мир, всех богов, но больше всего — себя. Ненавидящего свою роль героя-спасителя. — Не расскажу тебе всего, но… — запинается, жмурясь. Слова отрывистые, вылетают со свистом с иссечённых обветренных губ. — Мирак и Хермеус… Провались они в Обливион! К скампу весь этот Нирн с его жителями, возлагающими все надежды, все тяготы своего бремени на меня, Довакина, на того, кто, чёрт подери, не хотел рождаться с кровью драконов, текущей по венам! Текущей и травящей меня как грёбанного злокрыса на медоварне Хоннинга… Убивающей с каждым разом всё больше и больше, с каждым разом… Выпаливает на одном дыхании, и это окончательно отбирает у него все силы. Он просто падает на грудь Маркурио ничком. Опустошённый, выдохшийся, всё ещё неверящий, что он вернулся. Что он вылез из сущей преисподней... Такой озлобленный, такой утомлённый, просто потому, что это — его участь, долг, о которых он никогда и никого не просил. Ни священников, ни монахов, ни даже богов. Он хотел и хочет жить мирно, коротая вечера у камина, сидя возле тёплого пламени, чьи языки мерно лижут подброшенные поленья, греть пальцы о чашку с ароматным чаем из пушицы и сиродильской мяты, — о, его любимой душистой мяты! — с терпким паточным мёдом, собранным на собственной пасеке. Он просто хочет покоя, умиротворения, а не прыгать по планам Обливиона, где уже чувствует себя как рыба в воде, не бросаться чёрт знает куда и зачем, не вариться в котле этих мировых событий, оправдывая данное ему народом имя. Во имя Девяти, лучше б Рулана сожрал Алдуин в Хелгене, а не стал причиной спасения и обретения его новой жизненной стези. Маркурио поглаживает его по запылённым разметавшимся чёрным волосам. Поглаживает скорее машинально, потому что не хочет верить в услышанное. Видимо, это ещё хуже, чем возвращение Бича Монархов, да?.. Но спрашивать не стоит. Не стоит. Пока что. Рулан носом ткнётся в складки одеяния мага. Сжимает до побеление костяшек такую родную мантию, такую… знакомую. Выцветшую, залатанную-перелатанную, выгоревшую на солнце, вылинявшую из цвета насыщенной охры до песочно-жёлтого оттенка, но до боли любимую и обожаемую всем своим сердцем. Ох, пресвятая Мара, как же не хватало ему этого ощущения, что он дома. Что он на своём месте. Что он ценим с головы до пят, со всеми изъянами, недостатками, что его принимают таким, какой он есть. И катись к Дагону все эти звания, титулы, все приписанные имена, вся эта кошмарно извращённая личина непобедимого, славного, отважного героя, место которому уготовано давным-давно в Зале Доблести. Катись оно всё, когда он вернулся… — Маркурио, — зовёт едва слышно. — Да? — Поцелуй меня. Просьба такая неожиданная, такая несвоевременная, что сталкивает мага просто-напросто с толку. Он осоловело моргает, раз, два, разглядывая с недоумением всё ещё прильнувшего к груди Рулана. Но Маркурио наконец понимает. Рулан хочет осознать, что он вернулся. Вернулся живым. Вернулся в «Озёрное». Маркурио аккуратно поддевает его за подбородок. Наклоняется, смежив веки, и целует. Нежно, мягко, поглаживая по точёным скулам и такому знакомому шраму, глубокой кривой бороздой рассекающей щёку, невесомыми касаниями проходясь по мелким свежим ссадинам, что розоватым переливаются в неярком свете свечей. Нежно и чувственно, вкладывая в это всю боль и горечь, все шесть месяцев ожиданий и тоски, всю тревогу, все сомнения и переживания. Он целует, но так говорит, что он ждал. Ждал всегда. И верил. Верил, что судьба не настолько беспощадна и зла, что способна отобрать Рулана у него, Маркурио. Что боги всё-таки милостивы и благоволят почти что бессмертному Довакину на каждом его шаге, оберегая и храня от жаждущей кончины Смерти, что так и тянет скверные лапищи к Рулану, алчно желая утащить в бурлящие пучины забвения. Маркурио верит так, как ребёнок — в чудо праздника Новой Жизни. Маркурио верит, что Рулан всегда возвращается. Он просто не.. не может… А Рулан ослабленной рукой слегка проходится по шее Маркурио, перебираясь на затылок, и чуть надавливает, вынуждая ещё ближе быть. В ответ целует, оттягивая слегка нижнюю губу, смакуя и наслаждаясь моментом. Первым моментом, когда ничто и никто не угрожает его жизни за столько сумасшедших месяцев. Когда сердце так заполоняет хрупкая мягкость — мягкость умиротворения и уюта. Что-то мокрое. Раз за разом капает на одежду. Маркурио распахивает глаза и видит… видит, что его любимый, его возлюбленный, его спутник, его Избранный, его Довакин так отчаянно и ревностно, будто в последний раз, целует, целует и плачет. Плачет беззвучно, а слёзы тёмными ручьями льются по щекам, запачканным в солстхеймском прогорклом пепле. Пепле безнадёжности и жгучего, едкого отчаяния. Рулан смотрит на него. Смотрит, и в этих серых стальных глазах Маркурио видит всё. Всё, что перенёс настоящий мученик. Все мытарства, всю скорбь, все испытания, несчастья, ненависть, всё самое ужасное, что бродило в душе, что накипью собралось там, внутри, серой сажей Красной Горы. Маркурио видит и всё понимает. Видит, и это красноречивее любых рассказов. А глаза всё блестят… Всё блестят и сияют, и слёзы текут, текут, не прекращаясь, и соль на языке отдаёт вкусом невыразимой глубокой печали. Маркурио жмурится, обхватывая со спины Рулана, чтобы притянуть его ближе. Жмурится, чтобы самому не зареветь, не заплакать, не… Но и он даёт слабину. И он кусает любимого, в слезах терзает, зарываясь руками в чёрную смоль вьющихся с дороги волос. До крови, до саднящего пряного чувства на губах, сильнее, больше!.. До того, чтобы заглушить вспыхнувший бесовский пламень давно позабытых эмоций. Он же возвращается. Всегда возвращается…