ты не контролируешь смотрю даже любимую свою я контролирую информ потоки

– ну что? повторишь это сейчас, Дима?  Дима повторить ничего не может, Дима ерзает на коленях, не зная, куда деть руки и по губам себя ударить хочет, лишь бы не заскулить. Мирон обманчиво-ласково с ним разговаривает, хотя недоволен им, разочарован, давно причем – и кто же в этом виноват – насмешливо подсказывает внутренний голос. хочется нахуй послать и прописать в ебло жиду самоуверенному, но не может, или все-таки не хочет, или… от необходимости анализировать свои действия еще десять лет назад очень устал, так что просто коротко кивает, соглашаясь – будто бы был выбор, с приказами не соглашаются – и начиная говорить.  – и как долго ты планировал меня обманывать? вообще-то, очень долго. – тебя это ебать не должно, принцесса. – Дима-Дима… самому гиперкомпенсацией заниматься не надоело? выглядит смешно. вообще-то, надоело. – ебет? психотерапевт хуев. – похуй абсолютно. просто немного раздражает, с каким еблом ты на меня смотришь, стоит на тебя голос повысить. – гнилой пидарас… – и взгляд не отводи. если такой смелый – думаю, в глаза мне это сказать сложности не доставит. нет-нет-нет, не смелый он абсолютно, сто раз уже пожалел, что столько наговорил за эти годы, но тогда хоть причина была. а сейчас Мирон вернулся к нему, второй шанс дать согласился, а Дима его разочаровал – снова.  – сколько у тебя уже никого не было? Дима трясет головой, взгляд отводит и молчит. ответ – красноречивей некуда, но Мирону услышать нужно. он повторяет вопрос чуть громче и – да, Мирон прав был – такой смены тона Диме хватает, чтобы ответить быстро, самому не замечая, как слова вылетают – блядь, залупоглазый, в кого ты меня превращаешь. – не думал, что ты себя считаешь тринадцатилетней девочкой. думаю, мне стоит рассказать, что ебал я в Одессе тебя. ну, ты же обещал эротические рассказы про Оксимирона – а кто будет против получить их от самого Оксимирона?  Дима жалобно хнычет и пытается ткнуться лбом в руку, за что этой рукой пощечину получает – не больную совсем, только стыдную очень. Мирон за его реакцией цепко наблюдает, опасается, что тот не только нужное вспомнит, выдыхает, видя, что Дима подставляет другую щеку – иудей недоделанный – ударяет уже сильнее. – ты ничего не получишь, пока сам не попросишь.  умом понимает, что стоило бы вмазать Мирону хотя бы сейчас и уйти, но Дима в ничто уже разъебан, от напускной гегемонной маскулинности не осталось и следа, самодостаточность развалилась на куски вместе с гордостью и стыдом, осталась только потребность позорная под Мироном оказаться, ноги ему вылизать и хуй отсосать. Диму Шокка, агрессивного баттловика с карикатурным альфа-самцовым образом и слишком длинным языком, сейчас выдрали, раком (поза прилежного сабмиссива, – комментирует Мирон) поставив, кто бы, блядь, поверить мог. на стертых коленях еле удерживается, скулежом пытаясь выпросить вставить ему побыстрее. – нет, сначала сам. покажи, насколько ты этого хочешь. давай, ляль. от такого обращения пиздец как дергает, хочет нахуй послать, но лишь опускается грудью на простынь, морщится и дрожащими пальцами берется за выпоротые ягодицы, демонстрируя жадно сжимающуюся дырку. – шире, ну. стонет от боли и возбуждения, пальцы на ногах поджимая и кусая подушку, но приказу следует беспрекословно, слишком сильно хочет получить желаемое. – хороший мальчик, если б знал, каким шелковым после порки будешь – давно  бы это сделал, – грубо оглаживает по бедру, смотрит на хнычущего и дрожащего под его руками Диму, понимая, что и сам теряет контроль с космической скоростью, – стоит пороть тебя чаще, как думаешь? с горящей жопой дерзить и ныть у тебя хуже получаться будет, может, и на концертах сможешь нормально себя вести. все, что было сказано после хорошего мальчика – блядь, никому в голову бы не пришло назвать Шокка хорошим мальчиком, это унизительно, мерзко, Мирон, пожалуйста, повтори еще раз – из-за захлестнувшей волны иррационального возбуждения воспринималось сквозь