ВОСПОМИНАНИЯ ПОКЛОННИЦЫ
повесть.
_______________
XV.
Ответ Мансурова Эле́н ждала больше недели. Когда же сестра отдала ей заветный конверт, толика разочарования обосновалась в душе, пока письмо еще только раскрывалось, но не было прочитано: отчего же так он немногословен? «Елена Федоровна, Получил ваше письмо. Знайте, я сочувствую вашему положению, и горько мне наблюдать как за вашими терзаниями, так и за чувствами сестры. Однако, не представляю, что мог бы посоветовать вам я? Право, случай ваш крайне неординарный — а, поверьте, видал я всякое — и лекарства от него, увы, медицина не знает. Все обыкновенные средства, боюсь, бессильны. Однако, кто мешает вам попробовать? Одно лишь могу сказать: не питайте иллюзий на счет нее, не тешьте себя надеждами. Вы знаете, я свою сестру люблю и желаю ей счастья. Но заклинаю вас как добрый друг: спасайтесь сами, пока еще не поздно. Отпустите Машу, не мучайте себя и ее.Ваш друг,
Н.М.»
Содержание его советов заставило Эле́н нахмуриться и долго, неприятно размышлять. Можно ли в самом деле исцелиться? И разве можно отпустить ее? От одной только мысли об этом нутро Эле́н сворачивается и гулко ухает сердце, протестуя. Нет, решительно невозможно оставить. С тем заключением Эле́н стала собираться: сегодня ее ждал в мастерской Абрам, которому она обещала позировать. Невольно вспоминался второй рассказ Маши, где художник с любовью описывал черты своей возлюбленной дамы до самых мельчайших подробностей... С них-то всё и началось. Эле́н провела рукой по шее, очерчивая полосу между родинками, пока стояла у зеркала и осматривала туалет свой — не слишком ли вычурный? «Может быть, заказать у него миниатюрку?..» Идея эта мурашками пробежала по спине: представить, что Маша будет владеть вещью, заключающей в себе ее, Эле́н, портрет — это просто головокружительно сладко. Она накинула шаль, облизнула губы и вышла из спальни. Абрам ждал ее на улице, вымокший и взъерошенный — на улице ливень, а он без зонта и даже без шляпы. Копна непослушных, видно, волос художественно растрепалась на голове от попыток поправить положение. Элен усмехнулась и протянула ладошку для приветствия. В мастерской их встретил Сашка-Алекс, и отчего-то Эле́н сразу догадалась, что он тут частый гость — ведет себя по-свойски, свободно и легко. Абрам повесил у порога ее накидку, предложил чая и позвал присесть. — Елена Федоровна, есть ли у вас какие-нибудь пожелания к портрету? Сашка открыто любовался Абрамом, надевающим поверх костюма измазанный красками передник, прыгающими от движений головы прядками его волос, живой и крайне артистичной мимикой. Эле́н же думала о том, до чего он напоминает ей образ, который рисовался в голове, когда она читала Машины рассказы. А сам Абрам в это время живописно рассказывал, как хотел бы изобразить ее подобно греческим статуям, во льняном хитоне, исключительно для личной, непубличной коллекции — потому как «такую красоту, Елена Федоровна, совершенно непростительно упускать из виду!». — Я позволю вам, Абрам, эдакую шалость, если вы сделаете и мне одолжение, — добродушно и загадочно проговорила Эле́н, выслушав предложение. — Чем могу быть полезен? — Напишите мне миниатюрку такую, чтобы всякий смотрящий на нее не мог найти в себе силы отвести взгляда. Сашка и Абрам переглянулись, но ничего не сказали. Художник только кивнул, принимая заказ, и стал раскладывать краски, налаживать холст на мольберте, в общем, готовиться писать свой портрет. — Я вам напишу ее, пока буду рисовать с вас этюды, чтобы выбрать лучшую композицию. Извольте же теперь переодеться и присесть у той вазы, Елена Федоровна, — голос его стал серьезным, сосредоточенный тон явно указывал, он взялся за дело. Эле́н, несколько смущенная необходимостью