Метод проб и ошибок

Чтобы сломаться, Гарри хватает всего двух недель. Он считает дни, нервно; у него трясутся руки, и он не может спать, потому что сон приносит с каждым днём всё больше и больше мучений, обволоченных туманными воспоминаниями. Он не может вспомнить, что ему снится больше, но пробуждение каждым утром врезается внутрь черепа и скребётся в нём до первых лучей рассвета следующего дня. Он знает, что ему снятся касания, которые он не может почувствовать. Он знает, что ему снится неопровержимое ощущение самого себя, и смерти, и близости, и дыхания — так дышат лишь те, чьи лёгкие разошлись по швам. Гарри просыпается в очередной раз посреди ночи, и тучи на небе отдают фиолетовым, и на его лице проступает болотистая, едкая влага — слишком мерзко для слёз, слишком чисто для пота и слишком ясно для крови. Ему трудно дышать, и голова вспыхивает раз за разом мыслями, которые он не может ни остановить, ни уловить. Он может понять, тем не менее, что каждая из них — новый повод почувствовать себя дерьмово. С момента его пробуждения проходит час, два, пять, восемь, двенадцать — двадцать четыре. Его ноги болят от бега по всему городу в поисках ответов, его плечи ноют от неудобного кресла за столом у него в участке, и мысли жужжат в голове бесконечным потоком, порог за порогом; Гарри впитывает каждую ремарку Жана стоически, молча, запоминая каждое «засранец», «алкаш» и «неисправимый», брошенные в его сторону не столько из злости или волнения, сколько по старой привычке. «Неисправимый» гудит в ушах назойливо и устало и после конца рабочего дня, когда Гарри тащится домой на своих двоих, смотрит под ноги, не видя земли, и стискивает в ладони ключи, разъедающие его зубцами. «Неисправимый» трётся где-то в мозгу, нейрон о нейрон, и Гарри не хочет идти домой, — в квартире душно, и пыльно, и одиноко; пустота — отсутствие, — разъедает насквозь. С момента его пробуждения идёт тридцатый час, он снова за рабочим столом, он снова напротив Викмара, и Жан говорит: — Выглядишь херовее, чем обычно, — так просто, словно сообщает о погоде; и Гарри учится понимать позабытую и утопленную им истину, что грубость не значит ненависть, а нежность не значит любовь. Всё ещё, ему трудно, когда Жан смотрит на него сверху вниз и курит с безразличием, присущим лишь глубоко несчастному человеку; трудно, когда Жан говорит что-то раз за разом, бывшее естественным для них в прошлой жизни и ставшее неизвестным для Гарри сейчас; трудно, когда в каждом его слове слышится только одно «неисправимый», «неисправимый», «неисправимый». Гарри идёт вторые сутки без сна и тринадцатые без выпивки, спидов и прочей дряни; он заливает в себя чашку за чашкой крепкий кофе, и его сердце стучит так громко и быстро, что должно уже отказать; у него семь, десять, тысяча перекуров за час. Гарри кажется, что ему необходимо быть от чего-то зависимым, — кофеин, никотин, алкоголь и любовь. Гарри кажется, что Жан прав в каждом своём недосказанном «неисправимый», потому что Гарри держится на добром слове вот уже тринадцатый день. И, когда Викмар отмечает, как херово он выглядит, Гарри чувствует, что хочет сорваться на слёзы, но он не плачет. Он прикусывает щёку изнутри, бросает ленивое «на себя посмотри» и возвращается к скрупулёзному написанию отчёта. Он слышит, как Жан вздыхает, и в этом звуке есть что-то потерянное. Жан не знает, как вести себя с ним. Гарри не знает, как вести себя с собой тоже. Джудит держится рядом, как карманный переводчик с «викмарского», и повторяет раз за разом, что он волнуется, но Гарри ей не верит. Она улыбается, но на её блёклом усталом лице все эмоции выглядят хлипкими, зыбкими — просто тени с тех дней, когда она ещё могла позволить себе быть кем-то кроме жены, матери и коллеги. Она улыбается, и Гарри слепит её улыбка, как белая бумага под светом настольной лампы; когда улыбается Жан (обычно — отражает улыбку Джудит), Гарри слепит лунным светом в затянутом пасмурном небе. Джудит верит в него, но её вера поношенная. Так она верит в своего старшего сына, прогуливающего уроки; так она верит в мужа, появляющегося на пороге с расширенными зрачками и заплетающимся языком; так она верит в Жана с его колючей заботой и мрачным присутствием; так она верит в Гарри. Ей нужно верить — иначе она бы свихнулась. Ей нужно верить — иначе жить не выходит. И Гарри позволит ей улыбаться ему бесцветно, говорить строгое, но усталое «Жан» через слово, если это поможет ей жить. Наплевать, что ему самому это вовсе не помогает. Третьи сутки пошли — у него дрожат руки ещё сильнее. У кошмаров нет выходных, у зависимости — нет тоже; так что Гарри решает лишиться своих, утопая в работе, что он взял на дом, и в чёрном омуте кофе. Он ломается постепенно, и вся голова молит его о чём-то — о сне, о еде, об упокоении; «неисправимый», «неисправимый», «неисправимый». Он ломается постепенно — рассыпается штукатуркой и сигаретным пеплом, и ему нужна помощь, ему так нужна помощь, потому что реальность, и осознание собственного тела, и журчащая необходимость его поддерживать, жить дальше… этого слишком много. Слишком. Мысли кричат, наконец-то, чётко: «убей себя, убей себя, убей себя». Смерть — самый лёгкий из выходов, и эта мысль приносит в бессонную голову Гарри не стыд, не страх, но дряблое облегчение; умиротворение. Знать, что всегда есть выход, — приятно. Знать, что всегда можно легко забыться, — уютно. Мысли вращаются в его голове колыбельной, глаза слипаются, и Гарри не помнит, как засыпает, но помнит резкую дрожь пробуждения и остатки нервного сна, начавшего вспыхивать вырванными картинками гротескной детской книжки. Гарри смотрит на время — он спал тринадцать минут. Гарри смотрит в отчёты — третий наполовину заполнен. Чтобы сломаться, Гарри не нужно время. Он сломан и так. Страстное желание уснуть — это только прикрытие страстной жажды напиться, и он выходит из дома, накидывая пиджак на плечи, и бродит по мёртвым улицам до тех пор, пока его не заносит в далёкий круглосуточный магазин. Страх идти в магазин под домом въелся куда-то в рёбра, и Гарри бежит всё дальше, как преступник, надеется скрыть улики. Если никто не узнает — этого не было, завтра ждёт воскресенье, и к понедельнику он снова будет в порядке. Если никто не узнает, то будет лучше. У Жана одна эмоция ярче, чем все другие, — разочарование исключительно в Гарри; у Джудит одна эмоция ярче, чем все другие, — печаль. И Гарри не знает, как он портил им жизнь до этого, но убеждает себя в том, что не сделает этого больше, как после каждого похмельного утра убеждает себя, что больше в рот алкоголь не возьмёт. Он покупает пол-литра водки и сигареты, бежит домой тёмными переулками, озираясь по сторонам, роняет ключи и запирается быстро и разъярённо. Бутылка рушится на пол вместе с ним, и всё его тело завывает и сгорает; он строит драму из ничего, чтобы заполнить дыру, разъевшую внутренности. Смотрит на водку, водка смотрит ему в ответ. Гарри молчит. Тихо тикают на стене часы. Гарри шепчет: — Мне не нужно этого делать. Я прекрасно справляюсь, — и тут же ловит себя на лжи. Он не запоминает, как откручивает крышку, не запоминает первый глоток. Просыпается только тогда, когда горло жжёт, и во рту стоит рвотная тяжесть спирта, и его тело распадается на куски, как пазл, и он чувствует себя свободным. Мысли кричат раз за разом: «убей себя, убей себя, убей себя». Он запивает их очередным отвратительным глотком и перебирается в сторону хриплой, скрипучей кровати. Каждый ожог, каждая горечь стали — новая возможность и новый мир. Время катится незаметно, и Гарри не нужен никто, кроме лёгкого, близкого, правильного чувства тепла в животе и груди и блаженного освобождения. Водка стреляет в висок не хуже заряженного пистолета, и мысли текут по стене — больше не часть Гарри, но что-то далёкое и неизвестное. Больше ему не принадлежат. Алкоголь отбивает способность думать и обнажает способность делать, и рука Гарри ложится на трубку стоящего совсем рядом телефона. Разум кряхтит наизусть заученную змейку из цифр, но у Гарри хватает совести её сбросить на половине — остатки силы воли в его скованных пальцах заставляют руку неметь. Гарри — не разум, не тело, но что-то ещё, — тянется к записной книжке («скромный прощальный подарок; скоро увидимся, детектив») и её яркому рыжему свету, как цветы тянутся к солнцу, и открывает на первой странице, где броскими строгими линиями набросан не успевший стать дорогим телефон. Он подносит трубку к уху, вдыхая механический запах водки и глотая подступающую тошноту. Белый шум врезается в мозг, и Гарри считает секунды, не надеясь уже ни на что и не думая ни о чем, что ждёт его на том конце провода. Он не успевает досчитать даже до десяти — к телефону подходят, и раздаётся твёрдое: — Да? Гарри не знает, что трепещет в его груди, — недосчитанные десятки тысяч секунд или следы выкуренных сигарет, — но улыбается хрупко и сдержанно всё равно. — Привет. — Гарри, — тут же отзывается голос, не сонный и не вымеренный старым ядом, но уверенный, чёткий и настоящий. Совсем рядом. — Ты знаешь, который час? — Нет, — признаётся Гарри, подбирая ответы по краткости, сухости, зная, что голос тут же выдаст его. Он не продумал, как собрался вести разговор, ограничиваясь тремя слогами; ему и не надо думать. — Хм, — тихий шорох. — Признаться, я тоже. Его голос — ясный, как летний день, и иссушенный, как осенние листья, и Гарри ложится на кровать, обнимая трубку, как нечто бесценное. Запоздало осознав ответ, Гарри выдавливает надломленный смешок. — Я не могу спать, — что-то тянет его сказать. — И я пьян. — Очевидно, — раздаётся вздох; слишком мягкий, чтобы быть раздражённым. Может, связь барахлит. — Как давно ты не спишь? — Три дня. — Причина? — А, знаешь… по классике. Гарри кажется, что он на допросе. Гарри кажется, что он слышит скрежет ручки по изношенной бумаге. — И ты принял решение позвонить мне? — прямо, но с лёгким привкусом печали произносит голос. — Я… я просто… Он не может подумать, ведь мысли кровавым пятном запачкали стену. Он не может подумать, что у него не было другого выбора. Он не может подумать обо всех эгоистичных и жалких оправданиях, которые всхлипывают на задворках его сознания. Он не может подумать — так что он говорит: — Как дела с переводом? — Он займёт ещё какое-то время, — подхватывает тему и глазом не моргнув. — Но, я надеюсь, к апрелю со всей бюрократией разберёмся. — Я надеюсь тоже. Он видит перед собой резное лицо, тёмные глаза и морщины, их окружающие; видит губы, сложенные мягко в едва заметной улыбке. Разговор тянется вяло, но не стоит на месте, одна тема сменяет другую, и за окном треплется на ветру рассвет. Веки становятся тяжёлыми, тёплыми, боль отходит на второй план, дышать получается легче. Гарри зевает чаще, чем ему бы хотелось, и слышит улыбку в хрустящих словах: — Теперь легче будет уснуть? — Наверное, — язык заплетается. — Доброй ночи, Ким. — Спокойных снов, Гарри. У него едва хватает сил положить трубку на место — рука тяжёлая, онемевшая, странная и чужая. Его тело не болит больше, не ноет, не просит, не требует ничего. Каждый вздох — наслаждение, воздух на вкус — земляника и сосны; Ким улыбается ему с другой части города, и в его глазах блестит незаметно подавленность. Перед тем, как забыться, Гарри пробует мысль на зуб. Это был первый раз, когда он позвонил Киму.

***

Лейтенанта Кицураги переводят в сорок первый участок, едва март заканчивается, и Гарри встречает его — насколько возможно выспавшийся, бессовестно прокуренный. Ким пожимает руку за рукой, — Торсон, Викмар, Мино, — и Гарри видит по каждому его жесту скованное удовольствие; когда очередь доходит до него, Ким треплет его за плечо, как довольного пса, и уходит на неофициальную экскурсию по участку, не глядя ему в глаза. Он рад. Гарри счастлив — не знает сам, почему. Гарри счастлив — и он сделает это проблемой для всех вокруг. В конце концов, Жан не удерживается от комментария: — Завязывай рожу корчить, позоришь всё отделение. Мы тут убийства расследуем, вообще-то. Его голос хрипит раздражённым наслаждением и крепко спрятанным одиночеством. Его лицо, намертво застывшее в отчуждении, кажется ещё более усталым, изорванным, чем обычно. Его пальцы перебирают письменные принадлежности — карандаши и ручки. Джудит любезно переводит: — Он рад, что ты доволен. «И трезв, при этом» — повисает в задымлённом воздухе кабинета недосказанным осуждением. Викмар закатывает глаза и поджигает сигарету, возвращаясь к работе. Трудно сказать, чувствует ли Гарри себя хорошо на самом деле. Вместе с мыслями о Киме и его непосредственном нахождении в пределах участка зажигаются чувства, которым нужно бы оставаться пеплом, — доверие, и вина, и жажда, и предвкушение. Каждое — удар в солнечное сплетение. Каждое — искры забытых дней. За своё короткое, лишённое прошлого и переполненное за него ответственностью, пребывание в мире Гарри учится понимать множество вещей заново — красоту существования, неизбежную и всепоглощающую, как и его конец; тишину Элизиума и гул Серости; капли дождя и снег, голоса и закаты; порочность своих желаний. Жажда делает только больно. Гарри желал Дору, желал так сильно, что её тень осталась навеки у него на периферии, — и её шаги исчезли далеко за горизонтом, потусторонние; и её желания стали для него мельче, тише и незаметнее, чем собственные; и её улыбка погасла и превратилась в оскал. Гарри желал быть лучше, но «лучше» значило только «усерднее», «злее», «богаче»; «лучше» значило «ближе к Доре». И это «лучше» перемололо его в мясорубке бесконечной погони за хорошим местом, хорошей зарплатой, хорошей едой и оплаченными счетами за электричество. Дора могла уйти, ей не нужно было быть «лучше» для этого — у неё были деньги на билеты в Мирову, у неё были возможности, будущее и шанс. У Гарри была только Дора и его противная, липкая жажда. Где-то между молотом и наковальней, между страхом быть недостаточным и необходимостью быть превосходным зародилась жажда к забвению — алкоголь и амфетамины, бессонные ночи, мечты о самоубийстве. Гарри не умеет желать естественно и умеренно, Гарри бросается с головой: за желанием — жажда, за жаждой — зависимость. За жизнью — смерть, за смертью — снова жизнь. Но Гарри счастлив в одно мгновение, не может стереть улыбку с лица в следующие миллиард, не может успокоить роящиеся в груди желания — одно за другим, одно смелее другого. Его желания, жажда, зависимость рушат жизни, а он продолжает бессовестно, голодно, рьяно хотеть. Прав был Жан, Гарри неисправимый. Не может взять под контроль свою жизнь, когда мир дал ему второй шанс после тысяч запоротых вторых шансов. И Гарри хочет. Гарри хочет дружбы, товарищества и верности. Торсон, Викмар, Мино — все говорят, что верят в него своим образом, но в пучине забвения, ядовитой и милосердной, лежат, притаившись, его ошибки, его жестокость, его стремления и желания. Торсон, Викмар, Мино — они знают Гарри, знают его безумного, его злобного, его пьяного; знают о нём слишком много, и в зеркалах их глаз он видит безбрежное море своих грехов. Гарри хочет — эгоистично и яростно, — того, кто ещё в нём не разочаровался; того, кто не успел уступить ему вторых шансов; того, кто не слепит холодной улыбкой и обесцененной верой; того, кто не бросит; того, кто увидит; того, кто… Гарри хочет близости Кима, его веры, его присутствия, потому что Ким ещё не истратил на него всю надежду, потому что Ким видит в нём что-то большее, чем неисправимого алкоголика с разбитым сердцем, потому что Ким может его удержать от падения глубже в бездну. Гарри хочет, чтобы у него были возможности, будущее и шанс вместо четырнадцати лет страданий впереди. Гарри просто нужен друг. Ким возвращается в их отдел, и Гарри встречает его улыбкой, на которую получает неуловимый ответ, — смягчившийся взгляд и кивок. Может, в этот раз, у Гарри выйдет сделать всё лучше. Стать правильным. Нормальным. Может, он перестанет думать, почему мысли о пьяном звонке Киму среди ночи приносят ему столько вины до сих пор.

