В цвету камелии

Кошмары никто не любит. Особенно Цукаса. Особенно он не любит сны про насекомых. И даже не такие, где Руи подкидывает ему жуков (это уже было на яву, и не раз). Больше его пугают сюжеты про огромных насекомоподобных мутантов-людоедов. Но в этот раз кошмар был другим. Без мутантов и даже насекомых… Он касался близких ему людей. Вернее, одного человека. И это даже тяжело назвать было кошмаром. Это было воспоминание о том самом дне, с которого всё в его жизни пошло не так. Тенма неосознанно коснулся своих щёк, стирая слёзы. Они всегда после пробуждения выступают на этом сне, но он никогда не понимал, как с этим бороться. Забыть, как и исправить что-то, он не может. И прощения просить не у кого — этот миг был упущен. — Руи… — единственное, что шепчет парень прежде чем начать задыхаться от кашля. Он сползает с кровати и падает на пол возле, прижимая ладонь ко рту. В эти моменты Цукаса корил себя ещё больше — он не понимал, какого это ощущать. Теперь же чувствует эту боль на себе. Одной рукой тяжело опираться на пол, и потому он прижимается плечом к кровати. На руку падают кровавые лепестки, а мучительными мгновениями спустя — и сам цветок. Они крупные, и откашливать их было настоящей пыткой. Прошло около пяти минут прежде чем Тенма вновь смог вздохнуть без проблем. На руке лежал самый первый цветок, на полу — ещё два. И бесчисленное количество розовых лепестков, на которых контрастно смотрелась его кровь. В воспоминаниях всплыла точно такая же картина. Только вместо камелии была лаванда — душистая, пьянящая и так до боли напоминающая о нём. Цукаса закрыл глаза и выдохнул. Все воспоминания о прошедших месяцах слишком яркие. К горлу подкатывает ком, и вскоре, абсолютно не сопротивляюсь, он начинает плакать. От счастливых воспоминаний всегда было больно, а от осознания своей ошибки — горько. Прошло около месяца с того ужасного дня, а чувство вины не отпускает парня ни на миг. Ведь он мог спасти своего товарища, но ничего не сказал. Абсолютно. Даже тихого «я тоже». И за это он себя корил и ненавидел, с каждым днём всё сильнее утопая в море собственной вины. Тенма судорожно вздохнул, всхлипывая. Он скучал. Ужасно скучал по режиссёру, другу, партнёру по сцене и просто хорошему человеку. Всё даже в своей комнате напоминало о Руи: сценический костюм, стопка тетрадей со сценариями, фотографии труппы с каждого выступления. Особенно болезненно напоминали о последних днях сценарий «Ромео и Золушка», заложенный потёртым билетом на какой-то фильм, и ветка лаванды. Парень сел на пол возле цветов и закрыл глаза, облокачиваясь спиной на кровать. Теперь его самого убивала эта же болезнь, что убила и Камиширо. Только вот была разница между ними — Руи можно было спасти, а вот Цукасу уже никто не спасёт. — Какой же я идиот. — прошептал он сам себе, зачёсывая волосы назад чистой рукой. Рукав пижамы чуть сполз вниз, и можно было заметить большое количество шрамов. Многие из них даже свежие, и одно неосторожное движение — раны откроются вновь. Часть из них от бутонов — они прорываются сквозь кожу, и приходится с ними что-то делать. К счастью, нож у него всё ещё есть, и избавиться от них уже будет не так трудно. Другая часть — его собственные порезы. Бывало вина его так накрывала, что нож использовался во вред себе. Один раз даже зашёл так далеко, что вовремя зашедшей Саки пришлось забирать у брата острый предмет. С тех пор он пытался контролировать эти приступы, но не выходило. Цукаса взглянул на свою руку, а потом на тумбочку, где лежал нож. Честно говоря, он подумывал закончить с этим как можно скорее, ведь спастись не получится. А чем быстрее актёр закончит со своей жизнью, тем, возможно, и лучше. С другой стороны — мысль о том, что сделает семье своей смертью больно, так же отдавала болью и по нему самому. Но и смотреть на то, как их яркая звезда угасает в цвете камелии, было сродни мучительно долгой пытке. Тенма дотянулся до ножа и, раскрыв его, посмотрел на лезвие. Он чувствовал, что каждый новый день может стать последним; мысли о самоубийстве нарастали и накатывались снежным комом на него. Парень сделал тяжелые пару вдохов и выдохов. Минуту спустя парень встал и подошёл к столу, беря один из блокнотов и ручку. Хотелось хоть как-то устаканить мысли в голове, и в этом плане помогало просто записывать их. Даже если это выйдет сценарием, это поможет. Но спустя несколько строк Цукаса вновь начал плакать. Один из персонажей так походил на Камиширо, что становилось больно дышать. Невыносимо больно, и сам Тенма балансирует между выбором убереть от болезни и покончить со всем этим как можно скорее. — И смерть на сцене звучит теперь не так уж и плохо… — горько подмечает он, роняя слёзы на текст. Эта картина всегда в его снах, одно из самый ярких воспоминаний. И запах кровавой лаванды, от которого теперь хотелось задохнуться, так же сопутствовал всей ужасной картине из памяти. А ещё в его памяти было то, что за всё это время Цукаса был на могиле Руи лишь в день похорон. После этого он попросту боялся и считал, что не заслужил приходить туда, после того как промолчал в тот день. Даже если на дворе поздняя