раздеваться, все же прошла за ширму. Однако, тугой корсет не поддавался, поэтому пришлось ей просить помощи. Щеки ее были уже алыми от стыда, но что-то горячее, незнакомое до того, разливалось с кровью под кожей, побуждая продолжать. Сашка подошел и, почти не глядя, умело и легко расслабил шнуровку. Он даже не прервал разговора с Абрамом, до того это оказалось ему незначительно. Эле́н это поразило, но порадовало. Излишнее внимание сейчас смутило бы ее куда больше. Прохладный лен приятно окутывал Эле́н, хотя и жутко непривычно было появляться в таком виде у кого-то на глазах. Она нерешительно выглянула из-за ширмы и позвала Абрама: — Всё готово... Он кивнул и указал кистью на вазу, что стояла на персидском ковре рядом с брошенными на пол подушками. Ковер этот был постелен на подиуме, сооруженном в одном из углов мастерской. Эле́н медленной поступью босых ног добралась до него и села на подушки в сомнении, как лучше устроиться? Несколько неловких движений сопроводили ее раздумья, пока Сашка не сказал покровительственно: — Представь, что вместо нас тут только та, кому невозможно будет взгляда отвести от портрета, — слова эти подействовали магически, отозвавшись смесью мурашек по спине с огненным румянцем ушек. Эле́н свободно села, протянув одну ногу и согнув другую, и склонилась сперва всем туловищем к колену. Но сразу, почувствовав боль в спине, выпрямилась и одною рукой оперлась о пол, отставив назад, а вторую уложила на то же колено. Взгляд ее был тоскующим, но верным, устремленным вдаль. Волосы улеглись на плечи мягко, легко. — Изумительно, — едва слышно проговорил Абрам, взявшись за карандаш. Они провели в мастерской почти весь день. Эле́н наслаждалась этими новыми чувствами: до того писали с нее портреты всего пару раз, и все они были совершенно другого толка. Однажды отец заказал у местного мастера семейный портрет — и каждому требовалось просидеть неподвижно около трех часов. А кроме этого некоторые девочки в институтские годы просили ее позировать им для тренировки. Но всё это ни в какое сравнение не шло с теми впечатлениями, какие подарил этот день. Сначала Абрам сделал почти два десятка быстрых карандашных этюдов, потом принялся писать этюд акварельный. И вот, наконец, взялся за миниатюру. Для нее уж Эле́н в очередной раз переменила позу и сидела теперь прямо, чуть не с вызовом глядя на художника. Получив из его рук холст размером с крупную монету, с которого на нее глядела загадочная и роковая дама, Эле́н сердечно поблагодарила Абрама и поспешила припрятать приобретение в карман юбки. Остаток дня, пока не зашло солнце, Абрам писал подмалевок уже на большом холсте, до того увлеченный, что не всегда даже слышал, как Эле́н или Сашка-Алекс к нему обращались. Они же всё это время говорили обо всем на свете: но особенно увлеченно и долго о самом свете. — Да, в самом деле, Алёнк, иногда это просто невыносимо. Их снобские разговоры, высокомерные замечания... Когда я только обосновался здесь и больше уж в Раздольном не появлялся, по-первости эти собрания даже казались мне престижными. — А в сущности, ничего кроме яда и фальши в них нет. — И то правда. А все-таки весело бывает, порой, послушать их. Зная то, чего не знают они. Любопытно наблюдать, с каким напыщенным самодовольством они критикуют нас, а потом обращаются к тебе — не подозревая даже, до какой степени оскорбили только что — и с этой омерзительной притворно-ласковой улыбкой интересуются: что же вы, уважаемый, думаете об этом? — За эти дни, что я провела тут, мне не менее пяти раз хотелось кинуться на матрон, которые вызывали меня в подобную дискуссию. Сашка, я едва не выцарапала одной из них глаза, когда услышала, что по ее (крайне ценному) мнению стоит таких уродцев сразу