***

На Табернакль-роуд, 1113 Гарри становится частым гостем. С тех пор, как он впервые перешагнул порог, с порванными швами и тёмным кровавым пятном на штанах, с исключительно искренней улыбкой на лице и фото островалийского фазмида в руках. Ким был рядом на правах владельца камеры, с помощью которой фото было сделано, и для подтверждения показаний. Лена открыла дверь — по её словам, Морелл слёг с температурой; на лице Лены мелькнули беспокойство, мягкость, аккуратная неуверенность и только начавшая расцветать безнадёжная печаль. Было трудно прийти в себя после заполненной недосказанностями мотокареты, после яркого тёплого света квартиры; мысли путались, и Гарри не знал, что вообще мог сказать, как объяснить увиденное, как приносить в жизнь людей что-то хорошее. Он уведомлял о смертях, о жизни — не приходилось. Присутствие Кима помогло. Там, где Гарри путался в словах, он аккуратно поправлял и стремился рассказать всё в мельчайших деталях, хоть ему и давалось это с трудом, — последствия невозможности записать случившееся. Лена молчала всё время, не в силах оторвать взгляд от фото. Гарри заметил, как её нижняя губа начала трястись; Гарри заметил, как блестели её глаза. Когда рассказ был закончен, и тишина повисла в квартире, Лена начала плакать. Не горькими слезами по потерянному, но ясными слезами по обретённому. Ей потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Ей потребовалось ещё время, чтобы улыбнуться, — так, как она не улыбалась никогда. Вновь вспыхнувшая на лице надежда омолодила её лицо, и её взгляд зажёгся, и она увлекла Гарри в объятия, от которых он и не подумал отказаться. Ким даже не пытался спрятать улыбку. — Нам нужно идти, — мягко уведомил их Ким, когда объятия затянулись. И им нужно было идти, идти обратно в мрачную жизнь, смотреть на трупы за мизерную зарплату и быть дальше плохим знамением. Но в этом моменте, в этих объятиях Гарри впервые позволил себе ощутить тепло, которое излучало сердце Лены, радость, восхищение и надежду. Так много надежды. — Да, да, конечно, — руки Лены исчезли со спины Гарри, и даже холод мира вокруг не мог утопить её радости. Счастья. — Но, господа, напоследок… знайте, что вам всегда будут рады в этом доме. Она проводила их до двери, не прекращая улыбаться. Нежный запах вязаных пледов и чая растворялся с каждым шагом по лестничной клетке. Гарри не мог забыть тех объятий. — Детектив, — Ким остановил его беспокойно. — Вы плачете. Гарри коснулся своих влажных щёк, и его губы замерли в слабой улыбке. Он не знает, воспользовался ли Ким предложением Лены заходить в гости, но предполагает, что нет: лейтенанту слишком трудно говорить не о работе, а спокойные беседы за чашкой чая не располагают к обсуждению очередного расследования убийства при отягчающих обстоятельствах. Тем не менее, Гарри чувствует его отсутствие, когда навещает Лену впервые, и оно царапается в груди. Никто не прикроет спину, никто не примет за него пулю — это уже что-то вроде профдеформации, быть настороже и продумывать худшие варианты развития событий. Со временем становится проще. Гарри кажется, что он даже может назвать Лену другом, хоть он и не скажет ей этого вслух. Поначалу их разговоры ограничивались информацией о новых криптидах, об экспедициях Морелла, о погоде; и лишь недавно они перешли к разговорам о пустяках. Какого Гарри увидел кота на улице. Что Лена вяжет сейчас. Как Гарри устал на работе. Сколько Лене хочется ещё повидать. Обычно он ходит в гости, когда дни хороши. Когда он не думает об алкоголе больше пары раз за рабочее время, когда он заканчивает отчёт, когда в отделе тихо и спокойно насколько возможно — такой день располагает к прогулке до Табернакль-роуд. Лена открывает ему дверь и расцветает. Иногда дверь открывает Морелл и дарит ему уважительный кивок. Хороший день становится отличным за лёгкими беседами, и Гарри тихо про себя радуется, что не расстроил Лену ничем, что смог побыть приятным для кого-то, что смог её хоть немного порадовать. Сегодня что-то не так. Сегодня Гарри находит себя на пути к мелкому магазинчику неподалёку от участка, и от осознания того, зачем он туда собрался, холодеет внутри. Гарри держался, правда держался, но обзор одного и того же дела раз за разом выводил из себя, каждая ремарка Викмара резала больнее обычного, и Гарри сорвался на ярость, увидел страх в глазах Джудит и удивление в глазах Кима. Уйти было хорошим решением. Никто всё равно не пошёл за ним. Но ноги несут его в сторону алкогольного отдела, и Гарри останавливается, тяжело выдыхает, разворачивается обратно. Он не хочет идти в участок, не хочет видеть лица тех, кого ранил снова, так что он тащит своё свинцовое тело в случайную сторону и оказывается на Табернакль-роуд, 1113. Лена открывает дверь, знакомо улыбается, но радость исчезает с её лица и сменяется беспокойством, когда она видит Гарри. Его плечи тяжёлые, точно на них лежат горы; его лицо подавленное и усталое; взгляд — стыдливый. — Проходи, зайка, — её голос отблескивает волнением — не вымученным, не привычным, но искренним. Гарри чувствует себя паршиво за то, что испортил ей день, но он проходит внутрь, переобувается в тапочки, стоящие у порога специально для него, и отдаётся стыду и молчанию. Они не говорят, пока Гарри делает чай им обоим. Для Лены — бергамот с шестью ложками сахара и капелькой молока; для себя — то, что будет в заварном чайнике, покрепче, без сахара. Механические действия отвлекают от чувств, но в итоге Гарри приходится сесть на диван и решить, что же ему сказать. — Ты пришёл раньше, чем обычно, — начинает Лена в попытке развеять мрачную тишину. Она говорит осторожно, словно касается разбитого стекла, и мягко, будто боится спугнуть. Она не бросается с вопросами, сочувствием или осуждением — просто покорно ждёт, когда Гарри сможет что-то ответить. Он благодарен. Он не может этого сказать. Не может сказать ничего. Греет руки о чашку. Вечность проходит, Лена неторопливо пьёт чай и берёт из миски на кофейном столике печенье и сушки. Гарри не может не думать. Чай стынет в его руках, ладони привыкают к теплу и остаётся лишь грубое ощущение собственной наждачной кожи на керамике. Он говорит, наконец: — Я очень хотел выпить. Лена переводит взгляд на него, неестественно серьёзный. Она изучает Гарри, непроизвольный трепет его пальцев, стыдливо спрятанное лицо, сжатые крепко губы, будто он не может смириться со сказанным. — Помнишь, как я сказал, что потерял память после нескольких дней беспробудного пьянства? Так вот, это не был первый раз. И не был… — Гарри сглатывает, не в силах взглянуть на Лену прямо. — Не был последний. — Ты пьян сейчас, зайка? — Нет, — отзывается Гарри слабо. Голос Лены звучит отдалённо и легко, словно мотылёк под мигающей лампочкой фонаря. Гарри так боится лишиться этого чуда. Он чувствует себя так, словно признаётся в страшном преступлении перед лицом судьи. Он чувствует, что его отправят на каторгу. Он чувствует, что этого заслужил. — Может, расскажешь… — Гарри спотыкается о свои слова, пытаясь найти в себе силы перевести тему. — Расскажешь про криптидов каких-нибудь? Мне реально зашёл страхолось, я бы послушал… — Гарри, — слышит он голос Лены, слегка надломленный. — Всё хорошо. Тебе не нужно убегать. И Гарри не знает, злится он или благодарен. Гарри не знает, хочет он сломать первое, что попадётся под руку, или разрыдаться. Она хочет помочь — он хочет становиться хуже, и хуже, и хуже. Разбить фарфоровые чашки в шкафу, сорвать со стен вырезки из газет и порвать фотографии со счастливыми на них людьми. Доказать Лене, что она совершила ошибку, доверившись ему. Доказать Лене, что он правда неисправимый. В ней ещё теплится надежда на лучшее, вера, которую он не успел разрушить, — Гарри вспоминает Кима ненароком. Он хочет, хочет, хочет цепляться за эти возможности; он хочет, хочет, хочет закрыться в своей квартире и пить до тех пор, пока не остановится сердце. Его желания сталкиваются друг с другом, как звуковые волны, и исчезают тихо. Гарри остаётся один — нараспашку. Не больше, чем звук; не больше, чем точка в пространстве. Он всхлипывает, но на слёзы не хватает совести. В горле будто застряла кость — не ком, но что-то крохотное, и плоское, и отвратительно человеческое. Гарри ослабляет галстук. — Я… я просто… И молчание следом. — Я не квалифицирована давать тебе советы, ты знаешь, зайка, — Лена перебивает тишину, треплет пальцами плед на своих коленях. — Но ты сделал шаг. Правильный шаг. Лучше уж заходи ко мне болтать о страхолосе, чем возвращайся к бутылке. Лена мягко улыбается. Сколько правильных шагов ему придётся сделать? Как скоро он оступится, и вся тропа, что он выстроил, обрушится вниз? Как скоро он решит, что оступиться будет легче, чем думать над верным движением? Он не может продержаться на чужой вере и не может подвести тех, у кого ещё есть на неё силы. Так, может, было бы легче сбежать? Так, может, стоит просто оборвать все связи, замолчать навсегда, всадить пулю в голову? Чашка с чаем становится холодной, согреваемая только теплом его рук. Лена не торопит его, позволяет думать в тишине, но все его мысли похожи на море, бушующее за запертой дверью; открой — утонешь. Ему страшно. Он не хочет тонуть. Ему нужен воздух. Его лёгкие горят, его глаза щиплют застоявшиеся слёзы, и он закрывает руками лицо. — Знаешь, я могу спросить Морелла о его знакомых, специализирующихся в психиатрии… — Я… у меня… — отвечает Гарри, не показывая лица. — Я слишком нищебродский уёбок, чтобы позволить себе врача. — Ах… — Просто… понимаешь, я ведь могу… я могу быть счастливым, так? — он спрашивает, но не получает ответа. Каждый вздох — новая рана. — Я знаю, я могу… что если я просто не хочу? Что если я должен остаться в аду. Навсегда? Последние слова выходят механически. Он не знает, откуда их взял. Не знает, куда ему деться от их режущей правды. — Я устал от того, как всё сложно. Есть дни, когда просто невозможно вздохнуть, не разъебавшись. Есть хорошие дни, да. Но, — он убирает руки от лица и смотрит на них, словно сможет найти так ответ. — Большинство дней — просто пустые. Ему нужно чем-то заполнить себя. Алкоголь — лёгкость, смелость, пародия счастья. Наркотики — яркость, искра, движение. Кофе — горькая дрянь. Сигареты — меньшее зло. И любовь… Он даже не знает, что ждёт его за границей любви. Любовь превратилась в ссоры, в осколки разбитой посуды, в запах забитой мусорки и чувство бесспорной возможности быть оставленным. Расставание неизбежно, как конец грёбаного света; Гарри не знает, осталось ли в нём что-то, чему может прийти конец, что не было сломано им самим или Дорой. В центре его бытия нет места любви — одна ненависть. Это к лучшему. Для него и для всех вокруг. Гарри изучает Лену исподлобья, и в её лице столько боли, столько сострадания, столько переживаний — отражение его личности; он не видел этого даже во взоре Долорес Деи. — Ох, зайка… — она ставит чашку с чаем на стол и аккуратно разводит руки. Гарри встаёт с дивана, тело его не слушается — и падает перед Леной на колени. Словно перед Долорес Деи. Она обнимает его неловко, одну лишь голову, касаясь тёплыми пальцами его плеч. И Гарри не может остановить слёзы — конвульсии его сердца отдаются по всему телу, он захлёбывается мыслями, он не может дышать. Запах уюта, прогретого утюгом пледа и старости успокаивает его постепенно. Лена гладит его волосы, не говоря ни слова. Сейчас не нужны слова. Гарри не знает, как долго он плачет; Гарри не знает, как долго позволяет Лене гладить себя с забытой им нежностью. Он чувствует, как начинают болеть суставы в коленях; чувствует, как ноет согнутая спина. Он ломается навзрыд снова и снова, но иначе, так незнакомо — вытекающая из него боль приносит лишь наслаждение. Рыдания обращаются грибным дождём слёз, становятся тише, спокойнее, легче. Он отстраняется. Лена задерживает руки в миллиметрах от его плеч, смотрит на его лицо без отвращения, но с внимательной мягкостью, и это сбивает Гарри с толку. Он не может взглянуть ей в глаза, так что фокусируется на влажном пятне, что расползлось по пледу, — слёзы и сопли. Блестят в тёплом свете ламп. Лена, кажется, вовсе не замечает этого. — Прости, — голос Гарри звучит охрипшим. Он указывает на пятно. — За плед. Прости. Лена опускает взгляд на мгновение. — Зайка, это может исправить простая стирка. Гарри усмехается в попытке забыть обо всём, что случилось. Стирает остатки слёз с лица, шмыгает носом. Он, наверное, раскрасневшийся, гадкий, с усталым взглядом и порванным сердцем. Лена не смотрит на него с жалостью. Помогает ему подняться. — Как ты себя чувствуешь? — она осведомляется аккуратно, и Гарри замирает. Копается грязными пальцами в том океане, что залил всё его тело и выплеснулся наружу. — Странно, — выдавливает Гарри. — Не в плохом смысле. Лучше. Лучше, чем было. — Я рада, — в голосе Лены мелькает тень светлой печали. — Очень рада. — Так что там насчёт страхолося? — усмехается Гарри криво. Лена смеётся — так же криво, — и рассказывает ему в этот раз. Он выходит из её дома с опустевшим взглядом и тяжёлой душой. Вечерний воздух щекочет грудь. Поздно идти в участок — и Гарри идёт до дома. Перед квартирой, в болотном свете подъездных ламп, его встречает смутно знакомый силуэт. Жан Викмар оборачивается к нему, и выражение его лица грубеет, мрачное, недоверчивое. — Тебя не шатает, по крайней мере. Ну, хоть какой-то плюс, — бросает Жан вместо приветствия. Гарри неосознанно сжимает челюсть. — Ты не вернулся в участок, — Жан продолжает, и его тень кривится в агонии на земле. Одна лампочка печально мигает. — Снова нажрался с психу? Гарри мотает головой. Слова не связываются. Он чувствует перед Жаном въевшийся в кости стыд, безграничный страх осуждения. Жан — напоминание обо всех, кому Гарри причинил боль. — Сам знаешь, что по тебе не скажешь. От тебя постоянно пасёт, — у Жана слова идут лучше; они — защита от боли из ненависти. — Тебе бы кондиционер прикупить, постирать одежду нормально хоть раз. Лавандовый какой-нибудь, прочую херь. Его голос меняется, становится чуть спокойнее, но его глаза изучают Гарри, как пациента на операционном столе. Выискивают признаки опьянения. Они проводят некоторое время в молчании. Гарри играется с ключами в своём кармане. — Сам уже знаешь, что все переживали. Хер знает, что ты выкинешь сегодня, — Жан запахивает пальто сильнее. Ищет, чем занять свои руки. — Ты спугнул Кицураги. «Это обыкновенное явление для детектива?» — сказал. Пародия Жана на интонацию Кима звучит неправильно и противно с его грубым голосом и постоянной раздражённостью под каждым словом. Гарри пожимает плечами и вздыхает. — Скажи уже что-нибудь, чёрт тебя подери! На секунду Гарри кажется, что в крике Жана он слышит умоляющий надрыв, но наваждение тут же растворяется; остаётся Викмар — злобный, печальный и глубоко расстроенный самим фактом существования. — Не пил я, — выдавливает Гарри сквозь сжатые зубы. Он должен быть благодарен Жану за то, что тот пришёл его проведать, но Гарри не может поверить в доброту незнакомца. — Позвоню Киму, скажу, что всё хорошо. — Ага, — блёкло отрезает Жан. — Ладно. Как скажешь. Они молчат снова, и Гарри кажется это очевидным и неправильным одновременно. Он не знает Жана сейчас, но какая-то подавленная часть его души чувствует необходимость с ним говорить, рассуждать, — остатки прошлой жизни, зарытые глубоко в компосте памяти. — Я пошёл. От твоего клоповника мне минут сорок ползти. Жан уходит неторопливо, с наигранным равнодушием, будто ждёт, что Гарри скажет ему что-то на прощание. Подколет. Пригласит зайти. Гарри не делает ничего из этого, лишь смотрит вслед удаляющемуся чёрному плащу и режет ладонь ключами, пока слушает эхо шагов с лестницы.

***

До Гарри медленно доходит, что он не сможет отпустить Дору лишь потому, что трёхметровый палочник сказал ему это сделать. Он смотрит старые фото раз за разом, но не чувствует больше любви и печали — только ядовитое отвращение и тошнотворную безнадёжность. Он курит в квартире, потому что некому больше запретить ему это делать, и к его пиджаку прилипает запах смольного дыма, смешивается с лавандой в неприятное терпкое напоминание. Джудит улыбается: — У тебя всё неплохо. — С чего ты взяла? — отзывается Гарри скучающе, играясь с карандашом между пальцев. — Выглядишь более… спокойно, — на последнем слове надламывается нервный смешок. — Не каркай, — ворчит Жан, но не добавляет ничего больше, будто становится ещё темнее — грозовая туча, лишённая дождя, и грома, и молний. Бессмысленная. Гарри зарывается с головой в работу. Так у него не будет времени на чувства, и он побудет полезным, если разгребёт хотя бы один процент накопившихся дел. Бумага сереет, буквы раздваиваются, раскалывается голова — Гарри пьёт остывший кофе и чувствует, как дребезжат его кости. Когда он поднимает голову от отчётов, в окнах темнеет, и Макклейн собирается уходить домой по какой-то идиотской причине, и Жан потирает усталые глаза, и Джудит вернулась с патруля. Несмотря на приближение конца смены, работа кипит. Это успокаивает. Приносит странное чувство единства — насколько можно применить это слово к бесконечно усталым мудакам за тридцать, которые живут на ненависти друг к другу. Гарри не видит Кима, когда осматривает кабинет, но, подняв глаза, замечает его прямо перед собой. Он выглядит строго и немного смущённо — поджатые губы, прищуренные глаза, сложенные на груди руки с небольшим контейнером в одной из них. Ким ставит контейнер перед Гарри, не сводя с него взгляд. — Ешьте, — приказным тоном заявляет Ким. Гарри чувствует лёгкое благоговение вперемешку с возмущением, смотрит на материалы дела, где рваными заглавными буквами вырисовывается «КВАДРАТНАЯ ПУЛЯ», и решает, что ему положен небольшой отдых за дружеской перепалкой. — Что? — недоумённо отзывается Гарри. Он не чувствует голода, хоть и не может вспомнить, когда у него был полноценный обед. Или ужин. Или завтрак. Да и неполноценный тоже. — Вы не ели, детектив. — С чего ты взял? — С того, — Ким поправляет очки, и его взгляд становится жёстче. Добрее, вместе с тем. — Что Вы работаете в две смены, не отходите от стола кроме как за кофе и выглядите так, словно сейчас упадёте на месте. Гарри должен смутиться, что его отчитывают перед всем отделом, окутанным неестественной тишиной. Все следят за спектаклем. — Не ты ли мне говорил, что профессионализм — лучшее лекарство? — язвит Гарри, не вкладывая в слова ни капли злости или раздражения. Ким заставляет его становиться мягче. Гарри почти уверен, что послал бы любого другого, кто заявился к нему с такой претензией. — Смерть от недоедания, я Вас уверяю, пагубно повлияет на профессиональную деятельность. У Гарри кончаются аргументы против. Это вовсе не то, что ему нужно сейчас. И он чувствует, как его лицо начинает пылать, — резкое осознание, что на них смотрят все коллеги, разбивается под рёбрами. — Откуда ты знаешь, что я не ем дома? — Я не знаю, это так, — спокойно парирует Ким. — Но у меня есть основания предполагать, что ничего кроме так называемых «бичпакетов» Вы не едите. Ауч. Это было низко. Гарри слышит, как Джудит смеётся тихо в кулак. Гарри знает, что Ким чертовски прав. — Хорошо, уговорил. Обеденный перерыв, — Гарри поднимает руки в смирительном жесте, и Ким кладёт перед ним вилку с удовлетворённым кивком. Затем — разворачивается и уходит за свой стол, откуда, к несчастью, открывается прекрасный вид на стол Гарри. Выхода нет. Отдел оживает снова, в обсуждениях и дыме от сигарет, а Гарри бессмысленно пялится на контейнер, медленно заставляя себя его открыть. Ощущается странно. Тепло. Ким даже погрел еду, а? Заботливый какой. Что-то внутри Гарри скребётся и заявляет, что он не заслужил еды и уж точно не заслужил такого внимания со стороны лейтенанта. Что-то внутри Гарри напоминает, что Ким младше по званию и не имеет права ему указывать. Что-то внутри смешивается в какофонию из осуждения и ненависти, но Гарри слушает только признательность, расцветающую на кончиках альвеол, и смотрит на содержимое контейнера. Ничего серьёзного. Что-то очень лёгкое, — овощное рагу? — несомненно приготовленное ловкой рукой лейтенанта. Гарри считает кусочки моркови, боится поднять взгляд — поднимает вилку. Как только он пробует рагу осторожно, — неравномерно прогретое, недосоленное, такое вкусное, — то понимает, как сильно всё это время хотел есть на самом деле. Глоток свежего воздуха. Приятное разнообразие вкусов на онемевшем языке. Редкое, слабое тепло. Даже когда он доедает всё, не оставив ни крошки, тепло не уходит у него из груди. Это чувство незнакомо ему в новой жизни, а прошлое кажется таким далёким по сравнению с ощутимым, жарким настоящим, что Гарри и не хочет ничего вспоминать оттуда. Это — ярче. Это — ближе. Это — искреннее. Ким позаботился о нём, когда сам Гарри не мог себе позволить оторваться от острого, привычного желания быть лучше. Ким, на самом деле, не стал бы настаивать, откажись Гарри от еды, но Гарри не хотелось отказываться. Ким дал ему очередной шанс — и в груди Гарри вспыхнула благодарность. Благодарность — и что-то ещё. Незнакомое в новой жизни, забытое в прошлом, сгоревшее так давно, что среди пепла никак не разобрать и останков. Это благодарность, убеждает себя Гарри. Уверенность. Ощущение твёрдой земли под ногами. Чувство, что, если он рухнет на землю, его подхватят. С примесью дозволенной на рабочем месте фамильярностью от лейтенанта Кицураги, которая, без малого, просто удивительна. Ким не похож на других. То, что чувствует Гарри к Киму, не похоже ни на что известное ему больше. Гарри поднимает на Кима взгляд и показывает ему большой палец. Ким прерывает слежку за ним и опускает голову, но Гарри успевает заметить лёгкую, удовлетворённую улыбку на лице лейтенанта.

