Если он сейчас поддастся, что от него останется?
Линдо делает шаг назад: думает нашарить и накинуть на нее покрывало, но Аой быстрее. Толкает его на кровать, и он глухо шлепается задом на упругий пружинящий матрас. Мир дрожит и прыгает перед глазами, а слова не идут на язык. Она наклоняется, совсем близко, во всем сокрытом от чужих несытых глаз развязном великолепии. Сокрытом — до этого момента. Об ее ключицы можно пораниться, а спина прогибается красиво и изящно, когда она упирается ему в ноги своими бледными сильными руками. Он любуется ей на мгновение, не совсем отдавая себе отчет, что делает, пытается возразить, сам не зная почему. — А что если…ты ведь… Ее указательный палец знакомо и почти невесомо касается его губ. — Шшшш, ну хватит, — она закидывает на него длинную белую ногу, усаживается сверху, придавливая своим весом, берет за лицо и целует. Слишком жесткая и непреклонная, как дзинки: ни шагу назад, ни шага в сторону, ни шанса вдохнуть. Но ее губы мягкие и теплые, знающие, осторожные, она целует Линдо крепко и с чувством, что у него сердце сжимается, а внизу живота, вопреки здравому смыслу, простреливает и заворачивается узел. Лёгкая горечь не волнует, когда она дразняще касается языком его губ, его зубов, и он, поддавшись, чуть приоткрывает рот. Ей этого достаточно. Ему, оказывается, тоже. Он боится коснуться ее, хотя хотел бы — Аой сама кладет его руки себе на талию: одну, человеческую, и вторую, уродливую, черную, без отвращения и боязни. Вжимается в него так, что он чувствует тепло ее тела и прикосновение твердых от холода сосков, и у него пах сводит. Он сжимает ее бедра, царапая когтями, хотя должен был бы, наверное, быть нежнее, а то и вообще скинуть с себя, но внутри у них обоих стальная пружина, которая уже так долго не может распрямиться, что по-другому не получается. Они целуются сначала размеренно, как Линдо любит, но у Аой нет времени. Она старается душить в себе поспешность и возбуждение, но они прижаты к друг дружке, он все равно это чувствует. Линдо гладит ее спину, не замечает, как забирается руками под шорты, как его правая нечеловеческая рука распарывает их в нетерпении — он постоянно про это забывает в самый неподходящий момент. Он чувствует ее язык, мокрый и гладкий, и руки, со знанием дела исследующие его тело. В дотошности Аой не откажешь, и пока она может — она трогает, царапает, щекочет. Щёлкает пряжка ремня, и Аой, оторвавшись и густо облизнув ладонь, гладит, тянет, доставая из него все то, что он бы сам предпочел скрыть. Потому что он старший по званию, потому что никто не должен знать, слышать его первый, затравленный стон, когда ее пальцы делают именно то, что он сам с собой делал много раз, но они ловчее, быстрее, умелее. Линдо забывает, как дышать. Воздух выходит из легких со свистом как у зверя, через нос, с хлюпом слюны через рот, и он жадно вдыхает, забывшись и позволяя себе забыть о завтра, забыть о том, что они правда могут умереть, что все это так же естественно как бессмысленно, но их собственная человеческая природа язвительно смеется, разжигая азарт и огонь внутри: в животе и между ног. Он мнет ее ягодицы с нетерпением вперемешку с осторожностью — сам не может понять, чего хочется. А потом ненадолго отпускает, чтобы наклониться и расшнуровать тяжелые сапоги. Целует в шею с проступающими на вдохе жилами, за ухом, в шрам на щеке, в ложбинку между ключиц, а Аой, опомнившись, вдруг гладит его по голове, убирает с лица челку, словно у мальчишки, и Линдо вдруг ловит себя на мысли, что ему хочется еще. Он просит, тихо, шепотом, подхватывая ее под колени, когда она не ждет, опрокидывает под себя и нависает, судорожно дыша, старается наглядеться. Ее мало, слишком мало, и Аой похожа на морок, который он сам себе представил слишком хорошо. Все в ней, от растрепанной макушки до кончиков пальцев неидеально, но сегодня, сейчас — его. Линдо честно пытается еще как-то себя образумить или охладить, но никакой, ничей образ не идет на ум, словно все их выбило напрочь: есть только смятая кровать и они двое на ней, как охотник и добыча, как пожиратель богов и арагами, только вот кто из них кто — неясно, хотя браслет на ее руке алеет, точно свежая кровь. Он целует ее плечи, руки, которыми она пытается бороться с его челкой, грудь, мягкую и податливую. Это похоже на пытку, когда оба пытают друг дружку, ртом или руками — неважно, но прервавшись на секунду, молча смотрят, внимательно, неотрывно — тянутся, не сговариваясь, чтобы расправиться с последней одеждой. Линдо разводит ее ноги коленом, а она лежит, нагая и абсолютно бесстрашная, и ее бедра влажно блестят, словно маяк в полумраке. Аой тянет его к себе за уши, за шею, за плечи, по-хозяйски, царапая браслетом, и целует, целует, так что между их ртами тянется нитка слюны. Их поцелуи горчат привкусом табака, они полны отчаяния и желания жить.Аой как всегда права: если и умрут завтра, то поживут хотя бы это мгновение.