смертной казнью, как при Петре... — Да вы тигрица, Елена Федоровна! — вдруг вставил Абрам, не отрываясь, однако, от занятия даже взглядом. Они с Сашкой рассмеялись, а потом продолжили самозабвенно перемывать кости старой и респектабельной части света. В этот момент Эле́н чувствовала себя почти что совсем как в детстве, когда они могли часами напролет болтать с Сашкой, и никогда не переводились у них темы для разговоров. В этот день она была счастлива. Возвращаясь вечером домой, Эле́н зашла в лавку к мастеру, которого ей посоветовали Сашка с Абрамом, и купила там кулон. Хозяин вставил в него холст с миниатюркой и вручил Эле́н с насмешливой улыбкой. Она же добродушно поблагодарила его, заплатила больше запрошенного и довольная отправилась к себе. В коробочку она вложила лаконичного содержания послание: «Любовью жива, твоя ЛН», сдобрила его ароматом духов своих и упаковала всё в бумагу для посылок. Подписала адрес Веры и указала: Мансурову Н.П. для М.М., из рук в руки. Эйфорическое головокружение не отпускало ее до самого сна. А наутро она подумала, что жизнь в Москве не так уж плоха. По крайней мере, куда менее тягостна, чем в Петербурге, где нет ни Сашки, ни Евдуши, ни Паши... Особенно хорошо они за эти недели сдружились именно с Пашей, которая, кажется, как никто понимала Эле́н. А ведь это именно то, чего она так страстно желала всё это время. Их задушевные разговоры в перерывах между партиями виста и весь характер старой знакомой приносили Эле́н долгожданную толику утешения. Она подумала о том, что теперь ей, пожалуй, стоит в Москве задержаться. И что, быть может, тогда ее болезненная привязанность к Маше пройдет... И вместе с тем желанием избавиться от боли, Эле́н уже отдавала накануне упакованную к Маше посылку, не находя никаких причин отказывать себе в удовольствии доставить бестужевке те же чувства, какие сама Эле́н испытывает всякий раз, получая письма. На вечер этого дня был запланирован очередной ужин в кругу пресловутой старой гвардии, который устраивала в этот раз Натали. Кроме них, ожидались сестры и Федька, несколько семей из числа их близких друзей, и даже друзья отца — говоря в общем, собирался наискучнейший, как теперь полагала Эле́н, вечер во всё пребывание ее теперешнее в Москве. Ни одного лица, которое за прошедшие пару недель не вызывало бы в ней приступ зевоты. Ничего хорошего от этого ужина Эле́н не ждала. Как выяснилось позднее, не зря. После ужина в гостиной, пока Настенька, которую Натали уже постепенно готовила к свету, наигрывала что-то старательно и немного фальшиво на пианино под присмотром своей гувернантки, нежданно для Эле́н завелся следующий разговор: — Леночка, — позвала ее сестра Варя, — может быть, то не мое дело, ты уж извини... Я намедни на прогулке увидела тебя на улице в компании графини... Неужто ты с ней поддерживаешь дружбу? Она ведь, ты знаешь... Чего только не говорят, — и взволнованно уставилась на Эле́н, ожидая объяснений. После такого все дружно присоединились к допросу, устремив взор на родственницу, которая, по всей видимости, доигралась. Эле́н улыбнулась со смешанным чувством и едва сдерживая яд в голосе, вежливо поинтересовалась: — Так что же ты видала? — Ну, сестренка, не обижайся! Я ведь о тебе беспокоюсь. Тут люди такие, что только увидят не по нраву им, тут же исключат тебя из всяких приятельских обществ и объявят невесть кем... С такими людьми, как графиня, я бы даже здороваться побоялась!.. — Что же она, прокаженная что ли? В конце концов, не имею ли я право поприветствовать встретившегося мне знакомого на улице? Ну в самом деле, Варя, что за нападки?.. — Эле́н почти не давала себе труда сдержать негодование в надежде, что воинственный вид заставит остальных отступить. Оказалось, это