***

В этот раз Гарри держится чуть больше месяца — тридцать семь дней. Не считая маленьких удовольствий в виде пары баночек пива время от времени, но он не пьянеет от слабого алкоголя уже давно, а это, как ему кажется, выгодный компромисс для его зависимого тела. Он держится, держится, держится, и каждый день ощущается прогулкой по лезвию ножа; одно неверное движение разрежет надвое. Всё в порядке, насколько может быть, — неизвестный с квадратной пулей убил ещё одного человека, и Гарри посвятил всё время, свободное от поиска улик по городу и хаотичного завершения более простых дел, попыткам связать всех жертв на основе их внешности, возраста, классовой принадлежности, расы — хоть чем-то. Не сказать, что тут было, с чем работать. Жан упорно отказывался помогать, Ким занимался горой дел на своём собственном столе, Джудит убеждала Гарри в своём недостатке квалификации, а Торсона и Макклейна спрашивать было бесполезно, как и беспокоить Прайса. Гарри оставался один на один с абсолютно идиотским делом. В какой-то момент он думал, что лучше уж умереть, чем пытаться раскрыть эту херню, — скользкая мысль пробежала в голове так быстро и естественно, что на теле Гарри вспыхнула дрожь. Он знал ещё тогда — что-то пойдёт не так. Очевидно, его недостаток сна особо не помогал. Но он не был виноват в том, что подсознание заставляло его переживать одни и те же страдания снова и снова, а дело готово было занять место в списке самых неприятных, с которыми ему приходилось сталкиваться. И это при том, что он копался у трупа во рту в Мартинезе. Становится только хуже, когда ему приносят новость, связанную с «КВАДРАТНОЙ ПУЛЕЙ». Четвёртая жертва. Сердце Гарри проваливается вглубь тела и сжимается в чёрную дыру. Больно. — Необходим досмотр, — бормочет Гарри себе под нос, поспешно собирая нужные вещи отовсюду. Жан внимательно наблюдает за ним какое-то время. — Я с тобой, — заявляет Викмар без тени сомнения, так твёрдо, что с ним невозможно поспорить. Гарри пожимает плечами и направляется к выходу из участка. Гарри, честно, не знает, что думать по поводу Жана. У них общего разве что пара психических расстройств и больше двух лет совместной службы, что стёрлись из памяти Гарри, оставшись только на уровне ощущений. Жан пытается с ним говорить, Жан волнуется, Жан — то самое лезвие ножа, по которому Гарри ходит. Гарри доверяет ему, как доверяют солдаты друг другу во время войны, — без имён, без лиц, без понимания. Слепо. Когда он с Жаном, доверие приходит естественно, но настороженно. Будто что-то внутри него борется с чем-то снаружи — Гарри не знает Жана, не знает, что от него ожидать; Жан не знает Гарри в ответ. В неизвестности тоже есть капля уверенности. Гарри проводит предварительную экспертизу в полевых условиях самостоятельно, надеясь отвлечься от нервов, копаясь в чужом рту. Это был смелый выстрел. Чистый, можно сказать. Окно разбито снаружи. Свидетелей нет — или они достаточно запуганы, чтобы врать сотрудникам РГМ. Жан записывает результаты изучения тела, не говоря ни слова, и Гарри злится на… на что? На молчание? На отсутствие ремарок и наблюдений со стороны? На безропотное согласие? На то, что это Жан? Они выходят с места преступления замотанные и бесполезные, и Гарри зажигает сигарету, чтобы перебить вцепившийся в мозг трупный запах. Грязные перчатки оставляют кровавые пятна на фильтре. — Почему ты вообще до сих пор возишься с этим делом? — подаёт голос Жан, закуривший сам. Он хрипит ниже обычного, смотрит на проезжающие мотокареты и на зажигающиеся фонари вокруг. Воздух пахнет весной. Никотин заполняет лёгкие. Гарри не знает, что ответить на этот вопрос. Ему не хочется больше смертей? Ему не хочется быть обузой? Ему хочется доказать Жану, что он способен на что-то даже в завязке? Ему хочется вернуть давно утерянное доверие? Так что Гарри пожимает плечами. — Хер знает. Жан затягивается, и дым, вылетающий у него изо рта, кажется синеватым. Гарри думает, что даже не помнит, какой у Жана любимый цвет. Гарри думает, что не знает его любимую песню. Любимую актрису. Не знает ничего о его жизни за пределами тусклого рабочего кабинета. Так что он пытается: — Какой твой любимый цвет? Жан шлёт его нахер с такими вопросами, в его голосе перемешиваются злость, и печаль, и потерянность, и Гарри стискивает зубы до боли. Стряхивает пепел с сигареты несколько раз с такой силой, что ломается фильтр. — Тебе обязательно нужно быть ёбаным мудаком каждый раз, когда я пытаюсь хоть что-то сделать? — Не был бы мудаком, не будь ты кретином. — Я, по крайней мере, пытаюсь не быть им! Знаешь такое слово? «Пытаюсь»? — Гарри бросает сломанную сигарету на землю в приступе ярости, смотрит на Жана и чувствует закипающее внутри нечто. — О, мне так жаль, что я не испытываю сочувствия к твоему затянувшемуся безумию, — сарказм сходит с языка Жана резко, быстро, точно укус ядовитой змеи. — Я знаю, что будет в итоге. Ты придёшь на работу с ромом в руке, разящий ссаньём и рвотой, а затем пошлёшь нас всех нахер, как раньше! Слово «безумие» впивается в мозг стрелой, рвётся наружу нервными вспышками воспоминаний, и Гарри видит перед собой размытое изображение, туманный образ лица. Он знает, кому оно принадлежит. Он не хочет видеть его ещё раз. — Почему ты не можешь дать мне шанс? — Гарри не узнаёт свой голос — осевший, грубый. — Я давал тебе столько шансов. Вагон и маленькую тележку сраных шансов. И ты, — Жан оборачивается к нему, и его глаза полны боли вместо ненависти. Ненависть проще понять. Боль других людей далека от Гарри — слишком привык к своей. — Ты все их просрал. Все до единого. — Но… я… — Это твоё «я пытаюсь», «я стараюсь» значат ровно нихуя, если ты не можешь их подкрепить. Так что засунь свои попытки «быть хорошим» себе в жопу и не еби мне мозги, — Жан отворачивается, когда его голос надламывается, и Гарри смотрит на его ссутуленную тёмную фигуру, спрятанные кулаки в карманах, сигаретный дым. Жан содрал руки в кровь, когда пытался достучаться до Гарри в своё время. Жан не верит, что непробиваемая стена может разрушиться — не теперь. Жан не верит в него. — Как трудно это может быть… — говорит Жан, не оборачиваясь, едва слышно. — Как трудно может быть просто не трогать бухло? Все нормальные люди уже бы давно завязали. Гарри сглатывает. — Но только не ты. У него не находится ответа. — Три года… я был твоим ебаным напарником три ебаных года. И всё, что я делал, это пытался вытащить тебя из кучи дерьма, в которой ты копошился, а ты просто… просто зарывался глубже, — Гарри слышит отголосок всхлипа. Такой тихий, что его легко упустить. — А теперь ты этого даже не помнишь. Ни меня, ни мой блядский любимый цвет… ничего. — Я не могу это контролировать, — хлипко отзывается Гарри в очередной бессмысленной попытке оправдаться. — Ты нихуя не можешь, — огрызается Жан. — Так что просто завались и иди делай всё, чтобы стать ещё большим гандоном. Приходит время Гарри сдирать руки в кровь. Он не знает, стоит ли это того. И разворачивается в противоположную от участка сторону. Жан не идёт за ним. Побег ощущается правильным. В груди у Гарри слишком много горьких эмоций, слишком много всего неназванного и обречённого. Он пытается обмануть себя, поверить, что Жан не прав, — просто крик в пустоту грустного, такого грустного человека. Гарри знает тихо, скрытно, что каждое слово Жана было искренним. Каждое его слово. Каждый жест. Тот всхлип. И водоворот эмоций обращается криками в голове, мозг становится братской могилой для всех четырёх погибших от сраной квадратной пули, каждый шаг даётся с трудом — Гарри рвётся бежать. Как можно дальше от правды Жана. Как можно дальше от неудачи за неудачей, которые у Гарри хватило совести назвать «делом». Ему тошно от самого себя, он выливается за собственные края, и у него дрожат руки, когда он даёт кассиру реалы в обмен на бутылку дешёвой выпивки. Так будет проще. Так он убедится, что Жан прав. Так он избавится от оков бесконечных проваленных попыток. Он начинает пить ещё до того, как приходит домой. Теряет крышку по дороге — неважно. Садится на лестницу в подъезде и дышит спиртом — теплее воздуха. Его руки мёрзнут. Влажные, душные майские ночи не могут его согреть. Мимо проходят люди и косятся на него, и Гарри чувствует себя уязвимым. Он чувствует так много, что одной бутылки недостаточно, — идёт за второй, остатками разума соотносит цену, объём и крепость. Ему нужно нажраться до беспамятства. Ему нужно потерять контроль. Ему нужно забиться в оглушающую тишину своей комнаты и пить до тех пор, пока его не найдут мёртвым в квартире. Так будет правильно. Так будет лучше. Он доходит до дома в этот раз, несколько раз не попадает ключом в замочную скважину и чувствует прибой опьянения, увлекающий его за собой. Стягивает пиджак, бросает его на пол. Квартира пропахла куревом, грязным бельём и испачканной посудой. Родной беспорядок кажется худшим зрелищем в мире. Гарри не может. Не может держаться, не может дышать, не может ничего сделать. Неисправимый. Такое верное слово. Он не знает, как долго пьёт, но пустая бутылка отражает его искажённое лицо, и его тошнит. Он добирается до спальни. Поднимает телефонную трубку. Он берёт по привычке записную книжку, но не видит написанных в ней цифр и набирает номер, вытаскивая каждое число из глубокой отравленной памяти. Он дышит. Считает секунды белого шума. Он не успевает досчитать даже до десяти. — Да? — Ким, — икота ломает окончание не успевшего стать дорогим имени. Голос Гарри заплаканный, но он не чувствует слёз на своём лице. — Ким. У меня… у меня есть шанс? Молчание. Слишком долгое. Тяжкое. — Да, Гарри, — голос Кима звучит измотанно, с грустью неестественно для него яркой. — Да, у тебя есть шанс. Гарри шумно вздыхает. На том конце Ким вешает трубку.

***

Они с Жаном не говорят ничего о случившемся разговоре так долго, что он превращается в покрытую дымкой неизвестность. Гарри вспоминает от раза к разу самые острые слова, но непроизвольно, не обременённые контекстом. Когда он пришёл на работу на следующий день после обследования четвёртого трупа, он чувствовал себя паршиво, но сделал всё, чтобы выглядеть презентабельно. Вместо привычного зелёного пиджака — командирская куртка, чёрная, неприметная; вместо рубашки — первая попавшаяся под руку футболка; вместо штанов клёш — какие-то джинсы. Голова у Гарри раскалывается, но он проводит день на магнии и обезболивающем, пьёт воду вместо кофе. В какой-то момент он слышит голос Жана: — Я так и знал… Но не находит, что ему ответить. Ему не хочется больше говорить ни с кем, но ему нужно, чертовски нужно, и от этой необходимости вся кожа начинает казаться чужой. Хорошо, что Гарри откинул соблазнительную мысль опохмелиться. Это бы разрушило все возможности, лишило бы шанса, за который Гарри так яростно уцепился. Гарри вылавливает Кима на обеденном перерыве. У лейтенанта всё расписано поминутно, в том числе отдых — если его можно так назвать. Больше похоже на «перерыв в работе для удовлетворения базовых человеческих потребностей», но кто Гарри такой, чтобы его судить. — Покурим? — Гарри не придумывает ничего лучше, хоть и прекрасно знает про принцип одной сигареты в день. Ким выглядит усталым — под глазами пролегли глубокие синяки, и в его скованной позе читается нежелание разговаривать с Гарри вовсе. Не разговор — тяжесть. — Пожалуйста. Это важно, — добавляет Гарри, и Ким выдыхает слабо. Нервно бурлит дискомфорт у него под кожей. Ему требуется минута, чтобы обдумать возможности. Чтобы решить, заслуживает ли Гарри того. В конце концов, Ким кивает, и они вместе идут в сторону курилки — молча. Курилка пустая, как и обычно. Гарри не особо понимал её необходимости в месте, где каждый офис насквозь пропах сигаретным дымом, а у работников на столе стоят переполненные окурками пепельницы. Что ж, теперь понимает. Курилка — это для разговоров. Для тех, кто не готов быть услышанным. Ким старается не выдавать ни одну эмоцию, но иногда он не успевает заметить, как его пальцы впиваются в куртку, как напряжены его плечи, как мечется его взгляд. — Вы хотели поговорить, детектив? Он прячет тревогу за нетерпением. Гарри едва ли может связать два слова — становится хуже, когда внимательные тёмные глаза останавливаются, чтобы его изучить. — А, да… Я… Мне не стоило звонить тебе. Когда я был пьян. Это… это было херово. Ким фокусирует взгляд на нём, точно проводит предварительный осмотр трупа. Гарри чувствует себя немногим лучше мертвеца, учитывая обстоятельства. — Ну, Вы не выглядите пьяным сейчас. Или же Вы достаточно трезвы, чтобы это не влияло на всю рабочую атмосферу в отделе и на Вашу деятельность, — Ким пожимает плечами. — На мой взгляд, этого вполне достаточно. — Ты знаешь, что я не о работе говорю, — тоскливо отмечает Гарри. У Кима в глазах — боль, которую он сам признавать не хочет. — Детектив, Вы знаете, как я отношусь к Вашей зацикленности на личных проблемах… — Это не обо мне, — пытается Гарри. Достучаться до Кима едва ли не так же сложно, как до Жана; Гарри не знает, почему готов содрать руки в кровь только в одном из случаев. — Это о тебе, лейтенант. Ким застывает на месте, точно попавшись в ловушку. Его мысли отражаются бегло в глазах, но Гарри не может распознать ни одну, отвлечённый попытками назвать каждый оттенок на радужках Кима. Они оба в ловушке. Каждый — в своей. — У меня недостаточно полномочий для критики Вашего поведения, лейтенант-дважды ефрейтор, — Ким подчёркивает его звание; всё ещё, несмотря на отговорки, отстранённость и беспокойство, сияющие всё ярче сквозь его фасад, он не уходит. Ким не из тех, кто будет просто терпеть то, что ему не нравится. Он хочет услышать, что Гарри может сказать. — Да нахер эти полномочия, — голос Гарри бьётся мольбой вместе с кровью в его ушах. — Ты — мой друг. Мне не всё равно. У него уходит время, чтобы понять вес собственных слов. Как только осознание накрывает его, Гарри становится страшно, так страшно, так холодно, пусто. Слово «друг» остаётся на губах горько-сладким послевкусием, слишком тяжёлым, чтобы о нём забыть. Гарри кажется, он не говорил ничего подобного годами, веками, тысячелетиями. Лицо Кима окрашивается странным удивлением. Он приподнимает бровь. Гарри кажется, что он чувствует дрожь в его теле, но, может, он просто убеждает себя в том, что отражает его самого. Что Ким может чувствовать нечто похожее. — Я знаю, что мы видим друг друга буквально ежедневно, всё такое, но… это… мы всегда разговариваем о работе, как все коллеги, — Гарри выворачивает наизнанку с каждым новым словом, но он не может остановиться. — Но я… я не хочу быть просто коллегами. И мне нужно узнать, чего хочешь ты. Ким становится более зажатым, позволяет себе обнять плечи в попытке защититься от ненужной искренности; обдумывает что-то. Это ощущается, как конец. Как очередной проёб со стороны Гарри. Перспектива потерять даже те крохотные частички близости к Киму, которые он собирает воедино каждый день на работе, пугает его сильнее, чем всё, что он может вспомнить. Сильнее, чем ружьё, направленное на него. Сильнее, чем любой кошмар. Сильнее, чем перспектива быть оставленным. Проходит время в напряжённом молчании, и Гарри так хочется сдать назад, оправдать слова идиотской шуткой, забыть обо всём на свете, но он не может найти в себе ни желания, ни стойкости на это. Мигрень разбивает голову с новой силой. Он боится, что за болью не услышит ответ. В какой-то момент он замечает, как плечи Кима расслабляются. Его взгляд становится мягче, направленный не на Гарри, но вглубь себя. Будто он увидел внутри что-то, напоминающее, что он всё ещё человек. — Я не помню, когда у меня в последний раз был… «Друг». — Я тоже, — Гарри подчёркивает слова заикающимся смешком. — Ты знаешь, я не… не хорош, — Ким переходит на «ты» и не замечает этого. Гарри кажется, это хороший знак. — Не хорош в… в этом. Он показывает рукой на Гарри, потом — на себя. Каждый звук даётся ему с трудом. Чувства бесполезно контролировать. Близость бесполезно контролировать. И Ким чувствует себя беззащитным перед обнажившимися эмоциями, перед необузданным, перед тем, что он не может взять в свои руки и заставить слушаться. Но ему хочется — хочется встать навстречу огромной волне, хочется дать себе возможность не подавлять чувства, но понимать их. Хочет немного свободы от клетки, в которой сам себя запер. Лишь у него есть ключи от замка. Гарри видит это. Видит, как внутри Кима борются две неизвестные ему силы. Это займёт время, но Гарри тешит себя фантазией, что он может помочь Киму успокоить эту борьбу. Дать чувствам и стремлению к контролю существовать одновременно и спокойно. — Я не думаю, что смогу тебе помочь, — «Что смогу вытащить тебя из ада». — На что такой… «Друг». — Ты уже помогаешь. По-своему. И, честно, я просто хочу, чтобы ты мог положиться на меня тоже, — объясняет Гарри, стараясь не давить, не сломать. — Я прикрою тебе спину, напарник. Ким сглатывает. — Ты веришь мне? — выдыхает Гарри с надеждой, которая пахнет соснами и моторным маслом. — Да, — без заминки отвечает Ким и напрягается ещё сильнее. Морщится от того, насколько искренним, осознанным вышло слово. — Ну… мы можем… попробовать, — усмехается Гарри. — А если тебе не понравится, ты всегда можешь меня послать. Я знаю, ты не будешь терпеть херню. — Звучит как разумное предложение, — Ким позволяет себе лёгкую улыбку. Слабую, но искреннюю. Он протягивает Гарри руку. — Ну, друзья, получается? Гарри пожимает её и смеётся облегчённо. Он замечает тепло руки Кима, длину его пальцев, грубость ладоней. — Получается, друзья. Гарри не хочет отпускать Кима. Хочет запомнить это потерянное тепло. Он не знает причину. Но рукопожатие заканчивается, и они молчат недолго. Ким улыбается без прикрас, тихо, приватно, наивно. Гарри покачивается на каблуках. — Хей, Ким, — Гарри мнётся. — Какой твой любимый цвет? Ким задумывается ненадолго, и Гарри изучает его профиль — изогнутый нос, линии на лбу, его губы. — Синий. Да, я полагаю, синий. Гарри удивляется, как он раньше не догадался. Конечно же, синий. Его записная книжка, его платки, небо и незабудки. Над их головами небо тоже непростительно синее, чистое. Гарри думает, нравится ли Киму такое небо. Гарри не спрашивает его. Ким смотрит на часы не в нетерпеливом жесте, но по привычке. Пожимает плечами. — Кажется, поесть до конца перерыва мы не успеем. — Мы? На лице Кима расцветает довольная ухмылка, но он не произносит ни слова. Отворачивается и смотрит на полукруглый силуэт их участка. Он принёс еду и для Гарри. Снова. Чувство вспыхивает у Гарри в груди, и он принимает его за признательность — так легче.