Его пальцы, нормальные пальцы гладят ее живот, и ниже, ниже, к лобку и между ног. Длинные, узловатые, мозолистые, они перекатывают, забираются в горячую и мокрую изнанку словно на пробу, и Аой шумно вдыхает, выгнувшись, ловит ртом воздух, но ничего не спрашивает. Могла бы, если бы хотела, узнать, где Линдо успел так набить руку, но Аой молчит — видела в его голове, знает. И никогда, ни за что не расскажет ему, где и как научилась сама. Он ласкает ее, исследует, растягивает изнутри, заигрываясь и забывая, что недавно он сам говорил «нет». Но его руки и губы повторяют «да», раз за разом оставляя череду алеющих отметин. Тело кричит, необласканное так долго, что это кажется вечностью, а под ее пальцами он словно заново оживает и хочет еще и еще, к пущему своему стыду, словно проклятый арагами. От этой иронии они бы посмеялись вместе, но дыхания хватает только на тихие, сиплые выдохи. Когда он убирает руку, Аой перехватывает ее за запястье, с деловым интересом облизывает его пальцы, глядя прямо в глаза, отчего Линдо хочется повалить ее и взять прямо сию секунду, но он должен все сделать правильно. Милая, нежная, любящая его беззаветно Сакуя так бы не сделала никогда, и он не сделал бы с ней такого. Но Сакуя сейчас спит через две стены, а в его постели лежит Аой, от терпкого запаха которой у Линдо кружится голова. Аой морщится, когда он входит, елозит, комкает подушку и рвано выдыхает через нос, пытаясь расслабиться. Сжимается вокруг, дышит тяжело и надсадно, а в глазах плещется что-то похожее на тихое довольное торжество. Но сегодня никто из них не победил, сегодня они на равных. Оба проиграли друг дружке, разом переступив хрупкую бумажную перегородку, оба победили этим свои последние ядовитые сожаления. Они ударяются друг о дружку, словно щиты: их тела звенят на совершенно удивительный манер, сильнее, громче, быстрее.Так что это за чувство?
Линдо вдавливает ее в матрас его казенной койки с каким-то несвойственным ему исступлением, словно не в силах напиться. Над ней, в ней, без остатка и накрепко, а она обнимает его за спину, широкую и израненную, упирается пятками ему в ягодицы, откидывается на смятую впопыхах подушку, охает, стонет и мечется под ним, сжимая плотно, болезненно и приятно. — Линдо, Линдо, — она бормочет жарко и влажно ему в уши, всхлипывает, когда он прижимается к ней лобком, целуя невпопад в щеки, в шею, в ключицы. Его имя звучит как заклинание, как молитва, и Аой охотно повторяет его своим колдовским низким голосом, потому что знает: можно только сейчас. Она еще успеет выйти за порог, и тогда он услышит привычное, холодное и сдержанное «Амамия» себе в спину, словно тупой кинжал под лопатку. А сейчас под лопатками ее руки с коротко остриженными ногтями, и они царапают требовательно, доставляя боль, потому что иначе она не умеет. Аой чувствует себя живой только когда ей больно, но Линдо так не может. Ему хочется научить ее по-другому, как привык он сам: неторопливо, нежно, долго. Ему хочется, чтобы у них было больше чем эти мгновения сегодня, чтобы у них было завтра, послезавтра, чтобы она звала его по имени и целовала, как сейчас, и чтобы ему не было больше ноюще, жгуче стыдно, за то, что он делает с ней. За то, что ему это нравится. Что она наделала? Аой двигается навстречу с грубой настойчивостью, затягивает в себя, выпуская с неохотой, и их голоса вторят друг дружке, тихо, затравленно и довольно — громче нельзя, потому что услышат. В какой-то момент ему хочется, чтобы услышали, и эта развязная мысль пугает, а ее стоны только подгоняют больше и быстрее. Мысли, которые еще оставались в голове, перемешиваясь с удовлетворением и обожанием, раскаляются, словно магма в разрушенном метро, причиняя сладкую, тянущую боль, и Линдо дрожит, а она дрожит под ним, распластанная и изнемогающая. Разрядка приходит к ней первой, с протяжным, низким стоном, и Аой сжимается так больно и сильно, что ему приходится сбавить темп, зажмурившись, чувствуя, как она крупно вздрагивает, всхлипывает под ним, только для того, чтобы снова ускориться. Она исступленно целует его плечи, шею и лицо, куда может дотянуться, лупит ладонями по лопаткам и скребет, кусает, не зная, как справиться с собой и с ним, пока он не сжимается внутри нее следом, заходится, наконец, сипло, едва держась на вытянутых руках. Мокрые от пота волосы липнут к коже, а сердце бьется о грудь, словно ему мало места, и Линдо прячет голову в изгибе ее шеи, уставший, запутавшийся, но довольный. Кожа Аой соленая от пота, как и сама она, и ему кажется, наслаждаться этим можно вечно, пока она перебирает волосы у него на затылке, неторопливо и осторожно. Аой хрипло дышит ему в темечко, а ее сердце стучит так громко и честно, что он слышит, и в этот момент Линдо вдруг хочется смеяться.