произвело на всех лишь обратный эффект: — Отчего ты ее защищаешь? — вмешалась Натали с искренним недоумением. — Разве достойна она твоей защиты? А Эле́н хотелось сказать, что достойна и еще быть может более, чем все присутствующие. Потому как в отличие от них, графиня искренне переживает за Эле́н и старается ей помочь, чем может. Они же, видно, способны только наброситься на сестру, едва узрев в ней предательские к их замшелому кружку настроения. Однако, вместо этого она лишь заметила: — Я защищаю отнюдь не ее, а себя. Оскорбительно слышать, что вы готовы осудить меня лишь за то, что я пару слов сказала даме, по вашему мнению, этих слов не достойной. На этих словах в комнату вошел Федька со своими друзьями и включился в разговор: — Кстати говоря, Алёнк, а что ты забыла у Гончаровых, когда они не принимали? Мне только что Максим Денисыч доложил, что видел тебя, уезжающую от них поздно вечером, — со свойственной ему вообще и тем более под вином бестактностью спросил братец, раскинувшись в кресле с мутной улыбкой. Натали с подозрением взглянула на Эле́н, а остальные принялись вздыхать и еще внимательнее прислушиваться к разворачивающейся публичной казни. Одна только Настенька старательно наигрывала мелодии, как будто все в полном порядке. — Возмутительно! Мы с Сашей дружим с детства, Федя, что за вопросы? — Так значит, графиня вместе с той короткостриженой девицей тоже из числа друзей детства Саши Гончарова? Любопытный получается кружок... Эле́н лишь бросает на него удивленный взгляд, а тот поясняет: — Они вышли за тобой следом, вместе и уехали. И чем же вы заняты были там? Эле́н покачала головой, чувствуя, как земля в очередной раз уходит у нее из-под ног. Практически вся семья решила натурально устроить ей если не публичную казнь, то уж точно публичную порку. Мысли о том, что родные люди так жестоко обходятся с ней, в то время как совершенно чужие берегут ее чувства и неустанно поддерживают... Одна лишь игра Настеньки не давала Эле́н совсем потерять чувства и самообладание, оставаясь последней ниточкой к безмятежности. Она молчала, ничего не отвечая на провокации брата. — Что же, нечего тебе ответить, Алёнк? Смущаться нечего, все свои, — ее даже дрожь пробрала от этих слов, которые так напомнили слова Салковой в первый вечер у Сашки. Но тут Федька добавил, ухмыльнувшись: — Или ты сама... из этих? — и тут даже у Настеньки не хватило самообладания, она вдруг сильно сбилась и музыка оборвалась. Все смотрели попеременно на Федю и Эле́н ошарашенно. На лицах их, ожидаемо, была целая гамма эмоций, которую под силу выразить, пожалуй, только искусному художнику. Сама Эле́н была поражена не меньше. Этот вопрос, нарушающий все мыслимые и немыслимые нормы такта и этики, вызывал лишь одно желание — ударить брата чем-нибудь тяжелым, а потом сбежать в свою комнату, запереться и плакать до утра. Именно так она поступала в детстве. Но теперь, будучи взрослой и уважаемой дамой, она лишь поднялась, подошла к Феде и, встав прямо перед ним, сквозь зубы процедила: — Ты омерзительно пьян. А лучше бы с таким усердием свою жизнь устраивал, чем напиваться. Совершенно зря отец любит тебя сильнее нас, — и, обернувшись к остальным, добавила ровнее, но все так же зло: — Доброй дороги и покойной ночи вам. Я поднимусь к себе, утомилась. Если вы не возражаете. Остатка сил ее хватило лишь на то, чтобы степенно добраться до своих покоев и там запереться, уже не сдерживая эмоций. Ее трясло, слезы потекли по щекам так, словно ждали разрешения целый год, а голова с каждой секундой становилась всё тяжелее, будто наливалась свинцом. Она рухнула в кресло, сразу обмякнув, и начала привычные уже попытки поймать за хвост хотя бы одну из проносящихся мимо мыслей. Собственная