***

С каждой новой встречей с Кимом за пределами участка им становится легче говорить о мелочах, аккуратно касаться зазубренных краёв душ друг друга. Ким говорит чётко, когда Гарри переходит границу. Гарри ещё не понял, есть ли границы у него самого, потому что всё, что делает Ким, — идеально, безукоризненно, превосходно. Божественно. Ким называет его по имени так часто, что иногда оно вырывается на работе. Когда Гарри шутит смешно, когда Гарри делает что-то глупое — с губ Кима срывается прикрытое раздражением, но добродушное, довольное «Гарри», и он даже не всегда одёргивает себя, чтобы исправить имя на безликое «детектив». Конечно, в участке замечают. Конечно, в участке шепчутся. У Кима есть репутация — репутация холодного, строгого, «слишком-нормального-для-этой-залупы» человека. У Гарри есть репутация абсолютно противоположная, граничащая между упоминаниями его сумасшествия, алкоголизма и дерьмового отношения к людям. Так что, когда такие разные типы наслаждаются компанией друг друга, начинаются слухи о проклятиях, колдовстве и гомо-сексуальном подтексте. Гарри не особо это волнует; его волнует то, что думает Ким. К счастью, лейтенант не шибко заинтересован в офисных сплетнях, и они обходят его стороной — или он очень, очень хорошо притворяется. В любом случае, это положительно влияет на мрачную обстановку в отделе. У Жана появляется новый повод для критики Гарри («ты всё время крутишься у стола Кицураги, сел бы сам поработал для разнообразия»), Джудит позволяет себе слегка расслабиться под чужими шутками; это выглядит неплохо. Спокойно. Ким отмечает однажды, что работать становится куда легче; Гарри с лицом мудреца уверяет его в том, что дело в «позитивных волнах», которые они с Кимом распространяют. Лейтенант не отвечает ничего. Майские выходные — до ужаса жаркие, невыносимые в городской пыли. Это не останавливает острое желание Кима покопаться в Кинеме под палящим солнцем. Гарри не может не составить ему компанию. Вне зависимости от знаний Гарри о работе двигателя, лучшего топлива и идей по поводу установки гелиевых фар, Ким трясётся над своей мотокаретой, ревностно копается в капоте и отказывается от любой помощи. Так что Гарри только и остаётся, что покорно сидеть, пытаться пережить жару и подавать Киму нужные инструменты, тряпки и воду время от времени. Ким работает с хирургической точностью, зарывается во внутренности Кинемы мягко, но уверенно, со знанием своего дела. Безжалостное солнце вынуждает его скинуть куртку, и он остаётся в одной лишь майке, обтягивающей его поджарое тело. Гарри наблюдает без задней мысли за невозможностью занять свои руки чем-то. Он скучающе сидит прямо на тротуаре и фокусирует взгляд в одной точке. От перегрева его, кажется, не спасёт даже кепка. Руки Кима в перчатках двигаются быстро, внимательный взгляд прожигает насквозь радиатор, аккумулятор и прочее. Ким так увлечён разборками с мотокаретой, что не обращает на Гарри никакого внимания. У Гарри есть подозрения, что Ким позвал его к себе только из-за своей привычки всё контролировать; если Гарри будет рядом, то не напьётся в хлам. Выглядит, как своего рода забота. Гарри нравится это. Что ему ещё нравится, так это следить за пальцами Кима, за его действиями. В конце концов, за его мускулами. Конечно, по сравнению с самим Гарри, Ким выглядит тощим, но он всё ещё тренированный офицер РГМ, пусть и прячет все результаты своих усилий за широкими рукавами куртки и более свободными майками. Но его руки удивительно сильные — отчётливо заметные бицепсы, стальные мускулы предплечий. Не только руки впечатляют Гарри, конечно. Обтягивающая майка позволяет лучше рассмотреть общее состояние тела Кима, и оно… в хорошей форме, мягко говоря. Мускулы на его спине видны даже сквозь ткань. Живот рассмотреть сложнее — майка облепляет выпирающие рёбра и слегка обвисает на уровне торса, так что Гарри позволяет себе немного пофантазировать. Он сомневается, что у Кима есть заметные кубики или что-то в этом роде, — для такой роскоши необходимо тренироваться по особой системе, пожирать стероиды и быть готовым к тому, что в этом нет никакого прока. Все эти ребята с резными мускулами невыносимо истощённые, в них нет необходимой силы, и они наверняка угробили себе внутренние органы, пока глотали добавки. Настоящим тяжеловесам нужно хорошо питаться, и их тела не подходят под стандарты привлекательности. Но что Гарри уважает, так это не симпатичную оболочку, а настоящую силу. Интересно, смог бы Ким его завалить? Конечно, разные весовые категории, но у них есть свои преимущества. Ким ловкий по-кошачьи, быстрый, легко просчитывает возможные варианты событий и слабые места; Гарри пока не очень уверен в своих сильных сторонах, но он явно может с лёгкостью оторвать Кима от пола и взять на руки. Интересно, смог бы Ким его поднять? Гарри заостряет внимание на скрытом майкой животе Кима, рассуждая. Любопытство зудит в ладонях. Гарри необходимо увидеть тело Кима, оценить его мускулатуру, провести по ней пальцами. Его торс, скорее всего, крепкий. Выкованный не для любования, но для непосредственной пользы. Ким подходит к своей внешности с вниманием для личного комфорта, а не для показухи. В этом есть что-то неоспоримо привлекательное. Его ноги, скорее всего, — самое занимательное зрелище. Он упоминал, что предпочитает пробежки поднятию тяжестей. Гарри чувствует острую необходимость потрогать его икры — напряжённые, несомненно, и жёсткие. Увидеть выделяющуюся прямую мышцу бедра. Изучить всё его тело в неясном порыве из любопытства и чего-то ещё, более эгоистичного. — Гарри! — нетерпеливый голос Кима вырывает его из собственных мыслей. — Ты залип, что ли? Я уже несколько раз попросил гаечный ключ. — А… да, звиняй, — Гарри отряхивает голову от остатков мыслей и оборачивается к ящику с инструментами. — Какой? — Накидной, семнадцатимиллиметровый. Гарри быстро находит нужный ключ — все инструменты Кима сложены аккуратно, чётко, по своим местам; он не терпит хаоса даже в мелочах. Ким утирает пот со лба, не задумываясь, тыльной стороной ладони. Кровавым пятном мазут остаётся у него на лице. У Гарри во рту становится сухо, когда он смотрит на мускулистые плечи Кима. Пока Гарри пьёт воду, Ким жестом просит поделиться. Гарри передаёт бутылку без вопросов. На шею Кима тоже приятно смотреть. Жилистая, худая, выраженный кадык, который двигается резко с каждым глотком. Гарри думает, что ему чертовски жарко. И всё это увлечённое размышление про телосложение Кима… Ладно, ничего странного в этом не было. Гарри нужно было чем-то себя занять, и, видимо, старые физручьи привычки дали о себе знать. Он может объективно оценить хорошее, подтянутое тело. — Мы тут сейчас испепелимся, — любезно заявляет Гарри. Ким оценивает пустую бутылку воды. — Может, будем закругляться? — Да-да, мне ещё немного осталось. Думаю, гелиевые фары никуда не денутся, — он опускает голову, но улыбку слышно в его голосе. — Кроме того, будет повод встретиться ещё раз. В этой простой фразе столько всего потрясающего, что Гарри не сразу удаётся её осознать. Ким хочет увидеться ещё раз. Прикрываясь «поводом», да, но искренне, тем не менее. Ему хочется проводить время с Гарри. Даже если Гарри просто бесполезно сидит рядом, время от времени прерываясь на болтовню и шутки, которые Ким с удовольствием поддерживает. Гарри чувствует себя… нужным. Любимым. Странно.

***

Очевидно, Гарри не распознаёт свои чувства с первого раза. И со второго. И с третьего. Он может назвать Кима привлекательным без проблем, но было бы странно предполагать обратное. Ким собранный, безукоризненный, с аккуратными чертами лица и тёмными губами, слегка покусанными — верхняя чуть тоньше, чем нижняя. Всё в его внешности сложено неописуемо правильно, всё на своём месте. Его складность удивляет и завораживает. И Гарри может оценивать привлекательность людей вне зависимости от того, мужчина это, женщина или кто-то ещё. Безымянный курильщик из Мартинеза тоже был вполне симпатичным в своей уверенности, которая скрывала лёгкие недостатки, — неправильный прикус, слишком явные скулы. Гарри знает, что Ким — не первый мужчина, который нравится ему внешне. Даже учитывая все потерянные воспоминания, в нём есть чувство правильности, которое приходит, когда он рассматривает фигуры боксёров или заглядывается на очаровательных прохожих. Он не особо помнит, стремился ли он к отношениям с мужчинами, правда; его мысли были посвящены исключительно Доре, и он не был уверен, что за все шесть лет с момента их расставания у него вообще появлялись идеи дать романтике второй шанс. По тому, что он знает о себе с подачи коллег, — оно и к лучшему. На всякий случай, Гарри подходит к Джудит, когда она выглядит более-менее свободной, а Кима не видно на горизонте. — Скажи, Джуд, — начинает Гарри. — Вот ты считаешь Кима симпатичным? Джудит смотрит на него с неестественно ярким удивлением. Открывает рот пару раз. Не краснеет — она слишком усталая, чтобы смущаться. — Лейтенант? Он, ну… нормальный, наверное. Я не знаю, — она потирает глаза, и Гарри замечает под ними синяки, — темнее, чем были раньше. Видимо, ситуация дома её не щадит. Это была идиотская идея, осознаёт Гарри, сидя за своим рабочим столом и витая в облаках вопреки всем своим планам на день. У Джудит херовый муж, херовые сыновья, да ещё и вся эта дрянь с Миллсом… Она — последний человек, которого стоит спрашивать о мужчинах. Хотя бы из банальной вежливости. Но ему нужен ответ. Просто статистики ради. Он смотрит на Жана, который отвлёкся от заполнения документов, чтобы потянуться, и решает: была не была. — Эй, Жан, есть вопрос, — Гарри проверяет комнату на наличие Кима в ней. Не из стыда, несомненно, но в попытке избежать неловкости, которая повиснет, если Ким услышит, как его обсуждают. К счастью, лейтенанта нигде не оказывается. Может, пошёл за кофе? — Какой? — грубо отзывается Жан. Между ними всё висит мутное напряжение, с которым Гарри не знает, как разобраться, но это никогда не мешало им обсуждать вещи между собой. Может, Жан предпочёл забыть их конфликт, закрывшись в погребе своих убеждений. Может, Гарри стоит сделать то же самое. — Ты считаешь Кима симпатичным? Жан смотрит на него странно. Даже его вечно нахмуренные брови расслабляются, и его лицо становится более юным. Удивление подходит ему меньше, чем раздражённость. — Чего? — Ну, знаешь, красивым. Всё такое, — объясняет Гарри спокойно. — Гарри, я не гомик, — с неестественным терпением отвечает Жан, не сводя с него взгляд. — Да насрать мне, гомик ты или нет. Просто, ну, знаешь, объективно. С независимой точки зрения, — раздражённо продолжает Гарри. — Ты же в качалку ходишь, нет? Используй сравнительный метод хотя бы, ради бога. — Я хожу в качалку, чтобы заниматься, а не пялиться на мужиков. Но ты же не отстанешь, да? Гарри закатывает глаза. Жан просто не может понять очевидных вещей. Да, стандарты красоты — та ещё херня (Дора подходила под все, которые уже придумали, и даже под те, которых ещё не существовало). Но, так или иначе, объективная привлекательность оценивается гораздо большим, чем одной внешностью. Например, манерой держаться. Загадочностью. Недостижимостью. — Нормальный Кицураги. Мужик как мужик. Ничего необычного. Ответ, очевидно, вышел неудовлетворительным, но Гарри сдаётся и возвращается к работе. Жан ещё смотрит на него какое-то время, будто хочет что-то сказать, но решает, что это того не стоит, и за их столами воцаряется тишина, нарушаемая лишь скрежетом ручек по бумаге. Гарри кажется, что у него уйдёт часов пятнадцать на обдумывание всего этого. Ким — не тяжелоатлет, не смазливый загадочный мальчик с балкона, но в нём есть что-то необъяснимо притягательное. Его неуловимые улыбки. Его тонкие пальцы. И всё, что его присутствие значит в жизни Гарри. Оно значит шанс, значит возможность и будущее. Значит, что Гарри ещё не совсем пропащий. Если Ким может найти в себе место для веры в него, значит, всё ещё может быть в порядке. И Гарри хочет быть в порядке. Ради Кима, как минимум. Ради себя — в крайнем случае. Так что он ломает голову над тем, считают ли Кима красивым все остальные, или это он такой особенный. Не лучшая тема для размышлений на работе. Отвлекает. В голову лезут воспоминания о движениях Кима, о его мускулах, о его умелых пальцах, о загадке его пресса и ног. Жан не особо способствует спокойному обдумыванию, то и дело щёлкая пальцами у Гарри перед лицом и бормоча себе что-то под нос. Гарри считает, что если уж у Викмара есть, что сказать, то стоит говорить это прямо. Он не озвучивает претензию и продолжает чередовать работу и размышления. Когда он идёт домой, небо заволакивают тучи. Удача Гарри располагает к тому, что он не успеет добежать до дома раньше, чем дождь начнётся, и он устало вздыхает, смиряясь со своей незавидной судьбой. Он слишком озабочен мыслями о Киме, чтобы его беспокоила погода сейчас. Он позволяет себе почувствовать что-то, лишь бы отвлечься, и замирает на месте. В груди тепло и пусто странным образом, необычным. Умеренность собственных эмоций пугает, так что Гарри начинает раскладывать их по полочкам. Тоска, не омрачённая печалью потери. Предвкушение, припорошенное страхом. Желание — такое тихое, безобидное, мягкое, что Гарри даже не может узнать за ним спрятанную жажду. Зависимость. Они должны за ним быть, — Гарри не может иначе, — пусть он и не чувствует ничего такого. Странно, решает он. Не может сделать ни одного вывода — мозг отключается, плёнка в голове крутится на одном и том же: Ким улыбается, Ким потягивается, Ким пьёт воду, Ким дышит, руки Кима… Гарри не помнит, знал ли он что-то подобное. Гарри не помнит — всё исчезло за литрами алкоголя. Он доходит до дома, гремит гром, но дождь начинается только после того, как он открывает дверь в квартиру. Что-то тянет его посмотреть старые фотографии. Что-то тянет его увидеть Дору снова. У него не так много фото осталось. Что-то он попытался сжечь — по краям темнеют подпалины. Что-то, наверное, выбросил. Но он видит её лицо, слишком идеальное. Она восхитительна. Как выразился Жан, «чертовски ебабельная». Может, у Гарри действительно была привязанность к её красоте. Он бы не удивился. Когда он смотрит на неё, то ощущает, как горят глаза. Будто прямой взгляд на солнце. Сквозь боль он изучает черты её лица, и они превосходны, стерильны, но он не чувствует к ним ничего. Только горечь. Только обиду. Только неизбежность одиночества. Может, лицо Доры становится уродливее из-за мерзких воспоминаний; может, лицо Доры стало уродливей из-за того, как много времени она провела с ним. Гарри не знает, почему пытается сравнить Дору с Кимом. Объективность говорит ему, что Дора — в разы симпатичнее. И, тем не менее, Ким нравится ему больше. Гарри становится всё менее больно смотреть на фото. Он не чувствует, что воздуха недостаточно в лёгких, сколько бы он ни дышал. Он не чувствует, что готов упасть в обморок. Чувствует только горечь, обиду, неизбежное одиночество. Он убирает фото обратно в комод, цепляясь за собственную потерянность, будто не знает, кто он без неё. Память о Доре, издевательски счастливая, исчезает во тьме ящика. Гарри становится легче. Он направляется в постель механически, непроизвольно. Закрывает больные глаза, прислушивается к больному телу. Этой ночью ему ничего не снится.

***

— Хей, как вы думаете, — размышляет вслух Гарри. Джудит склонилась над столом Жана, за которым сам Викмар ощущается придатком. Слова Гарри заставляют их обоих оторваться от ревизии дела. — Ким встречается с кем-нибудь? Жан закатывает глаза так сильно, что его раздражение можно услышать. Джудит неловко улыбается, но тут же ловит себя на этом и с невероятным усилием заставляет своё лицо оставаться нейтральным. — Ёб твою мать, Гарри… — начинает Жан. — Знаешь, что? Да, очевидно. Сердце Гарри пропускает удар. — Даже более того — он женат. На сраной работе, — кажется, Жан заметил мелькнувшее в глазах Гарри разочарование. К счастью, решил воздержаться от комментария. — С ним говорить невозможно. И я даже думать не хочу о том, как мы пошли расследовать вместе однажды. Постоянное «вернёмся к делу», «это неважно», «мы только теряем время», а я просто зашёл за кофе в забегаловку. Облегчение накрывает Гарри с головой, но он не готов искать причинно-следственную связь между осознанием отсутствия у Кима партнёра и своими чувствами. — Похоже на тебя после «ПОВЕШЕННОГО». Только у тебя что-то вроде… нездоровой сексуальной обсессии с работой. — Погоди, сексуальной? — оживляется Гарри. — Ты думаешь, я подрачиваю, пока на трупы смотрю? — Хер тебя знает. Я бы не удивился. — Ага, да, меня так возбуждают все эти незакрытые дела. Обожаю засовывать руку по локоть жмурикам в задницы. А, знаешь, ещё и эти заполнения отчётов… Какой же жёсткий стояк у меня вызывают все эти правила и канцеляризмы, м-м-м… — О, Господи, — бормочет Жан. — Пожинай то, что посеял, — комментирует Джудит. Гарри не останавливается. — А когда находишь убийцу? Оргазм мгновенный, — Гарри подкрепляет свои слова чередой порнографических стонов, блаженно закрыв глаза. Когда он не слышит реакции, то аккуратно поднимает веки. На лицах Жана и Джудит застыло одинаковое обречённое выражение. Гарри осматривает комнату на предмет опасности и замечает Кима, стоящего в дверях с чашкой свежесваренного кофе. Он не двигается. Его лицо выглядит… заёбанным, лучше слова не подобрать. Лицо Гарри, в свою очередь, принимает то же обречённое выражение, что у Викмара и Мино, искривлённое ещё и неловкой попыткой обезопасить себя с помощью гримасы. — Я даже не хочу знать, что здесь происходит, — лейтенант проходит к своему столу и ставит чашку намеренно громко. Знак, говорящий «я убью любого, кто потревожит меня сейчас». На секунду взгляд Гарри задерживается на Киме, и он не может не заметить покрасневших ушей лейтенанта.