пелену. в ушах звенит, но приказ пальцы наконец вставить как-то слышит. дырка узкая, даже один палец насухую входит проблематично, но Диме похуй, Дима справляется, перебирает ногами так, что простынь в комок сбивается, но вставляет в себя и второй палец, пытаясь подушкой заглушить постыдные всхлипы. – какая ты ненасытная сучка, видел бы тебя Бабан сейчас, сколько бы хуевых панчей написать смог бы. никто же и не знают, каким ты становишься беспомощным, если с правильной стороны подойти. но ты же только для меня такой, верно? Дима мелко-мелко кивает, добавляя третий палец – похуй, что говоришь, видишь, я следую твоим приказам, давай, выеби меня уже, я хочу твой член, Миро, пожалуйста, я только твоим буду, самым послушным, самым покорным сабом, просто вставь мне уже наконец пожестче – в мыслях все это легко, но сказать Мирону вслух стыдно, слишком долго он эту часть в себе забивал, чтобы так быстро сдаться, может, Мирон сжалится и позволит… – вытащи пальцы и скажи, что ты хочешь. блядь. не позволит. как обухом по голове бьет осознание того, что ради исполнения заветной мечты быть выебаннным, ему придется просить.  – мне долго ждать? Дима, считаю до трех. не услышу, чего ты хочешь – уйду и оставлю тебя здесь в таком виде. остатки здравого смысла подсказывают, что сейчас ему должно обидно и противно стать, впору Мирону челюсть сломать и на коленях извиняться заставить, но он за годы так измучился и изголодался, что сам на колени встать готов и благодарить за такое обращение. – вставь… блядь… пальцы в меня вставь уже, – даже счет начинать не пришлось, быстро угроза сработала. не идеально, но у них еще все впереди. Мирон сосредоточенно кивает и тянется за смазкой. – молодец, можешь слушаться все-таки, когда приспичит. но если еще тянуть вздумаешь – снова выпорю, вставлю в тебя пробку и отправлю ближайшим самолетом до Берлина в одиночестве мозги проветривать и над своим поведением думать, – будничным тоном говорит Мирон, выдавливая смазку на пальцы. Дима не слышит практически, он захлебывается воздухом, чувствуя холодные прикосновения между ягодиц и твердую удерживающую ладонь на бедре. сразу три пальца начинают двигаться резко и быстро, Дима проглатывает стон и тянется к члену, мгновенно получая по рукам. хнычет протестующе, но руки убирает – не может не убрать.  – какая ты мокренькая, вся течешь уже, – ухмыляется Мирон, и, блядь, Диме никогда ничего подобного не говорили, он вообще на человека, которому что-то подобное можно сказать и не получить в морду, не похож, и ему не должно это нравиться, но – естественно – нравится. Мирон трет дырку и сплевывает на нее, заставляя Диму тонко поскуливать.  – давай, Миро, вставь в меня уже свой хер, – сам просит, не узнавая свой голос, сам тянется руками назад и сам разводит ягодицы. покрасневшая по краям дырка раскрыта и готова, Мирон в последний раз ударяет по ней и, наконец, грубо толкается внутрь.  – и я… я рад, что не поддался эмоциям и не стал… не стал встречаться с тобой, – Дима от стыда за свое неподобающее поведение расплакаться готов и колени просто вдавить в пол нахуй, чтобы только Мирон понял, насколько сильно он –  никогда сам не признается, что это ему нужно, а не только ебучей сабмиссивской части – прощения заслужить хочет.  он приходит на встречу, желая доказать, что изменился (будто бы Мирон мог в это поверить), что он больше не готов по первому даже не приказу, только намеку, куда угодно за ним собачонкой побежать и что не ждал его десять лет,  а спустя семьдесят четыре минуты оказывается перекинутым через колени Мирона, скулящим и молящим дать ему хоть что-то. – что, давно по жопе не получал?  