семья, которую она несмотря ни на что крепко любила, набросилась на нее, едва учуяв малейшие намеки на предосудительные поступки. Даже Натали, и та встала на сторону Феди! Это было так гадко, что хотелось выплюнуть, как горькую пилюлю. Нет, в таком положении оставаться в Москве решительно невозможно! Сколько еще отвратительных, жутких и не имеющих с реальностью ничего общего претензий и заявлений в свой адрес она услышит, если останется теперь? Боже, а ведь еще утром Эле́н казалось, что жизнь вот-вот наладится! Как же наивна она была, полагая, что шило будет надежно лежать в мешке, если ей того очень захочется... Эле́н легла в постель, едва стянув с себя одежду, и еще острее, чем когда-либо, ощутила свое полное, беспросветное одиночество. В доме, полном родственников, некому прийти и утешить, никто не скажет и одного ласкового слова... Наутро она с трудом поднялась — голова раскалывалась, не давая даже шага сделать без нового толчка пульсирующей боли в висках и затылке. И все-таки Эле́н усадила себя за письмо мужу, в котором попросила его написать управляющему с тем, чтобы тот приготовил дом. Далее следовали рассуждения, стоит ли с детьми отправлять всех, или только Агашу, или вообще обойтись там какой-нибудь местной нянькой из дворовых? Да, перспектива провести несколько недель с детьми без Миши совсем не радовала Эле́н, однако, выбора не было. Он приехать точно не смог бы, а их отправить решил уже давно. Да и, говоря откровенно, Эле́н уже задумывалась о том, что погружение в вереницу бесконечных дел, которых не счесть с присутствием в доме детей, поможет ей по-настоящему отвлечься от всего, что так беспокоит. А вот о недавно минувших событиях, как и о своем подарке Марии, Эле́н в письме мужу решила не сообщать. Следом она написала Мансурову ответ на его немногословное письмо: «Ника, Спасибо вам за добрые советы, хотя и трудно мне последовать им. Боюсь, природа моей привязанности к Маше много сильнее моей возможности от нее избавиться. Теперь я лишь питаю надежды как-нибудь ужиться с этим чувством, не разрушив всю оставшуюся жизнь. И в поисках покоя я блуждаю, вы знаете, уже давно. Теперь вот новая попытка: совсем скоро я уезжаю в Родионовку и пробуду, пока не пойдут морозы — зимой там уже совершенно невозможно жить (пишите теперь туда, подробный адрес напишу на обороте). Как вы считаете, смогу я когда-нибудь обрести покой? Что вы знаете о том, как я к ней прихожу во снах?Е.»
И наконец, Эле́н нашла в себе немного сил к тому, чтобы написать еще и Вере. Времени до того, как письма понесут на почту, оставалось немного, поэтому она торопливо вывела лишь: «Верочка, милая! Расскажите мне, как ваши дела? Благополучны ли с Николаем Петровичем ваши отношения, и что вообще нового у наших общих друзей? Я жутко скучаю по нашим разговорам, Верочка, так и знайте. Теперь я буду жить до самых именин в Родионовке, посылайте свой ответ туда. Оттуда же я напишу вам хорошее письмо, теперь же мне пора отправлять это и собираться в дорогу.С нежнейшими воспоминаниями,
ваша Леночка»
И Эле́н действительно начала сборы. Позвала Поленьку и дала указания, а потом вздохнула поглубже и пошла на поиски Натали. Та обнаружилась в детской. — Натали, здравствуй. Благодарю вас за гостеприимство, и передай от меня Николаю Ивановичу самые теплые слова благодарности. Завтра утром я уезжаю в Родионовку, а оттуда к именинам в Петербург. Сестра выглядела печальной, но ничего не возразила, лишь пожелала доброй дороги. Эле́н, не дождавшись ни извинений, ни хоть какого-нибудь ласкового слова, развернулась и снова закрылась у себя. Пришла пора написать еще пару писем. На этот раз те, которые можно заслать с казачком, а не ждать ответа до завтра. Первая записка ушла