***

Одна из вещей, которую Гарри ненавидит больше всего в мире, — простуда. Он сам, по факту, ненавидит практически всё. Он полон ненависти. Она засела внутри него и окрасила каждое чувство собой, лишила возможности видеть что-то не через свою ярко-алую, кровавую призму. Но из всех вещей, которые он ненавидит, простуде легко можно отдать пальму первенства. Его привычная модель поведения при любой проблеме — стиснуть зубы и рваться дальше, несмотря на все неприятные последствия и приводящие к ним ошибки. К несчастью, другие люди, люди, которые заботятся о нём, явно против такого наплевательского отношения и к себе, и к комфорту окружающих. Гарри сморкается раз по десять за день и кашляет почти постоянно. Джудит отмечает с привычной тревогой: — Гарри, тебе бы больничный взять… Ким смотрит на него время от времени, вздыхает и молчит, будто обдумывая что-то. Идея с больничным Гарри противна. Отсутствие работы, в которой можно себя закопать, означает наличие чувств, в которых можно легко утонуть, а это — последнее, что ему нужно сейчас. Шёл двадцать седьмой день без выпивки. Он не уверен, что знает, как мириться с эмоциями без неё. Убеждает уйти его Жан. — Ты работать всем мешаешь своими соплями и харканьем. Вали домой уже, засранец, — он говорит через силу. Слабые нотки отчаяния и беспокойства просачиваются сквозь его невидимые стены. Это ощущается, как оливковая ветвь. Гарри не настолько глуп, чтобы её сжигать. Так что он собирает вещи и неохотно выбирается из-за стола. Всё тело ноет сильнее обычного, мышцы горят, натянутые. Ломит спину. Он бормочет слова, которые сам не может разобрать. Кажется, у него температура. Не сказать, что у Гарри дома есть лекарства; аптечка, может, когда-то и существовала, но она или была навсегда утеряна в бардаке, или выброшена в окно в приступе ярости. У него из таблеток только магний, активированный уголь и обезболивающее — набор запойного алкоголика. Так что он лечится чаем, подаренным Леной, и то через силу — парой чашек в день. В остальное время он не может встать с кровати, а если встаёт, то для того, чтобы покурить или дойти до туалета. Временами совершает крестовый поход на кухню за стаканом воды. В целом, отлично проводит время. Дело не в том, что он болен. Он знает, как работать сквозь температуру, и кашель, и насморк, и разбитое тело, но не знает, что делать с собой, если работы нет. Тут два выхода — напиваться в тряпку или бессмысленно пялиться в потолок под заунывное радио. Радио хоть немного отвлекает от мыслей. Он сожалеет о том, что не взял работу на дом. Гарри не может оторвать себя от жёсткой кровати, не может уснуть из-за саднящей головной боли, не может даже включить в комнате свет. Он будто на смертном одре — как ему полагается, одинокий и бесполезный, бессмысленный в своей слабости, порванный и разрушенный. Алкоголь бы помог. Сейчас он готов глотать хоть медицинский спирт, лишь бы стало чуть легче. Но до магазина он не дойдёт, а если и умудрится — помрёт от едкого чувства вины. Он начинает думать об окружающих, — впервые, кажется, за всю жизнь, — и это приносит границы, и боль, и стыд; может, мудаком быть куда проще. Но он нуждается в людях, как бы противно это осознание ни было, и даже страх перед одиночеством отступает, когда Гарри думает о том, что у него есть сейчас. У него есть друзья. Чай от Лены плавает в заварнике. У него есть коллеги, которым не всё равно, которые, как бы им ни хотелось обратного, всё ещё надеются на него. У него есть Ким. Ни одно старое слово не кажется правильным, когда он думает о Киме. Это — новое. Недавно рождённое. Словно рассвет. В дверь звонят. Громкий звук режет голову на кусочки. Кое-как Гарри выбирается из постели и доползает до коридора. Замок он поворачивает, словно в бреду, и щелчок кажется таким неожиданным, что Гарри вздрагивает. Какое-то время ему кажется, что ожидающий его за дверью человек — галлюцинация. Лихорадочный сон. Но Ким пахнет сосной и моторным маслом с нотками земляники, и он неоспоримо настоящий, с его мрачным, усталым лицом и строгим взглядом. Гарри хочется его обнять в странном желании быть ближе. Он вспоминает, что может его заразить. Он вспоминает, что Ким никогда не делал первый шаг в сторону объятий. Становится грустно. Привычно грустно. Слишком грустно. — Ты всё ещё в рабочей форме, — отмечает Ким и приподнимает бровь недоумённо. — Прошло три дня. — Три… Голос Гарри охрип, стал ещё более грубым, тяжёлым, невыносимым. Слова даются с трудом, но не из-за того, что ему нечего сказать. Что-то выцарапывает себе путь наружу по его голосовым связкам, что-то ужасное. Ему не хочется, чтобы Ким это видел. — Могу я войти? Гарри кивает, отступает в сторону, пропуская Кима внутрь. Тот, прищурившись, оценивает масштаб трагедии под названием «квартира Дюбуа». Признаться, всё не так плохо, как могло быть. Гарри выносит мусор с некоторой периодичностью, вонь постепенно уходит. Грязной посуды практически нет — он пьёт чай из одной и той же чашки, которая обосновалась на тумбочке около кровати, а на еду нет ни сил, ни желания. Диван покрыт старыми пятнами, въевшимися в подушки настолько, что проще было бы купить новые, чем пытаться их чистить. Всё ещё стоит запах сигарет. Пепельницу не опустошали уже три дня. — Можешь не снимать ботинки, — бросает Гарри, сам стоящий на полу босиком. Ким хмурится, но предложение принимает. Не кажется, что он здесь надолго. — Почему… зачем ты пришёл? Недостаток рабочей силы в участке? — горячечный мозг Гарри не может представить других вариантов. Или не хочет их представлять. — Всё в порядке, насколько может быть. «Мир не остановится, если ты отдохнёшь», — еле слышное, состоящее из воздуха больше, чем из звуков. — То есть… — Я принёс лекарства, — Ким не даёт ему договорить, лишь показывает небольшой прозрачный пакет. Незнакомые пачки таблеток, Нозафед и бутылочка с каким-то сиропом смотрят на Гарри равнодушно. — Я в порядке, к понедельнику буду как огурчик, — отмахивается Гарри ненужной ложью. Ким ему не верит. Гарри благодарен за это. — На кухне нет блистеров от таблеток. Чашек не видно. И ты очень активно куришь. — Что может случиться от парочки сигарет? — Пневмония, Гарри, — он говорит это так серьёзно, что Гарри даже не приходит в голову усомниться в его медицинских познаниях. Но ему хочется сказать: «Почему тебе не плевать?» Ему хочется сказать: «Почему ты здесь?» Ему хочется сказать: «Что я сделал такого, чтобы тебя заслужить?» Гарри молча принимает пакет с лекарствами из рук Кима. — Может, правда не стоит так налегать на сигареты… — бормочет Гарри. Не знает, получится ли у него, но попытка не пытка. — Я не буду с тобой нянчиться и читать тебе лекции. Делай то, что сам считаешь нужным. Ким засовывает руки в карманы куртки. Смотрит себе под ноги. Это имеет смысл. Ким не заставляет его, не пытается бессмысленно тащить Гарри за собой мёртвым грузом. Ким даёт ему инструменты, чтобы Гарри мог помочь себе сам. Ким даёт ему шанс — Гарри нужно дать шанс самому себе. — Спасибо. Благодарность выходит сипло, едва слышно, и горло болит, и голова раскалывается, так что Гарри едва замечает, как вложил в обыкновенное слово нечто гораздо большее. Не может определить, что именно. Ким, кажется, тоже. Он чуть мрачнеет задумчиво и мотает головой. — Не стоит. Стоит. Стоит — Ким стоит всего на свете, всех звёзд на небе, всего разбитого мира. К сожалению, Гарри может дать ему только себя. Всего. Без остатка. Этого недостаточно. Когда Ким разворачивается к двери, Гарри хочет протянуть к нему руку. Гарри хочет поймать его, попросить не уходить, попросить остаться с ним ненадолго, обнять его крепко-крепко; показать то, что не может сказать словами. Но Ким уходит, прощаясь тихо, и Гарри стоит напротив распахнутой двери долго, так долго, вцепившись в пакет с лекарствами, как в спасательный круг. Всего слишком много — и недостаточно вовсе.

***

Оставлять людей — слишком навязчивая вредная привычка, чтобы от неё было легко отделаться. Гарри знает, что у него она есть, понаслышке, от обрывков слов прошлого и тяжёлых снов, но, раз он решил перестать быть мудилой, придётся с ней завязать. Он всё ещё уходит из отдела в необъяснимых приступах гнева, но уже не бросает всё посреди рабочего дня, чтобы надраться. Он всё ещё выбирается на места преступлений в одиночку, но только из-за того, что все остальные заняты, — или просто не хотят иметь с ним дела. Он всё ещё убегает от своих чувств, своего прошлого и себя самого, но это не то, что имеет значение, в принципе, так что эту поблажку он может себе позволить. Оставлять людей — просто. Гарри больше не ищет лёгких путей. Привязанность ранит, как ранит и каждая грубость Жана, как ранит и излишнее сочувствие Джудит, как ранит и отстранённость Кима, но Гарри учится постепенно, что его боль — ничто по сравнению с болью других. Гарри знает, каково быть оставленным; в плохие дни он хочет, чтобы это узнали и все вокруг. Тем не менее, плохие дни проходят, вся его хлипкая рабочая компашка остаётся целой, и Гарри не приходится лишний раз сожалеть о своих поступках и тратить безбожное количество времени, доказывая Викмару свои благие намерения. Так что, когда у Гарри появляется шанс стать полноценным напарником лейтенанта Кицураги, он вежливо игнорирует предложение, приложив всевозможные усилия. Он не должен оставлять Жана. Не должен дать ему почувствовать то же, что чувствовал сам Гарри когда-то. Он уже оставлял их однажды — теперь должно быть иначе. Это становится его новым жизненным кредо: просто не делать того, что он делал раньше. Он собирает свою прошлую жизнь по крупицам из чужих разговоров и сплетен; собирает витраж в честь отбитого мудака, чтобы разбить его вдребезги и смотреть, как осколки режут его под рёбра. Новому кредо следовать получается кое-как, конечно. Он считает дни, часы, минуты, секунды с последних моментов блаженного опьянения, и с каждым мгновением побуждение выпить становится только сильнее, но Гарри приходит к компромиссу — не больше одной бутылки вина по выходным, пара банок пива в неделю. Никто ничего не замечает, зависимость остаётся в узде, так что Гарри считает это лучшим из вариантов. Чаще всего он не ограничивается одной бутылкой и непременно идёт за добавкой, а «пара банок пива в неделю» превращается в пару банок за вечер, но это лучше, чем раньше. Он может себя контролировать. Он может — Викмару назло. Назло Викмару Гарри остаётся его напарником, таскает его за собой по расследованиям и забирает часть документов, чтобы заполнить их самому, но Жан только косится на него подозрительно и поджимает губы. Ни капельки благодарности. — Ты же хочешь быть напарником Кицураги, так? — говорит Жан однажды в курилке. В его голосе не слышно эмоций. — С чего ты взял? — Гарри стряхивает пепел с сигареты, глядя на пылающий в сумерках огонёк. — Ты сам говорил. В Мартинезе. «Ким лучше», — краем глаза Гарри замечает, как Жан поводит плечами. — И, честно, как только речь заходит о нём, тебя не заткнуть. Никаких претензий, лучше уж про Кицураги пизди, чем про Контактного Мика. Глубокий вздох Жана переполнен тоской и дымом. На широких плечах повисли усталость, смирение и печаль — слишком нежная, чтобы принадлежать ему полностью. — Возможно, ты прав. Возможно, я тот ещё мудила, — Жан признаётся, и Гарри с дрожью пробует воздух на вкус. То есть, Жан ничего не забыл. — Нас таких двое, — пытается отшутиться Гарри. — Я знаю тебя несколько лет, и все эти годы, каждый день, ты или приходил на работу уже бухим в хлам, или нажирался в процессе. Я не видел тебя таким трезвым… ну, никогда, — голос Жана становится тихим, уязвимым, ещё более грустным, чем раньше. В его словах теплится что-то пугающее в своей честности, полное откровенной, неприкрытой боли. — Ты пытаешься, а мне с этого херово. Ну, не мудила ли? Гарри оборачивается на Жана, но не видит его лица — полумрак обволакивает его черты, как родные, и он постепенно сливается с темнотой, растворяется в ней, как в тумане. — Что я хочу сказать… мы всем отделом пытались тебе помочь. Даже не «отделом», всем сраным участком. Я, Джуд, Беви, Прайс. Даже ебаный Хейдельстам читал тебе трёхчасовые лекции! Нихуя не работало, — Жан ловит ртом воздух шумно. Только так Гарри может понять, что он всё ещё жив. — А потом ты проводишь неделю у чёрта на куличиках с каким-то левым мужиком из другого участка, приходишь и заявляешь, что ты в завязке. Мне в злоебучего криптида было легче поверить, чем в это. Мир с каждой секундой темнеет. Их сигареты догорают. Говорить во мраке в разы проще — честнее. — И я просто… Нас, — «меня». — Было недостаточно? Ты даже не соизволил запомнить всего, что мы, блять, сделали. И… Жан проводит рукой по лицу. Выглядит так, словно он пытается разорвать себе кожу. Гарри молчит. — И знаешь, почему я не сказал, какой у меня любимый цвет? — Жан срывается на сломленный смех. — Да потому что ты никогда не спрашивал. Тебе было насрать. А теперь… теперь тебе не насрать, почему-то. Когда Жан замолкает, подбирая слова, Гарри не может даже скрыться за тишиной. На дорогах ревут заунывно мотокареты, горящие окна дрожат от хохота, и жизнь движется дальше, мгновение за мгновением. Их разговор — просто часть непростительно реального мира, который может обратиться в прах уже завтра. Просто обрывок всеобщего гомона. И, всё же, он что-то значит. Сейчас — не завтра. Сейчас они живы, сейчас Жан выдавливает слово за словом с потухшей сигаретой меж пальцев и давится эгоизмом и сожалениями, сейчас Гарри замирает и запоминает каждую фразу. Он слышит стук своего сердца. И только этот момент, момент их сосуществования в этом мире, имеет значение. — Прости, — хрипло бормочет Гарри. — Не всрались мне твои извинения, — огрызается Жан. И добавляет тихо: — Не проси от меня невозможного. Дора. Жан. Джудит. Гийом. Слишком многого Гарри не сможет исправить, как бы ему ни хотелось. Слишком поздно просто не делать того, что он делал раньше. Раны легко исцелить. Шрамы — никак. Осколки от витража навсегда останутся в его рёбрах. Жан достаёт ещё одну сигарету, Гарри — тоже. Они делят одну зажигалку на двоих. Курят. Молчат. — Хей, Жан. — А? — Так какой твой любимый цвет? Тени ложатся на лицо Жана так, что почти складываются в улыбку. — Жёлтый. Жёлтый мне нравится. Теперь отъебёшься?

***

Каждый выходной, проведённый с Кимом, — новый кусочек пазла. Гарри узнаёт, что у Кима дома множество кассет с музыкой абсолютно разных жанров. Гарри узнаёт, что диско и Кима не обошло стороной, если судить по количеству записей песен Ostentatious Orchestrations. Ким называет это «приятным воспоминанием — не более», но его взгляд начинает смешливо искрить, когда Гарри предлагает «врубить кассеты погромче и расслабляться по полной». Так они и оказываются у Кима в гостиной — просторнее, чем у Гарри, куда более аскетичной, но уютной; видимо, если не тратить половину зарплаты на выпивку, можно позволить себе неплохую квартиру. Кассеты вертятся в магнитофоне, и Гарри впитывает каждую ноту, не отвлекаясь ни на что, кроме как на Кима время от времени. Сам Ким закрывается книгой, — «В Системе», — но Гарри знает, что он читал её сотню раз и практически выучил наизусть; кроме того, его взгляды украдкой в сторону Гарри далеко не такие незаметные, как ему хотелось бы считать. С каждой новой кассетой настроение в комнате становится теплее и радостнее. Солнце греет раскрытые окна. Когда одна песня заканчивается, Гарри встаёт, чтобы поставить следующую. В один момент, только в один, в мире всё хорошо. Гарри не смотрит на название песни, которую ставит, но узнаёт её с первых же нот. Всё тело содрогается резко. Шквал размытых воспоминаний — вспышки света, и смех, и воздушное чувство тепла, терзающее капилляры, — складывается в чёткую картину. Слишком далёкую, чтобы быть правдой. Слишком отчётливую, чтобы быть ложью. — Гарри? Голос Кима возвращает его с небес на землю. Добрая половина песни уже прошла. — Всё нормально? — осведомляется Ким терпеливо, но стучащий по распахнутой книге палец выдаёт его беспокойство. Гарри только и делает, что заставляет его беспокоиться. — А, да, — отмахивается он, возвращаясь на диван. — Просто не очень нравится эта песня. — Да ну? Я предполагал, что ты самый ярый фанат OO в мире. Гарри не знает, как ему сказать. Не знает, как оправдаться. Под эту песню он впервые пригласил Дору на танец. Ким встаёт, закрывая книгу, даже не подумав оставить закладку. Конечно же, он не прочитал ни слова. Конечно же. Не дав песне доиграть до конца, он меняет кассету. Гарри смотрит на него завороженно. Следующая мелодия начинается с неизвестных ему оттенков — восход, ясность и шанс. Слова впиваются в сердце, но он не может их разобрать. Есть только Ким и его лицо, озарённое хитрой улыбкой, такое красивое. — Что-то я засиделся. Как насчёт небольшой разминки? Гарри смотрит на него. Восторг стучится в груди. Ким протягивает ему руку. — Потанцуем? Устоять едва ли возможно, но Гарри душит свои неровные вздохи такими же выдохами и чувствует, словно проваливается всё глубже туда, откуда не получится выбраться. — А?.. — всё, что ему удаётся сказать. — Считай, что я возвращаю должок, — даже с дурацкой улыбкой на лице, даже в потёртой домашней футболке Ким выглядит чересчур круто. Гарри не уверен, что его когда-то приглашал на танец кто-то настолько крутой. — Ты же вынудил меня потанцевать в церкви. И, как бы ни было трудно это признать… я хорошо провёл время. Гарри хватается взглядом за Кима отчаянно и замечает, что за его улыбкой, за уверенной осанкой, за приподнятыми бровями таится странная неуверенность, граничащая со смущением. В его просьбе есть что-то хрупкое, драгоценное, и Гарри принимает решение. — Потерял я хватку, — он берёт руку Кима цепко и встаёт напротив него. Тепло рвётся наружу. — Но я тебе ещё покажу. — Чем удивишь на этот раз? Ким близко, так близко, и никто из них не может двинуться первые пару мгновений, но Гарри ловит ритм быстро, утягивает Кима за собой, и они заходятся в неловком, глупом, просто ужасном танце. Гарри становится наплевать на соседей снизу, наплевать на всё в этом мире — есть только музыка, сломанные танцем движения и Ким Кицураги. Рядом. Сейчас. Ему кажется, что проходит тысяча лет. По факту — около двух минут. Гарри слышит смех, но не знает, кому он принадлежит. У Кима глаза — почти чёрные, но лучи солнца падают на его лицо, когда он кружится неуклюже, и Гарри видит едва различимые всплески карего, тёмной бронзы и детского счастья. Мелодия исчезает разводами, отголоски вокала блекнут вдали. Остаётся лишь реальность — горькое «рядом», сладкое «сейчас», — и их с Кимом сцепленные руки. Ким дышит полной грудью, растрёпанные волосы падают ему на лицо, и он так усиленно, но тщетно пытается подавить улыбку, что сдаётся в итоге и срывается на смех — гортанный и тихий, такой странный и удивительно понятный одновременно. Гарри не уверен, что слышал его смех раньше. Гарри не уверен, слышал ли что-то прекраснее. — Староваты мы для этого. — Не знаю, как ты, а я чувствую себя на все двадцать. Они близко, дышат друг в друга, и Гарри ловит себя на том, что разглядывает Кима ещё внимательнее, чем раньше. Его волосы, его лоб, его расслабленные брови, блики в линзах его очков, изгибы его острых скул, бледную тень щетины. Его тёмные губы, слегка покусанные. Верхняя чуть тоньше, чем нижняя. И Гарри осознаёт внезапно и резко, как легко было бы сейчас его поцеловать. Как ему хочется его поцеловать. И осознание разрывает его грудь вспышкой дикого, первобытного страха.