ночь, он хотел прийти туда. Увидеть имя Руи на надгробном камне, безответно поговорить и, возможно, попытаться отпустить то, чего вернуть нельзя. Или покончить с этим. Одевшись во что-то попроще, Цукаса взял с собой только ветку лаванды и нож. Он написал, возможно, последнюю записку в своей жизни, и лишь после этого тихо покинул дом, создавая ощущение того, что никуда он не уходил. Ноги его сами как-то привели к кладбищу. Перебравшись через забор (с ослабшим здоровьем из-за болезни это далось тяжело), парень медленно направился к могиле Камиширо, сжимая в кармане складной нож. Чем ближе — тем сильнее его накрывали тревожные мысли. На полпути Цукасе пришлось остановиться, чтобы справиться с очередным приступом. Он практически начал задыхаться от кашля и цветов, но всё же справиться с этим удалось. Затоптав выкашлянные цветы, парень продолжил путь к могиле. Придя на место, он осторожно сел рядом. В голове было много мыслей, однако ни одну из них он не мог выразить ничего. В горле был какой-то непонятный ком, и каждая попытка что-то сказать заканчивалась бессвязными звуками. Тенма дрожащей рукой коснулся камня, проводя рукой по выгравенным иероглифам имени умершего товарища. Он впервые отмечает для себя, что имя Камиширо очень красиво — даже не столько из-за почерка гравировщика, сколько используемые кандзи при написании. — Руи… — шёпотом проговорил он, прислоняясь головой к холодному камню. Впервые холод для него приятен, пусть и пробивает на слёзы. Но угасающая звезда всё же смогла найти сил увидеться с алхимиком. Хотя бы, возможно, в последний раз. — Мне жаль, что я так долго молчал об этом. Я мог исправить всё ещё тогда, но… «Я во всём виноват.» «Я струсил и промолчал, оставив тебя умирать.» «Я предал тебя.» Цукаса нервно вздохнул, закрывая глаза. Дышать было давно больно, так неприятные ощущение подкожного зуда из-за бутонов ещё сильнее сбивало с мыслей. Как ему это всё надоело. Везде эта надоевшая камелия. И отголоском в памяти прозвучали слова Камиширо. « — Лаванда, лаванда, лаванда, лаванда, повсюду эта чёртова лаванда!» — Теперь я понимаю, какого тебе было. — Тенма горько усмехнулся. Он и сам находился одной ногой в могиле и хотел умереть, но не мог оставить Саки и девочек с Wonderland x Showtime. « — Я хочу умереть, но не могу оставить тебя, Эму и Нене!» — И понимаю, почему хотел поскорее закончить с этим. — голос его начал дрожать от каждого воспоминания. Тяжело вспоминать о том, какии же был тогда Руи испуганным и отчаявшимся. Прямо как и сам он сейчас. Но… « — И даже если я умру, то всегда буду рядом с тобой.» « — Не забывай заботиться о себе в первую очередь.» …больнее было помнить его поддерживающим и счастливым. Таким, который утешал Тенму, даже если сам нуждался в этом же. Даже когда Камиширо страдал, он ограждал лидера Wonderland x Showtime от этого. — Эй, Руи. Насколько эгоистично моё желание лечь рядом с тобой не смотря на то, как много на меня возложено? — спросил он, абсолютно понимая, что ответа уже никогда не услышит. Цукаса прекрасно осознавал, что ему самому лишь принимать решение. Зуд в руке усилился и даже больше походил на нарывную боль. Цветы опять начали лезть, и потом достав и раскрыв нож, принялся разрезать розовые бугры на бледной коже. Часть каменных плит вокруг могилы Руи теперь украшала кровь. Тенма даже не подозревал, что приступ прорастания случится так скоро — по его собственным наблюдением это случалось не так часто, а если опираться на записи Камиширо, то без триггеров это случалось лишь ближе к концу. — Хах. Недолго, значит, мне осталось. — он горько усмехнулся, сжимая нож в дрожащей руке. Умирать было страшно, но страшнее — умирать на глазах у близких и родных. Он вытащил из другого кармана ветку с лавандой: все ещё душистой и пьянящей своим аромантом, который преследует теперь актёра абсолютно везде. Запах, от которого тошнит и невольно наворачиваются слёзы, но в котором хочется утонуть и забыться. Цветок, что был олицетворением Руи и стал проклятием Цукасы. Парень поднёс ветвь ко рту и мягко поцеловал — в последний раз он касается хоть чего-то оставшегося от режиссёра. Внимания на боль кровоточащей руки он старался внимания не обращать — Тенма сдался и не видел для себя спасения. Только, разве что, сделал разрез, проходящий на вене, поглубще и больше. Цукаса облокотился спиной на надгробие Руи и закрыл глаза. Нож он выронил, чтобы целой рукой прижимать к себе ветвь лаванды. — Я трус, если так поступаю, да? — слабо спрашивает парень, нервно усмехаясь. — Но, знаешь, Руи… Я так устал. Простишь меня за то, что я не поберёг себя, ладно? В ответ — ожидаемая тишина. Он вздохнул, но слабее. Кровь стекала по его руке и пачкала не только одежду, но и плиты рядом; было ужасно больно, однако актёр верил, что скоро станет лучше. Время длилось безумно долго. Дышать становилось всё тяжелее, как и сохранять ясность ума. — Я люблю тебя, Камиширо Руи. И всегда любил. Надеюсь, что я скажу тебе это при встрече. — прошептал Цукаса перед тем, как склонить свою голову и, мгновениями спустя, уснуть навечно. Его тело, частично украшенное цветами камелии, нашли лишь утром.