от холода в голосе Мирона у Димы дыхание перехватывает, прикусывает пальцы и заполошно кивает – очень давно. о физической разрядке сейчас и не думает, одного хочет – чтобы Мирон подчинил, на место поставил, а потом по холке потрепал и похвалил за послушание (ненавидит это слово, но когда дело Мирона касается – все убеждения рассыпаются). готов себя пересилить и начать слезно клясться, что самым хорошим будет, только бы Мирон больше не уходил, не бросал своего хуевого саба, потому что больше он этого не выдержит, он сломался одиннадцать лет назад и так и не смог собрать себя. хочет начать рассказывать, что в особо тяжелые моменты всегда хотел прийти ему под дверь и сидеть там, вымаливая прощения, на адрес смотрел, но так и не решился на что-то большее, оставаясь переслушивать зацикленные записи с его голосом и пытаться забыться в беспорядочных связях с другими доминантами. одергивает себя - Миро до пизды сейчас все это.  – вот нельзя с тобой по-хорошему было, Дима, сразу на шею сел, сейчас исправлять придется, – говорит вкрадчиво, пробегая пальцами по покрасневшему уху – и кажется, что у ушной раковины что-то взрывается – продолжай. – либерал…  – нет, Дима. вспоминай лучше, – Мирон закатывает рукав рубашки – контраст с полностью обнаженным Шокком того уничтожил подчистую еще в начале – и ударяет его по щеке наотмашь. Дима знает правильный ответ. – либеральный петушок. я… называл тебя либеральным петушком.  надеется, что сейчас никто не вспомнит, как он на митинги выходил, лишь бы Мирона там увидеть, показать ему, что общего у них много, что он исправился, поебать ему на ямыголуновых было.  – и я, кстати, не либерал. самое обидное оскорбление из всех, что ты говорил. Дима поднимает глаза и смотрит на улыбку Мирона неверяще, медленно осознавая, что не злится тот на самом деле и наказывает его только потому, что самому Диме это нужно – с тем, что он несколько месяцев нарывался на это, поспорить он не сможет.  – ебанашка, – в глаза смотрит, – и с этим я и сейчас согласен, Миро. – не наглей, – ждет нового удара, но этого не происходит, вместо пощечины ему грубо размыкают челюсти и заставляют сразу три пальца облизать – тщательней старайся, ничего другого тебе не предложат. Дима проходится языком между пальцами, краснея под тяжелым взглядом своего доминанта и нервно разжимая ладони, лежащие на локтях.  – по-инициативней, я же знаю, какой у тебя рот рабочий.  хочется едко возразить, что нихуя он это не знает, столько времени не проверял, но вовремя вспоминает, что в таком положении из-за своего пиздежа оказался, так что просто кивает и продолжает послушно смачивать пальцы. через несколько секунд на спине с раздвинутыми ногами оказывается, цепляясь за Мирона руками, а еще через несколько – чувствует пальцы внутри, которые грубо оглаживают его, заставляя во весь голос заскулить. – ну, хватит сопли пускать, не целка уже, – добавляет третий палец, приказывая перевернуться. руки и ноги дрожат, удержаться сложно, но несколько сильных шлепков – не чтобы наказать, а чтобы место напомнить – в себя приводят, заставляя прекратить ерзать и выгнуться, самостоятельно на пальцы насаживаясь. – тронешь себя – мало не покажется, – ответ не требовался, Мирон знал, что Дима любой его приказ сейчас не нарушит, слишком долго он без крепкой руки на холке жил, истосковался весь по этому, поэтому Мирон раздвигает его ягодицы руками и одним слитым движением входит, предусмотрительно зажимая Димин рот рукой. – отпущу, если обещаешь заткнуться, – кусает губы и мычит, пытаясь сбросить ладонь с лица, но слыша это – кивает торопливо, протяжно скуля, как только Мирон руку перекладывает на лопатки, поглаживая и сжимая. спустя несколько минут рваных толчков кончает без рук сразу же после Мирона, у которого к концу все тормоза сорвало и он начал ахинею про жадных громких сучек, Господи, как ты принимаешь хорошо, еще б пиздел меньше не только с моими пальцами в заднице, самым классным был бы, давай, сожмись для меня, будь послушной девочкой нести, и, кажется, отключается на несколько минут. приходит в себя через несколько минут, сморщиваясь от ощущения подсыхающей спермы и смазки между ног, и сталкивается со стоящим у дверей Мироном взглядом. – полегчало? – дожидается Диминого ответа и удовлетворенно кивает, – если еще хоть слово про себя услышу – ты добьешься только того, что я больше никогда не отвечу на твои сообщения.