***

Гарри кажется, что он весьма грациозно сделал вид, словно у него с головой всё в порядке, и он не пережил микроскопический конец света за полторы секунды. Ким вернулся к книге, Гарри поставил следующую песню. Всё было в порядке. Просто отлично. Терпения Гарри хватило ещё песен на пять, и он считал каждую ноту, будто от этого зависела вся его жизнь. В конце концов он не выдержал, поднялся с дивана и напялил на лицо самую расслабленную улыбку, которую только мог себе позволить. Даже она ныла в скулах. — А, знаешь, я вспомнил… у меня есть дело одно, незаконченное, надо заняться. Срочно, — нервный смех вырвался случайно, но Гарри понадеялся, что Ким спишет его на волнение по поводу «срочного дела». — А… ладно, — Ким снова отложил книгу и проводил Гарри до двери с таким безразличным видом, что его можно было принять за попытку скрыть что-то. Только по пути домой Гарри понял, что оставил у Кима ветровку. К сожалению или к счастью, ветровка его волновала меньше всего. «Будет повод встретиться ещё раз». Мысль была пугающая и безумно счастливая. Гарри не уточнил, что «срочное дело» подразумевало под собой напиться до беспамятства. Залить алкоголем все ненужные чувства. Потерять память снова. Что угодно, лишь бы не думать о давно позабытой жажде, что Ким в нём зажёг. У Гарри едва хватает денег, чтобы купить достаточно выпивки; он вспоминает, что уже оплатил аренду и счета, что еда пока есть, что скоро зарплата. Он не знает, с каких пор его стало это заботить. Не знает, с каких пор он превратился из безумного алкаша в почти что порядочного гражданина. Только превращения не было. Один лишь театр. Игра в кого-то нормального. Бутылки звенят в пакете. Когда Гарри открывает дверь в квартиру, его руки дрожат. Ему нужно покурить. Скурить всю пачку за раз. Вдыхать дым вместо воздуха. Ему нужно разорвать свои лёгкие на кусочки, лишить себя возможности чувствовать своё птичье сердце, лишить себя возможности разрушать. Ссоры, осколки разбитой посуды, запах забитой мусорки и чувство бесспорной возможности быть оставленным. Он может притвориться, что ничего не было. Пропить воскресенье и выйти на работу спокойно, никто ничего не узнает. Всё будет в порядке. Он будет в порядке. Чувства — нет лучше закуски к водке. Так что он вливает в себя всю бутылку с рекордной скоростью и находит себя на полу в ванной, закрывая рот, полный рвоты. В проблеске сознания он обхватывает бачок унитаза и пытается выблевать все свои внутренние органы вместе с обедом, которым угостил его Ким. Всё тело Гарри ноет от боли, просит остановиться, но его разум, его сердце, его чёртовы лёгкие кричат куда громче и заражают его осознанием с каждой секундой. Чувства — поветрие. На его бакенбардах остаются кусочки еды, на лице — слёзы; забившись в угол, он всхлипывает, и его грудь разрывают рыдания, схожие с воем. Гарри становится наплевать на соседей снизу, на всё в этом мире. Так легче, он говорит себе. Так легче. Он обманывает себя. Терминальная стадия чувств не поддаётся лечению. Нет. Как бы он ни хотел называть то, что он испытывает к Киму, безликими «чувствами», Гарри прекрасно знает, что найдутся слова покрепче. Мысли кричат раз за разом: «любишь, любишь, любишь». Гарри ненавидит всё это, ненавидит себя, но с каждым всхлипом, с каждым «любишь» он вспоминает смех Кима и всплеск цвета в его глазах, и тепло заполняет его мгновенно, всеобъемлющее и разъедающее. Лишь на секунду Гарри тешит себя мыслью, что любви будет достаточно, чтобы очистить его от ненависти. Что Кима будет достаточно. В следующую секунду он засыпает. Он видит искорёженный ожогами силуэт, лишённый отчётливых черт. Только гарь, обугленная пародия человека. Лоб — чёрная дыра в форме квадрата. Гарри видит белоснежные ровные ряды зубов сквозь рваные щёки. Гарри видит обнажённые белки в глазницах, посередине — ясно-голубые планеты с вкраплениями зелёного. Он знает, кто перед ним. Он шепчет: «нет, нет, нет…» Она говорит, и её голос звенит колокольчиками. «Тебе нравится?» Гарри не может сказать ни слова. Он кричит, но не слышит звука. Он не видит свои руки, своё тело. Меньше, чем звук; меньше, чем точка в пространстве. Меньше, чем ничего. «Это всё — ты». Да, Гарри хочет сказать. Это его вина. Это он — отражение в божественном лике. Он бы упал на колени в раскаянии, но не чувствует ног. Слишком поздно теперь сожалеть. Слишком многого он не может исправить. Не может исправить себя. Изо лба её начинает сочиться кровь. Слишком яркая на выжженном теле. Сначала — тонкая струйка. Следом — реки, ослепительные реки крови. «Смотри, как за тебя болит моё сердце. Смотри, какой ты сделал меня». Кровь заливает её не скованные веками глазные яблоки, и их цвет исчезает — ярко-алая призма. «Тебе нравится?» Гарри выдёргивает из сна крик, и ему требуется несколько мгновений, чтобы зажать рукой рот и подавить его. Поясница саднит. Холод кафеля отдаётся по всему телу. На улице небо переливается из тёмно-синего в голубой. Гарри нужно выпить ещё. Это не просто желание — это необходимость. Он открывает бутылку вина ножом, вдавливает пробку внутрь яростно, — вслед за слезами приходит нечеловеческий гнев, Гарри чувствует себя чёртовым зверем, дикой собакой, порванной и избитой. Он делает первый глоток. Дора умела наслаждаться вином. Дорогим. Из Самары. Она пила его только определённой температуры. Из особых бокалов. До тех пор, пока Гарри не разбил все до единого. Она привыкла к дешёвому вину, привыкла пить из кружек, потому что только так она могла продолжать любить Гарри. Ей требовалось полбутылки на поцелуй, вся бутылка — на нежность. Она говорила, что никогда его не оставит, гладила его волосы, целовала щёки, и лоб, и уши, а на утро просыпалась с ужасным похмельем от их алкогольной любви и начинала плакать. Она хотела любить его сознательно, но былые чувства вспыхивали только в бреду. Она мирилась с этим год, два, три. Она пила бутылку за бутылкой, чтобы продолжать обожать его и верить в свои собственные признания. В какой-то момент ни одно вино не могло заставить её чувствовать снова то, что давно исчезло. В какой-то момент она взяла билеты в Мирову. В какой-то момент убежала на аэродром. Все чувства потухнут. Вино останется навсегда. Когда Гарри пьёт, он не может вспомнить вкуса её бордовых губ или ласки её касаний. Когда Гарри пьёт, остаётся сладкое, безболезненное ничто. Он отрывается от бутылки лишь для того, чтобы покурить, и ему больно дышать, и он не чувствует своей трахеи, он не чувствует ничего, кроме новой, неизученной, чистой любви и гадкой, липкой надежды. Почему он не может остановиться? Почему не получается перестать? Почему каждый глоток, каждый вдох лишь усиливает то, от чего он хочет сбежать? Сердце стучит. То, от чего он хочет сбежать, — внутри него самого. Гарри не знает, сколько проходит времени и сколько бутылок, но небо становится необъятно ясным, и солнце слепит сквозь грязные окна, и его снова тошнит, и верещит телефон. Ему не хочется подходить. Он пытается добраться до ванной, но успевает только до мусорки. Лучше уж так, чем на пол, решают остатки его воспалённого мозга. Запах будет стоять ужасный, но он уже давно привык к нему. Так, как привык к запаху абрикосов. Так, как хочет привыкнуть к запаху сосен, моторного масла и земляники. Его тело пронзает невыносимая боль, разносится от живота и до головы; ему хочется закричать, но получается только булькающий стон. Телефон звонит снова. Гарри ложится на пол лицом и надеется, что всё закончится. Стоит только закрыть глаза. Блаженная тьма, веки из осмия. Слишком много всего — этого всё ещё недостаточно. Из сна его выдёргивает очередной звонок, и на улице всё ещё (или снова?) светло, и Гарри не хочется знать ни время, ни день, ни обязанности, ни цели. Каким-то образом у него осталась бутылка водки. Он решает исправить это недоразумение. С новым глотком — новое ощущение. Горло сдавливает. Гарри немеет. Наконец-то. Больше ничто его не коснётся. Больше нет телефонных звонков, музыки диско, тепла чужих рук и смеха. Только он понимает, что не хочет это терять. Никогда. Но потеря неизбежна — и для чего стараться? Но мир исчезнет в двухмиллиметровом абсолюте — и для чего жить? Для хороших дней. Для того, чтобы вся боль чего-то да стоила. Для вязаных пледов и чая с бергамотом. Для того, чтобы набраться смелости. Задать вопрос. Сделать правильный шаг. Гарри плачет снова, но не от боли. Гарри плачет снова, пьёт снова, лежит на полу снова. Мысли баюкают. Любишь. Любишь. Вопреки всему, любишь.

***

Гарри просыпается на рассвете, и он не особо уверен, какой сейчас день, но он помнит год, место, собственные лицо и имя, так что попойку можно считать неудачной. Все его кости болят и кряхтят с каждым шагом, но остальное тело, несмотря на, ну, всё, ощущается целым. Не считая расслаивающейся головы и прилипшей к нёбу тошноты — всё отлично. Всё в порядке. Он может собраться и пойти на работу. Время ещё есть. Время уходит незаметно, пока Гарри сводят судороги. Выполняет план за каждое спокойное утро: выпить воды — проблеваться — выпить воды — проблеваться снова. Уроборос алкоголизма. Когда ему удаётся успокоить рвотные позывы и прилечь на грязный диван, в дверь раздаётся звонок. Гарри надеется, что увидит Кима. Гарри надеется, что это не он. На пороге стоит Жан Викмар собственной персоной со сложенными на груди руками и разъярённым выражением на лице. Как только у Гарри удаётся открыть дверь, Жан заходит внутрь и оглядывает квартиру. Пустые бутылки на полу, куча окурков в пепельнице. Будет больно. — Блять, как знал… — начинает Жан, но прикусывает костяшку пальца и выдыхает. — Хорошо. Ладно. С этим можно работать. Гарри пытается сфокусировать на нём взгляд. Его силы воли хватает только на то, чтобы закрыть дверь и проползти мимо Жана обратно в сторону дивана. — Тебе повезло, засранец. Я решил попытаться тоже. Поговорил с ходячей энциклопедией в лице Транта, — Жан останавливается, и Гарри издаёт слабый звук, чтобы показать, что слушает. Болит голова. — В общем, как знал. Он молчит какое-то время. Гарри позволяет себе закрыть глаза. — Я звонил тебе вчера. Несколько раз. Ты подошёл на третий, пробормотал что-то про понимание смысла жизни, любовь и… и бросил трубку. Честно? Лучше, чем прошлые твои бухие заявления. Так что возьми с полки пирожок. — М-м-м… Не п-мню такого, — отзывается Гарри. — Так и подумал. Твоё счастье, что я звонил не с телефона участка. Мы напиздели Прайсу с три короба, чтобы тебе не влетело. — Какой… день недели? — Вторник, паскуда, вторник, — Жан вздыхает и присаживается на край дивана. Гарри любезно убирает ноги. — Утро вторника. — А ты… ты почему, — икота прерывает попытку Гарри сказать хоть что-то. — Почему ты не на работе? — Могу позволить себе опоздание. У нас же нет хуевой тучи нераскрытых дел на каждом столе, всё просто заебок, — всё в порядке. Это защита. Подготовка к тому, что будет дальше. Способ Жана справляться с чувствами. — Заебок, — повторяет Гарри хрипло. — Агась. Они молчат. Гарри моргает несколько раз сильно в попытках ослабить мигрень. Становится только хуже. — Ну… — начинает Жан без особого энтузиазма. — Что с тобой? — Похмелье, в основном. — Хорош, Гарри, ты знаешь, о чём я. До тебя с субботы не могли достучаться, — Жан проводит рукой по лицу устало. — Кицураги выебал всем мозги. За один, сука, день! — А… Ким. Круто. — Ладно, давай разложу по полочкам. Хейдельстам сказал мне, что… такие, как ты, — решившие завязать без посторонней помощи, то есть, — очень «эмоционально уязвимы». — Ага, это про меня, — вставляет Гарри лениво. Он не помнит, когда не был эмоционально уязвимым. — Так, заткнись и слушай, — Жан какое-то время пытается вспомнить что-то, но бросает свои потуги. — Короче, любая херня может стать спусковым крючком для срыва. Пиздец. — Пиздец, — соглашается Гарри. — Не испытывай моё терпение. Просто скажи, что случилось, — Жан говорит чуть мягче, спокойнее. Ему правда хочется знать. Но у Гарри нет ответа. Что случилось? В нём проснулось что-то древнее и ужасное? Да, звучит неплохо. — Во мне проснулось что-то древнее и ужасное. — Я тебя сейчас придушу. Гарри выдыхает через нос и чувствует свою диафрагму. Вокруг пахнет отвратительно. Подходяще. И всё же неестественно. Чего-то не хватает — не только в квартире. У него в сердце. Гарри прекрасно знает, чего. Закрывает руками лицо и стонет. — У меня… чувства… Жан терпеливо молчит, ждёт продолжения, но осознаёт, что его не будет. Гарри слышит что-то между рычанием и кашлем. — Да. Та ещё херня. Диван скрипит слишком громко, звуки ворошат больную голову и копаются в висках. Гарри слышит мерные шаги. Шорох пакета. Звон бутылок. Жан убирается. Нужно поблагодарить его. За то, что пришёл. За уборку. У Гарри не получается. — Та же херня, что и раньше, а? — он выдавливает взамен дрожащим голосом. Жан не отвечает долго. Продолжает собирать бутылки. Тяжело вздыхает. — Нет, Гарри. Не та же, — ему физически трудно это говорить. — До всей этой ебанины с памятью… дозвониться до тебя во время запоя было проклятием. Крики, расписанные до мелочей планы самоубийства, «всё херня» и чернуха с примесью нытья о бывшей. Что и следовало доказать. — В этот раз, ну… во-первых, пробухал ты не так много, как можно было ожидать. Многовато для нормального человека, но ты уже давно за гранью «нормальности». Во-вторых, — Жан садится на диван снова. — Вышло без мрачняка, суицидов и бывшей. Типа, вообще не заикнулся про бывшую. Что-то Жан ему не говорит. Это слышно в вибрациях его голоса, в шорохе его пальцев по ручкам пакета, под каждым словом. Не привычное раздражение, но какая-то тайна. — Я что-то ещё наплёл, да? — Не подписывался я быть дешифратором твоих пьяных бредней, — ворчит Жан. Дышит так глубоко и часто, словно только что вынырнул из воды. Гарри не может поверить, что кто-то другой умудрился утонуть в его чувствах. — Ты… очень, очень настойчиво просил позвать лейтенанта Кицураги к телефону. Если это можно так назвать. Под конец просто скулил его имя. Гарри прикусывает губу. — И ты позвал? — Блять, нет, конечно! — раздражается Жан. — Ты его сломал, походу. — В смысле? — В коромысле. Нормальный был, дела разгребал. С заскоками, конечно, но не такими адскими, как у подавляющего большинства рабочей силы участка, — Гарри слушает сквозь тошноту и боль. Внимательно. — А вчера пришёл убитый, пиздец. Отдел с моргом попутал. Если не пялился в стопку документов, то всех доёбывал, не видел ли кто «детектива Дюбуа». Ему сказали, что дело обычное, не надо париться, а он париться начал только сильнее. В своём стиле, конечно. К нему подойти невозможно было. Жан скребёт ногтями по диванным подушкам. Когда он начинает говорить снова, его голос трещит от тоски по тому, чего никогда не существовало: — Вы с ним классно сдружились, а? Да. Сдружились на все сто. Гарри стонет от мучительной головной боли и чего-то ещё, — безымянном лишь потому, что страшно и думать об имени, — стискивает зубы, трёт глаза до тех пор, пока не начинает отвлекаться на цветные пятна под веками. — Ага, — наконец у Гарри получается собрать мысли в комок и что-то ответить. — Мы… зависаем. Не только в участке. — Он тебя «детективом» и в нерабочее время зовёт? — Жан пытается пошутить, но его тон слишком горчит недосказанностями, чтобы ему можно было поверить. — Просто… непохоже на тебя. Дружба. Не в твоём стиле. — Это снова о чём-то, что я забыл? — Ага, — становится тише. — Ну, нахер. Тебе надо обезбол глотать, а не обременять свою похмельную башку воспоминаниями. Просто приди на работу завтра. И вынеси мусор. И окно открой. Гарри убирает руку с лица, чтобы взглянуть на Жана, поднявшегося с дивана. Он сутулится, смотрит куда-то сквозь Гарри потухшим взглядом. В этом суть Жана и его способа показать, что ему есть дело, — приказывать, чётко предлагать план, которому нужно следовать. Он, вопреки всем своим попыткам воспринимать Гарри всерьёз, не верит, что тот сможет справиться. Жан из тех, кто предпочтёт добиваться изменений силой; Жан из тех, кто не готов ни терпеть, ни ждать. Ему хочется хоть раз в жизни не чувствовать себя бессильным. Ему хочется менять людей. Ему хочется, чтобы кто-нибудь изменил его. Совсем не похож на Кима, решает Гарри. — Я пошёл. Некоторым из нас всё ещё нужно работать. — Да-да, не рискуй своей безупречной посещаемостью ради меня, — слова вырываются изо рта Гарри бездумно, бессмысленно. Жан оборачивается и смотрит на него удивлённо. Мотает головой. — Никогда не пойму твою выборочную память. А, ещё, Гарри, — Жан поводит плечами. Бутылки звенят друг о друга в пакете. — Если реально хочешь завязать, то завязывай нормально. Без послаблений. Срывы — ладно, можно понять. Но выжирать по бутылке «Красного Коммодора» на ужин — это такой же алкоголизм. Даже если тебе кажется, что он ни на что не влияет. — Откуда ты… — Не нужно быть «копом-суперзвездой», чтобы это понять. Не такой уж ты и хитрый. Так что, давай. Крепись. Жан не говорит больше ничего, и Гарри не может проводить его даже до коридора. Грудь сжимают жвала стыда, и неприятное осознание придавливает Гарри к дивану. Ему кажется, он проваливается глубже в подушки. Дверь захлопывается, и Гарри не может отбросить ощущение оглушительной тишины, обнимающее его со всех сторон. Он знает, что это не так. Он слышит птиц за окном, шаги в квартире сверху, своё тяжёлое, свистящее дыхание. Но он чувствует тишину. Будто оказался заперт в абсолютном одиночестве посреди вакуума. Будто не видит ни своих рук, ни своего тела. Будто не чувствует ног. Жан прав, и его правота разрезает горло. Гарри захлёбывается в истине, в её ржавом вкусе и металлической, как у водки, горечи. Тяжелее дышать — легче верить. Он понимает, что его фантомное ощущение истины, — подступающая к горлу тошнота. Гарри слезает с дивана, добирается до ванной и благоразумно решает остаться там. Как бы ни ныли кости потом.