к Гончаровым с рассказом о возмутительно прошедшем накануне ужине и извинениями, что не придет на будущий прием к ним и не сможет больше позировать Абраму. Вторая — к Салковой, с аналогичным содержанием об ужине, но меньшими подробностями и просьбой передать Евдуше ее благодарности за помощь. Третья, наконец, к Паше Рукодановой-Шапошниковой, с просьбой писать в Родионовку и адресом. Остаток дня ушел на приготовления, после чего Эле́н решила отправиться на ярмарку. В конце концов, какое может быть путешествие без того, чтобы что-нибудь эдакое из него привезти? Там были найдены чудесные подарки и для Веры, и для всех ее деток. Кроме того, нашла она там хорошенькие игрушки для собственных детей. И конечно, старательно и строго выбирала подарок мужу, придираясь к каждой мелочи несовершенства, пока не был найден тот самый, идеальный во всех отношениях. За этими занятиями на время она даже отвлеклась от горести вынужденного своего побега из Москвы. Поехала Эле́н в Родионовку через Казань — на поезде, а оттуда почтовыми сначала до уездного города, потом до волостного села и наконец в родную Родионовку, куда ее подвез сосед из Архангельского. Собиралась на дворе уже ночь, при том что весь путь занял чуть больше трех дней. Дом встретил ее хотя и чистотой, но совершенной пустотой. Видно, указания Михаила Палыча управляющему о приведении дома в порядок дошли, а вот дети еще не доехали. Она бросила шляпку на стол и первым делом взбежала на второй этаж: сердце требовало проверить родительские покои и ее собственные, которые она делила в детстве с сестрами. Зевающий управляющий Назаров попался ей на пути, когда Эле́н спускалась вниз, чтобы раздобыть чего-нибудь к ужину. Будить Марфушу не хотелось, поэтому она сама стала хозяйничать в кухне, прямо как в детстве, когда они украдкой воровали свежие калачики или пирожки. — Бог мой, барыня, это вы! Я уж думал, кто влез... — мужчина он был немолодой, но явно еще крепкий, в силах. Не старик, едва передвигающий ноги, какой тут был до него. — Что ж вы не написали, мы бы вам и ужин сготовили, и экипаж навстречу отправили бы... — Разве муж не писал вам? — удивилась Эле́н, отправляя в рот второй пирожок с капустой. — Да вот той недели разве... И то с тем лишь, что вы думаете еще, не решили наверняка-с. Мы ведь тут так, скромно без вас... И не прибрано совсем, — Назаров явно засмущался своей неподготовленности, хотя Эле́н не могла понять, о чем же он переживает. Дом совершенно в порядке и производит впечатление жилого, а не брошенного, каким по существу является. Да и пирожки отменные, особенно после целого дня в пути... — Как вас по батюшке? — Архип Софроныч, ваше высоко превосходительство-с... — Архип Софроныч, вы уж не корите себя. Очень мне хотелось в отчий дом, вот я и не стала ждать, пока Михаил Павлович мне сообщит, что вы предупреждены. Вижу, что и так дом под вашим началом в полном порядке. Попрошу только теперь приготовить мне покои. Очень уж устала с дороги, — Эле́н отпила молока прямо из крынки и счастливо улыбнулась. Да, именно этого ей очень не хватало. Управляющий кивнул и отправился на поиски горничной. Эле́н в это время обнаружила еще пару кусочков рыбного пирога и, чуть не мурлыкая от удовольствия, разом их проглотила. Наконец, на одной из полок были найдены яблочки из сада, и сочный хруст их довел Эле́н до самого настоящего экстаза. Нет, все-таки, только деревня может столько сил дать человеку! Этот воздух, простор и свобода... Совершенная свобода! Наконец наевшись, Эле́н отправилась спать. И даже несмотря на то, что тут ее тоже некому было обнимать и одаривать ласковым словом, она впервые за последний месяц по-настоящему выспалась.Е.Ф. Березина
_______________
[Из рукописи г-жи Б., 1884г.]