***

Участок ощущается точно так же, как в последний день, когда Гарри в нём был. Несмотря на летнюю жару, в тёмных коридорах прохладно. Бетонные стены — промозглые. Слишком резкий контраст с духотой кабинетов, забитых столами и курящими, потными людьми. Среди запаха сигарет можно почувствовать множество других — ледяной гель после бритья, лак для волос, зубная паста, оттенок спирта. Сосны, моторное масло и земляника. Ким не так давно в их отделе, но без него он кажется одиноким. Неполноценным. Когда он выходит для полевой работы, когда отлучается за кофе, когда его просто нет, Гарри чувствует безмерную пустоту где-то под ложечкой. Что-то кажется неправильным. Словно без Кима мир вокруг распадётся на части, стоит Гарри только моргнуть. Словно без Кима Гарри просто дрейфует в неизвестном никому направлении. Джудит встречает Гарри первая, под её замершей улыбкой — покрытые мраком усталость, печаль, разочарование. В её глазах — «снова». В её глазах — «сколько можно?» Но она всё равно протягивает ему руку и пытается скрыться от его пристального внимания, натянув уголки губ неестественно высоко для себя. Она не знает, как сделать своё лицо менее… своим. Не знает, как стереть с него все чувства. У Джудит такая мечта — не быть человеком. Человеком быть больно, быть личностью — больно, быть живой — невыносимо. Живым приходится рваться через тернии в новые тернии, только мечтая о звёздах. Может, она держится за мечту. Может, она остаётся живой просто потому, что не может поверить, будто возможно иначе. Гарри пожимает её руку — сухую и узкую, отстранённо тёплую, но не согревающую. Джудит проходит мимо с опущенной головой, стараясь скрыть, что больше не может выдавливать из себя улыбку, — не для Гарри. Жан уже за своим столом, наблюдает за Гарри цепко. Гарри машет ему глуповато, улыбается криво и слабо прежде чем пройти за стол напротив, смотрит на Жана исподлобья. — Похмелялся? — Нет, — Гарри мотает головой. — Хорошо. Жан ставит точку одним стальным словом. Показывает, что продолжения разговора ждать не стоит. Гарри тоскливо и несмело поворачивается в сторону стола Кима. Лейтенант расположился в кресле, но в чересчур непривычной позе. Он не сидит над отчётами, не перебирает улики раз за разом, — его руки скрещены на груди, и он смотрит прямо на Гарри нечитаемым взглядом. Сквозь душный туман пробегает слякотный холод. Ким приподнимает бровь, словно чего-то ждёт. И Гарри не знает, будто впервые в жизни, чего именно. Что ему может быть нужно от Гарри? Что он требует? Чего он хочет? Почему, несмотря на полное непонимание, Гарри всё равно чувствует искрящуюся необходимость дать Киму абсолютно всё, что он только сможет найти, — Гарри может дать ему только себя. Будет ли этого достаточно хоть когда-нибудь? Так что он отворачивается и, кажется, слышит вздох, переполненный усталости и искренней грусти. Гарри позволяет себе насладиться фантазией, что Киму хочется с ним говорить. Гарри не позволяет себе поверить, что это уже давно перестало быть лишь фантазией. Бумажная работа — это всё, на что Гарри способен сейчас. Он усиленно игнорирует факт существования дела о квадратной пуле — оно сделает всё только сложнее, настроение снова станет паршивым, а Гарри надеется прожить этот день без особых потерь нервных клеток. Он не замечает, сколько проходит времени, когда Ким без единого слова ставит перед ним лоток с обедом и уходит поспешно. Гарри не успевает его поблагодарить, не успевает разглядеть его лица, — только напряжённые плечи и тяжёлую походку. Ким не ходит в столовую обычно, но сегодняшний день с самого его начала был странным; между Гарри и Кимом трепещет что-то загадочное, необъяснимое, тяжёлое, но беззащитное. Слишком смутное, чтобы понять. Слишком явное, чтобы забыть. Очередной приготовленный Кимом обед — не символ мира. Лишь попытка убедить их обоих в естественности происходящего. Попытка Кима убедить себя в том, что им нечего обсуждать. Что ничего не изменилось. Гарри чувствует снова это печальное отсутствие и скованную отдалённость. Словно Ким заново пытается выстроить стену, которую ему стоило таких усилий разрушить. Дрожащими руками, нехотя. С девизом «Так будет лучше». Им нужно поговорить. Но меньшее, что Гарри может сделать сейчас, — с удовольствием съесть обед, омерзительно диетический и преступно аппетитный, и вернуться к работе сразу же после, чтобы не поддаться желанию себя накручивать. Каким-то образом, это не помогает. «Ким меня ненавидит», «Ким меня пошлёт», «я всё испортил снова» — отчётливые мысли крутятся заевшей пластинкой, перебивая попытки Гарри читать. В какой-то момент он портит весь отчёт, вписывая в него имя Кима, и всё приходится переделывать. Если Жан и замечает его страдания, то не говорит ничего. Его подозрительная молчаливость сегодня настораживала бы больше, не будь Гарри озабочен тем, что его единственный друг и, по совместительству, предмет воздыхания весь день планирует, как бы повежливее от него избавиться. Но разум Гарри имеет тенденцию застревать на одной и той же мысли, игнорировать мир вокруг и рушить его мозг неторопливо. Слишком много всего напрягает Гарри сейчас, чтобы ещё и волноваться, почему Викмар ставит рекорды по времени без обсёра Дюбуа. Жан встаёт из-за стола, потягивается и смотрит на часы. Щёлкает пальцами перед лицом Гарри. — Эй, — голос Жана огрубел за часы молчания. — Я забираю Джуд и ухожу, надо справки навести кое-какие с Хейдельстамом. В участок не вернёмся, поздно уже. Пойдёшь? — Нет, — отказывается Гарри слишком поспешно, бросает быстрый взгляд в сторону Кима. Лейтенанту требуется вся его сила воли, чтобы не посмотреть на Гарри в ответ. Гарри замечает, как он крепче стискивает ручку. Глаза Жана следят за Гарри внимательно и как-то тупо, словно он проводит в своей голове сложные математические операции. — Ла-а-адно. Гарри подозревает, что за примирительным согласием что-то скрывается. Очередное «непохоже на тебя». Что-то не в его стиле. Имеет смысл беспокоиться, когда детектив Дюбуа отказывается от возможности пошататься по городу, так что Гарри не может Жана винить. Они не знают друг друга. Не теперь. Но Жан готов смириться с необходимостью понимать Гарри снова, а Гарри… просто хочет, чтобы всё было в порядке. Джудит с Жаном уходят, о чём-то тихо переговариваясь, и отдел, несмотря на безлюдность, не ощущается пустым. Потому что Ким всё ещё за своим столом. Всё ещё пишет что-то. Дышит. Пахнет соснами и моторным маслом. На улице темнеет, в кабинете становится тише, — никакого гомона кофеварки в общей комнате, никаких переговоров по рации, никаких шагов. Гарри поглядывает на Кима аккуратно. Время от времени замечает, как Ким поглядывает на него. До Гарри не скоро доходит, что глубокая темнота на улице значит очень позднее время. До Гарри не скоро доходит, что уже лето. До Гарри не скоро доходит, что миру ещё не пришёл конец. Он потягивается в кресле, слышит взрывы застывших хрящей в своём теле и низко довольно стонет. Ким принимает это за странный сигнал — поднимает голову, выпрямляется, разминает плечи и шею. Смотрит на Гарри. — Почему мы ещё здесь? — всё, что Гарри удаётся сказать. Он смотрит на сломанный вентилятор на потолке. — Где? В участке? — Ким бесцветно поддерживает. — Нет, в смысле… в РГМ. Почему мы всё ещё в РГМ? Вопрос застаёт Кима врасплох. На его лице отражается удивление вперемешку с испугом, будто Гарри признался в совершении особо тяжкого преступления. Молчание тяжело отдаётся в висках. — Почему ты до сих пор в РГМ, Ким? — Гарри настаивает. Киму требуется время, чтобы найти ответ, и он выходит одновременно строгим, будто выученным наизусть, но его уверенность разбавляется каплей печали. — Я не могу быть нигде больше. Слова повисают между ними. Стена неторопливо крошится. — Мне кажется, у тебя много вариантов, — Гарри старается так сильно звучать безразлично, сохранить частички самообладания, а не перейти мгновенно к неизбежной части разговора. — Пилотом, конечно, не станешь, но механиком… — Дело не в моём недостатке квалификации, — Ким выдыхает. — Просто… Он останавливается. Осознание очерчивает черты его лица. В тусклом свете настольной лампы он выглядит восхитительно, призрачно. У Гарри перехватывает дыхание. — Ты просто пытаешься меня разболтать, не так ли? — у Кима в голосе — почти улыбка. Что-то нежное. — Поймал с поличным, — беспокойно откликается Гарри, кусая свои губы нервно. Ким понимает его слишком хорошо. Быть познанным — ужасное проклятие, величайшее наслаждение. И Гарри встаёт из-за стола, чтобы сократить дистанцию между ним и Кимом хотя бы физически. Будто несколько шагов исправят его беспокойства. Будто безумие самого Гарри становится слабее в зависимости от близости к Киму. Конечно, так всё и начинается. Так начинается жажда. Так начинается боль. Так начинается то, что Гарри не может себе позволить, но хочет, хочет, хочет. — Ты… хочешь что-то сказать? — Гарри опирается на стол Кима, не пытаясь скрыть страх. — Да, — Ким потирает переносицу напряжённо. Искусственный рваный свет кажется холодным на его щеках. — Я волновался. То, как Ким говорит это, пугает. Его голос ровный, естественный. Он не колеблется. Ставит перед фактом. Страшнее только понимание, что таким образом Ким пытается отгородиться — и от Гарри, и от собственных чувств. — Да… Жан сказал, — Гарри сложно находить слова. Горло бьётся в тисках, сердце — в горле. Что-то слишком тяжёлое приковывает Гарри к земле, он чувствует каждый напряжённый мускул своего тела, едва дышит. — Мне… мне не стоило названивать тебе. И так паниковать, — признаётся Ким, кривит рот недовольно. Будто разочарован в себе самом. — Но это произошло. Не могло не произойти. Когда ты не вышел на работу, я… Он мотает головой, улыбается горько, без капли радости. — Я голову потерял. Нарушил субординацию от и до, — его глаза останавливаются в одной точке, в их глубине рассеиваются мысли. Гарри знает, что ему тяжело это говорить. Знает, что Ким сам не понимает всех своих чувств. Чем больше замков открывает Ким, тем чётче заметны его оковы. Они вросли так глубоко в его сущность, что невозможно их разорвать, не ранив его. Ким не может их отпустить, пусть и стёр все ладони до мяса, пусть и ржавчина цепей отравляет его от и до; Гарри хочет быть рядом с ним, когда он освободится. Гарри хочет быть тем, на кого Ким сможет положиться. Гарри хочет… Безжалостно желает невозможного. — Жан сказал, я тебя сломал, — смешок Гарри превращается во всхлип. Ему не нужно добавлять: «Как я ломаю всё». Ему не нужно добавлять: «Мне жаль». Ким слышит всё это, Ким знает всё это, и он приоткрывает рот, и Гарри страшно услышать подтверждение своим страхам, своим мыслям, словам Жана. У Викмара есть тенденция быть правым. — При всём уважении к сателлит-офицеру Викмару, — начинает Ким. Его глаза блестят. — Я не считаю, что «сломал» — это корректное слово. Гарри вздыхает. Ким продолжает: — Понимаю, моё непрофессиональное поведение… было малоприятным. Но я волновался. О друге. О хорошем друге. «О единственном». — Это естественно, если ты стал причиной дистресса для близкого человека, — Ким заканчивает и пожимает плечами медленно. Всё ещё не смотрит на Гарри. — Причиной? С чего… с чего ты взял? — Я могу сложить два и два, — он приподнимает бровь. — Ты ушёл так резко, что оставил куртку, а потом, судя по всему, несколько дней пил. И не отвечал на звонки. Я не пытаюсь добиться жалости, это не более чем логическое заключение. — Дело не в тебе, — Гарри слышит отчаяние в собственном голосе. Ким ощущается далёким, смутным, размытым. — Это… дело в этом. Гарри показывает на свою голову. Стоило бы на грудь. — Тебе не нужно принижать себя ради меня, — лейтенант отводит взгляд, поднимается из-за стола, словно пытаясь нащупать землю под своими ногами. Гарри может его понять — ощущение, что весь мир уходит из-под ног, сталкивается с подкашивающимися коленками. Но даже если всё вокруг развалится, если конечности Гарри рассыпятся в прах, если он рухнет на землю, Ким его подхватит. Гарри знает это — не в глубине души, не где-то под сердцем, но на поверхности. В знании куда больше уверенности, чем в неизвестности. — Я и не принижаю, — отмахивается Гарри слегка раздражённо. Ему нужно, чтобы Ким понял то, что ему нужно понять. Некоторые вещи ему знать не стоит. Очередная прогулка по лезвию ножа для детектива Дюбуа. — Просто… Гарри не знает, что хочет сказать. Мысли путаются, комкуются, каждая часть его рассудка говорит разные вещи, и этого слишком много, но ничто, ни одно слово не может выразить всё сразу. Участок кажется застывшим во времени и пространстве. Чем-то сюрреалистичным и выдуманным. Восковой пародией на самого себя. Ким — единственный живой человек во всём мире. Так что Гарри позволяет себе выдохнуть первое, что только может позволить: — Не уходи. Глаза Кима становятся шире, он слегка пошатывается, сбитый с толку резкой сменой темы. — Что? — слабо отзывается он. Эхо себя самого. — Это… ну… э-э-э, — очень умно, Гарри, молодчина. — У меня в голове — полный пиздец. Это не твоя вина. И не твоя ответственность тоже. «Я сломанный от и до, — что физически, что морально». «Я не смогу справиться без тебя». «Я тебя…» — Мне нужно время, и я знаю, что прошу слишком многого, и мириться с моей хернёй — та ещё задачка, и я пойму, если ты заебался, и… — ситуация выходит из-под контроля. Гарри не может ни замолчать, ни заставить фильтр между мозгом и ртом заработать. — Но, как бы… я рад, что ты рядом. Я не хочу тебя подводить. «И обременять». — Так что… я распизделся, да? — Гарри пытается развеять неловкость дурацкой усмешкой. Ким не улыбается. Он думает, борется с неуютным чувством под кожей. Слишком много эмоций. Слишком много искренности. Слишком много Гарри. — Если ты и причина чего-то… — отмечает Гарри так тихо, что стук его сердца перекрикивает слова. — Ты — причина, по которой я стал меньшим уёбком, чем был всю свою жизнь. — Твою мать, Гарри, — из уст Кима даже это жалкое имя звучит священным. Идеальным, безукоризненным, превосходным. Божественным. — Прости. — Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. А ты говоришь мне что-то такое… Да, это точно было лишним. Вываливать все свои чувства на человека, которому разговоры по душам приносят едва ли не физическую боль. Гениальный ход, Гарри. Ким собирается с мыслями. Засовывает руки в карманы куртки. — Я не хочу подводить тебя тоже. У Гарри в груди зажигаются звёзды. Он делает вдох — начинается звездопад. Хотелось бы загадать желание. Ким не может заставить себя сказать больше, но он смотрит на Гарри, он видит Гарри, он дышит одним с ним воздухом, и что-то встаёт на место. Всего Гарри недостаточно, чтобы разорвать оковы Кима. Всего Кима недостаточно, чтобы исправить дурную голову Гарри. Их обоих слишком мало, — двое из миллиардов дышащих, страдающих, тоскующих, что населяют Элизиум, — но, может быть, только может быть, вместе они станут чем-то большим. Если не для мира вокруг, то друг для друга. Гарри страшно и так легко одновременно. В голове бьётся осознание, что Ким — не витраж в разбитой временем церкви, не что-то мифическое, не спаситель и не бездушное изображение. Он живой, он здесь, он кусает губы в молчании, он разминает свои пальцы в беспокойстве — и Гарри хочется коснуться его губ аккуратно, взять его руки в свои. Невозможно ранить божественное, как невозможно его и коснуться. Невозможно любить святого — только превозносить. Гарри хочется сладкой боли, горькой нежности, свежести сосен, терпкости земляники. Следующий вздох ощущается, как самый первый во всей его жизни. Он делает шаг навстречу Киму, осторожно и медленно. Раскрывает руки и обнимает его крепко, но без напора. Ким может легко убежать. Ким может легко оттолкнуть его. Но он не делает ни того, ни другого. Лишь замирает на несколько мучительно долгих секунд, словно связанный, и Гарри боится всё это время, что не найдёт ответа на сердечный приступ собственной нежности. Только Ким вздыхает с тихим смешком и обнимает его в ответ. Неумело, странно, будто не знает, куда деть свои руки, чтобы вышло правильно, идеально. Гарри не нужно идеальное. Ему нужен Ким. — Чем я тебя такого заслужил, — шепчет Гарри, жмурясь и впитывая близость их тел. Ким не отвечает. Проводит рукой по его спине. Они стоят так долго, и это невыносимо, потому что с каждой секундой Гарри хочется большего; объятия становятся блаженно недостаточными. Ким хлопает его по спине, и Гарри понимает условный знак — приходит время отстраниться. Отсутствие, расстояние между ними не пугают больше. В глазах Кима — обещание большего. В глазах Кима так много надежды. — Предлагаю разойтись по домам, — Ким прочищает горло, чтобы чувствовать себя менее неловко по поводу нарушенной тишины. — Не думаю, что нам платят за разговоры эмоционального характера. — Знаешь, мне кажется, нам и за работу не то чтобы платят. Губы Кима вздрагивают — он пытается сдержать смех. Гарри смотрит на него, трепещет от нежности. Тепло от касаний Кима впитывается в его тело и остаётся в нём приятным воспоминанием. «Я тебя люблю». Гарри молчит и уходит к своему столу собирать нужные вещи.

***

Они с Жаном выбираются на расследование по мелкому, скучному делу, которое можно было бы раскрыть, спокойно сидя за столом в участке. Но Жан настоял на том, чтобы заняться этим всерьёз, а Гарри не был против проветриться и заодно начисто избавиться от одного из горы дел. Кроме того, Кима не было в отделе целый день, потому что его направили проводить лекцию для новичков, которым не повезло оказаться в сорок первом участке. Хорошо для дальнейшего будущего РГМ, плохо для скучающего Гарри. Так что он весь день не мог ни на чём сфокусироваться, кроме нытья, и Жан с Джудит стоически терпели его завывания. Трант, зашедший ненадолго поработать над каким-то «важным делом», временами прерывал его или вступал в диалог, уходивший в обмен интересными фактами. На этом моменте у Жана начинало дёргаться нижнее веко. Так что проветриться было хорошей идеей. Они разобрались с делом довольно быстро — пропавший человек оказался заблудившейся бабулей с прогрессирующей деменцией, которая, в свою очередь, находилась не так далеко от дома родственников, с которыми жила. Получив благодарность от дочери бабули, Гарри и Жан решили сделать крюк, чтобы зайти за кофе. То есть, Жану нужен был кофе, а Гарри нужна была компания. Они заходят в небольшое кафе, и Гарри прерывает свой поток болтовни, чтобы Жан сделал заказ. Он берёт двойной эспрессо — не потому, что ему нравится горечь и крепость (Жан, Гарри узнаёт, тот ещё сладкоежка), но потому что дешевле в меню только обычный эспрессо. Им требуется время, чтобы понять друг друга снова, заново узнать какие-то факты или рассказать друг другу то, чем у них никогда не было возможности поделиться. Жан говорил, что сидит на антидепрессантах, и тратит на них столько же денег, сколько Гарри — на алкоголь. Гарри удивился тогда, насколько всё плохо, раз Жан даже на таблетках такой унылый. Это не отменяло того, что Жан жаловался на бессонницу, пил кофе вёдрами и ходил с синяками под глазами, которые едва не вытекали за пределы его лица. Гарри спросил, нет ли таблеток от бессонницы, и Жан терпеливо объяснил, что у него, технически, есть рецепт на нейролептики, однако его не прельщает ежемесячно сидеть на воде и гречке. К сожалению, это имело смысл. Жан, дождавшись крохотного стаканчика кофе, усаживается за столик, и Гарри вьётся за ним, поддерживая разговор, который, честно сказать, давно стал монологом. Необычно для Жана так долго терпеть, особенно после неутомимых дискуссий между Гарри и Трантом в участке, но, видимо, он или слишком устал, или смирился со своей незавидной судьбой. Жан упорно высыпает пакетик сахара за пакетиком сахара в стакан, притворяясь, что не слушает Гарри. Однако, когда тот прерывается, чтобы вздохнуть, Жан подаёт голос: — Гарри, клянусь, если я услышу «Ким» хотя бы ещё один раз, я брошусь под колёса первой же проезжающей мотокареты, — он оценивает количество потраченных пакетиков сахара на шестьдесят миллилитров кофе и решает добавить ещё один. — И, да, «лейтенант Кицураги», «лейтенант» и просто «Кицураги» тоже считаются. Ты можешь не говорить об этом парне хотя бы пять секунд? — Но он такой классный… и крутой. И он так вкусно пахнет. Разве он не вкусно пахнет, Жан? — вздыхает Гарри. — Я тебя уверяю, я не нюхаю никого из наших коллег. И тебе не советую. Какого хера вообще? — Жан отпивает кофе и морщится. Обильное количество сахара сделало кофе не слаще, а противнее. — Короче, можешь его хоть на свиданку позвать, только мозги мне не еби. Гарри поджимает губы. Он надеется, что Жан не будет смотреть на его лицо достаточно долго, чтобы увидеть его раскрасневшиеся щёки. — Хотя, знаешь что? Даже если Кицураги по мужикам, — ну, по крайней мере это не входит в список проблем, над которыми Гарри придётся ломать голову. — Я сомневаюсь, что он согласится. Он заебанный, но не отчаявшийся. Без обид, но ты — это уже крайний случай. Когда других вариантов больше не осталось. Гарри подпирает рукой подбородок и задумывается, пока Жан говорит. Пригласить Кима на свидание было бы приятно. Устроить что-то романтическое, впечатляющее, яркое? Сводить его в ресторан, подарить цветы? Да, не звучит как то, что Кима впечатлит. Гарри не особо знает, что делать на свиданиях, — если и знал когда-то, то всё умудрился забыть. Но он знает Кима. Ему нравятся механизмы, — не только мотокареты, но всё, что работает чётко, правильно, шестерёнка к шестерёнке; это приносит ему спокойствие и комфорт. Ему нравится музыка — в идеале та, что взрывает барабанные перепонки и не даёт ни одной мысли протиснуться в голову, но, вообще-то, он слушает практически всё. Ему нравится научная фантастика — книги и фильмы, — и практически всё, что пытается преподнести долю абсурдности в скучную реальность. Может, ему и Гарри понравится? Гарри осознаёт, что молчание между ним и Жаном затянулось. Стаканчик с недопитым, остывающим кофе всё ещё стоит, полный наполовину. — Чем дольше ты его не пьёшь, — Гарри показывает на кофе. — Тем отвратительнее он станет. Ты в курсе, да? Жан не отвечает. Он смотрит на Гарри пристально и недоумённо. — Ты сейчас что, всерьёз думал над тем, что я сказал? — А? — Гарри делает вид, что не понимает, о чём Жан говорит. Какой-то там Викмар не может читать его мысли. — Ну, про свидание с Кимом. Так, нужно просто притвориться тупым. — Кто такой Ким? Не настолько тупым, твою ж мать. И Гарри потеет. Отлично. Мало июньской жары, так ещё и смущаться приходится. Гарри уже давно не четырнадцать лет, но всего несколько месяцев назад он чувствовал себя так, словно заново учится ходить, так что некоторые проблемы в эмоциональном развитии — это допустимо. Да, может быть, он немножко влюблён в Кима. Может быть, он уже давно перешёл грань между «немножко» и «безумно», но ему нужно ещё время, чтобы просто принять факт наличия у себя чувств. Положительных эмоций, всего такого. Они на вкус, как сахарная вата. Липнут к зубам, омерзительно сладкие и ужасно мягкие. Тают во рту и в груди, но остаются незабываемым послевкусием. — Ёбаный рот, Гарри… — Жан звучит так, словно на него снизошло божественное озарение. Каким-то образом это делает ситуацию ещё более постыдной. — Теперь всё встало на свои места. — Чего? — Гарри проводит рукой по лицу, надеясь смазать румянец со своих щёк. — Ну, знаешь. Ты не ноешь про бывшую, как ненормальный. Говоришь про Кицураги без остановки, когда никому нет дела. Постоянно трёшься у его стола. Ты даже спрашивал, симпатичный ли он. Боже мой, — Жан смеётся без улыбки. Выглядит странно. И больше похоже на фырканье, чем на смех. — Ты, типа, серьёзно втрескался? — Завались. Просто. Не говори ни слова больше. — Я не знал, что ты из гомо-сексуалов, — задумывается Жан. — Да я и нет, вроде, — Гарри пользуется возможностью переключить внимание на что-то более простое, чем обсуждение его позорной подростковой влюблённости. — Но тебе же нравятся мужики? — Ну, женщины тоже. Мне неважно, наверное, хер знает, — он пожимает плечами. Ему никогда не казалось это чем-то значительным. Кроме того момента, когда он размышлял над гомо-сексуальным подпольем. Скорее всего, его бы туда всё равно не впустили, как бы весело и привлекательно это ни звучало. — Странно, — делает вывод Жан, многозначительно кивая. — Странно тебе, блять? Может, это ты странный. Как вообще можно интересоваться только женщинами, когда мужчины такие… — Да я не об этом, — отмахивается Жан, явно не желающий слушать про все прелести мужских тел. — Странно, что у тебя в два раза больше опций, чем у обычного человека, а тебе всё равно никто не даёт. — Отъебись. Кофе Жана уже совсем остыл и потерял даже малейшую долю привлекательности, что в нём была. Гарри усиленно подавляет желание выплеснуть этот дьявольский напиток Жану в лицо. — Мы отошли от темы, — снова начинает Жан. — Так тебе нравится лейтенант Кицураги? Как бы, серьёзно? Как же соблазнительно выглядит этот стаканчик с кофе. Но всё в порядке, Гарри — абсолютно нормальный человек, который не срывается на агрессию, как только ему приходится чувствовать чуть больше, чем обычно. Абсолютно нормальный. Такой нормальный. — Ну, — мнётся Гарри. — Вроде как. Наверное. Да. Внезапно, признание ощущается более лёгким и приятным, чем он ожидал. Одно дело — думать про эти чувства. Другое — признавать их вслух, давать им выход, выдыхать их в окружающий мир и оставлять навеки запечатлёнными в моменте среди всего окружающего шума. Что-то такое незначительное в общей картине умирающего мира кажется таким важным в крохотном существовании живого человека. — Мда. Соболезную. — Хорош. Ким охуенный… — Да-да, я наслушался про то, какой он охуенный. Он просто, типа… мне кажется, ему ни женщины, ни мужчины не нравятся. Типа, никто. Люди не в его вкусе, — Жан задумывается. — Я не думаю, что он вообще умеет улыбаться. Умеет. Он умеет улыбаться — незаметно и мимолётно, открыто и хитро, зубасто, коварно и счастливо. У Кима столько улыбок, и Гарри хочется узнать каждую из них. Те, что срываются в хохот. Те, что скрывают боль. Каждую. — Сам сказал, что у меня в любом случае нулевые шансы, — Гарри пытается лишить свой голос эмоций, но неприятное сожаление всё равно протискивается между слов. — Ага. Даже грустно как-то. Хотя, не сказать, что я против драматичного служебного романа… — Погоди, «драматичного служебного романа»? Жан долго отнекивается, но Гарри всё равно удаётся выжать из него признание о любви к романтическим комедиям. Разговор становится легче, когда уходит от темы отношений реальных людей и переходит в сторону Жана, яростно защищающего комедию как жанр. «Мир и без того — унылое дерьмище, — объясняет Жан. — Пусть хотя бы чёртовы выдуманные персонажи будут счастливы». Они уходят из кафе, и Жан держит жалкий остывший стаканчик кофе. Смотрит на часы на столбе. Делает глоток и морщится. — А прав ты был, засранец. Кофе гадкий стал.

***

Когда в отделе раздаётся громогласный смех, отдалённо похожий на радостный, абсолютно все оборачиваются испуганно, будто ожидая землетрясения или удара бомбы. Когда оказывается, что смеётся никто иной, как Жан Викмар, становится только страшнее. — Трант-ёбаный-Хейдельстам! — восклицает Жан, и его голос хрипит, надрываясь от счастья. Улыбка Жана, искренняя улыбка, выглядит откровенно уродливо. Будто не подходит его лицу. Его губы слишком открывают зубы, словно он пытался оскалиться, но забыл, как. Он слишком сильно щурит глаза. Гарри старается не осуждать — Жан явно не из тех людей, кто много практиковался в выражении своего удовольствия. — Гарри, сюда подойди. Ты охереешь! Гарри отрывается от стола Кима и подходит неспешно. Лейтенант следует за ним просто из стадного чувства — вокруг Жана собрались все, кто находился в отделе. Джудит, правда, вряд ли стояла рядом из любопытства. Скорее, ей хотелось убедиться, что Жан не переживает инсульт или нервный срыв. — Квадратные пули, злоебучие квадратные пули! — Жан пихает бумаги в лицо Гарри, словно так он сможет быстрее прочитать внушительную стопку листов, плотно заполненных текстом. — Остынь, Жан, я нихера не вижу, — Гарри вырывает листы у него из рук, и его голова начинает болеть от количества информации, изложенного убористым почерком. — Я выделил важное, — любезно отмечает Жан, преодолев свой восторг. Отвратительная улыбка всё ещё не слезла с его лица. Гарри пролистывает бумаги, вычитывая только отмеченные карандашом части. В отделе повисает тишина. Все задерживают дыхание в предвкушении. — Твою мать, — выдыхает Гарри. — То есть, всё оружие, которое могло стрелять такими пулями, перестали производить в середине прошлого века? — Читай дальше, дальше читай! Гарри всматривается в написанное внимательнее и листает до конца. Его глаза расширяются. Ким настойчиво пытается заглянуть ему через плечо. Блокнот раскрыт в его руке. — Охотничьи ружья? Серьёзно? — Да… да! И я открыл карту, — Жан указывает на свой стол. — Все точки, с которых мог быть предположительно сделан выстрел, в шаговой доступности от филиала охотничьей лиги Джемрока. — Какого хера посреди города есть охотничья лига? Жан игнорирует вопрос. — И, кроме того, это сокращает количество предположительных точек выстрела, если судить по ранениям жертв, — Жан тянется за записями об экспертизе. — Ты сам говорил, что раны выглядели странными. Такие пули раскрывают свой потенциал только при выстреле с расстояния метров в тридцать пять. Пятьдесят — максимум. И, кроме того… Жан задыхается, и Гарри подхватывает: — На вскрытии отметили, что в ранах разных жертв… разные площади поражения… Ему не верится. Это какое-то движение в этом поганом деле. Гарри потерял всякую надежду его раскрыть, пусть других жертв и не было больше. Это потрясающе. — С чего бы охотникам убивать людей? — неверяще спрашивает Гарри. — Да чёрт с ним, с мотивом. Группировка сумасшедших, может быть. Что-то мне подсказывает, что придётся чуть глубже залезть в жизни жертв, чтобы с этим окончательно разобраться, — Жан едва ли не трясётся, переполненный адреналином. — Но пока у нас есть хоть какая-то зацепка. Трант божился, мать его, что не разбирается в оружии, а в итоге, судя по всему, проштудировал половину библиотеки, чтобы найти столько информации. Ну и воды налил, очевидно. Это просто смешно. Жан мучил Транта этим делом с момента третьего убийства, как минимум, но, судя по всему, откопать хоть что-то насчёт квадратных пуль оказалось труднее, чем можно себе представить. И, всё же, это случилось. У них появилась зацепка. Жалкая, неловкая, сомнительная, но всё ещё зацепка. — Там ещё говорится, что в наше время большинство охотников пользуется шестигранными пулями, а не квадратными, — Жан показывает пальцем на случайное место в бумагах. — Так что мы ищем или очень старомодного охотника, или того, у кого был доступ в какой-нибудь сраный охотничий музей. — Господи, — Гарри улыбается. — Где Трант? Мне нужно его поцеловать. Глубоко. С языком. — Мерзость, — морщится Жан. — Его благодарить надо, а не оставлять травмирующий опыт. — Что за наезды? Может, я хорошо целуюсь. — Я тебя уверяю, в мире не найдётся ни одного человека, который по собственной воле захотел бы проверить это. Ким позади многозначительно и скептически хмыкает. Гарри оборачивается к нему, чувствуя себя на высоте от хороших новостей. Смутить лейтенанта будет весьма приятным дополнением к приятному настроению. — Что, Ким, хочешь попробовать? — Гарри подмигивает ему, делая свой тон намеренно издевательски флиртующим. Ким приподнимает бровь, не меняясь в лице, и спокойно спрашивает: — А Вы предлагаете? Так, всё в порядке. Гарри может выдержать это и ответить остроумно. Он точно справится. Он может быть спокойным. Нет, не может. Он точно уверен, что краснеет, и краснеет ужасно — его лицо будто покрывается сыпью, рваными пятнами, которые хочется содрать с кожи. Это невыносимо. Каким образом лейтенант смог загнать его в ловушку тремя простыми словами? Может, дело было в его безучастном лице? В его размеренном тоне? В бесподобном голосе? Или в том, что Гарри и впрямь по уши влюблён? О, господи, он слишком долго пялится на Кима. Все молчат? Почему все молчат? Гарри собирает остатки игривого настроения в себе, чтобы вооружиться пальцами-пистолетами для самозащиты и щёлкнуть ими. Щелчки выходят позорно тихими от того, как вспотели его ладони. Гарри искривляет лицо в неровной улыбке — один уголок губ выше другого, — и, наконец, слышит, как Жан хрипло и нарочито громко смеётся. Ким пожимает плечами, словно вовсе не затронутый этим взаимодействием, смотрит в свой блокнот несколько секунд и разворачивается, чтобы пойти к столу. Гарри вовсе не представляет, как было бы замечательно его поцеловать. А если и представляет, то абсолютно точно может контролировать это и не увлекаться фантазиями, а заняться работой. Он падает на своё кресло и подавляет стон. Когда все растекаются по своим делам, Жан подходит к нему и неловко хлопает по плечу. — Крепись, боец, — в его натянутом от скрываемого смеха сочувствии отчётливо слышится лишь одно: «Как же ты опозорился, мужик».

***

Гарри пытается не давать себе послаблений больше, когда дело касается выпивки, по совету-приказу Жана, но иногда это становится практически невыносимым. Однажды у него хватило глупости спросить у Жана, пьёт ли он сам, и в итоге пришлось выслушивать обильно припорошенное матом объяснение, что мешать антидепрессанты с алкоголем — худшая идея в мире; даже если это тебя не убьёт, то, в лучшем случае, всю следующую неделю ты будешь чувствовать себя ожившим куском дерьма, завёрнутым в ссаную тряпку. Больше Гарри с Жаном об алкоголе не говорил. Он пытался спросить совета у Кима, несмотря на скребущиеся в груди чувства побеждённости и любви, но у него в жизни не было такой близкой дружбы с алкоголем, как у Гарри. Да, Ким позволял себе в юности, как он выразился, «оторваться», но со временем ему просто стало не нужно это. Он не сказал, что ему неприятно пить, вовсе нет. Ким, в целом, не против насладиться стаканом-другим виски или бурбона, но исключительно ради вкуса, а не погоней за бессознательным опьянением. К сожалению, хороший алкоголь всегда неприлично дорогой, а в подарок выпивку Ким не получал уже много лет. Он просто не мог позволить себе потратиться на мелкое удовольствие — все его расходы на месяц были просчитаны наперёд с учётом форс-мажорных обстоятельств, и в них не было места для бутылки за сотню реалов. Кроме того, Ким признался, что ненавидит вино. Гарри соврёт, если скажет, что не сравнивает Кима и Дору постоянно — сознательно или нет. Ким — абсолютно другой человек. Гарри хочет становиться лучше для него таким образом, каким никогда не мог позволить себе становиться лучше для Доры. Для Доры он должен был быть достойным, стоящим внимания, большим, чем он сам. Для Кима Гарри хочет лишь быть самим собой. Лучшей версией самого себя — но всё ещё собой. Ким помогает ему верить в то, что не всё кончено. Ким помогает ему верить, что Гарри — не монстр, не зверь, но человек. Хреновый, ошибающийся, пытающийся человек. И, может, становится легче отделять нынешние чувства от прошлых, когда Гарри вспоминает, что Ким — такой же человек. Человечнее некуда. У него за головой не сияет божественный свет, у него усталый взгляд и тревожные жесты, у него целая коллекция кассет и научно-фантастических книг. И Ким — та ещё заноза в заднице. Он фиксируется на работе так сильно, что его не оторвать, и раздражается с любой мелочи в таком состоянии. Он до ужаса педантичен. Он не понимает ни своих, ни чужих эмоций. Вокруг него — частокол из прошлых ошибок, настоящих страхов и будущих беспокойств. У него просто фантастическая мания контроля. Но он любит эскимо, и морковь, и свои потёртые домашние футболки с логотипами давно распавшихся музыкальных групп, и тёплый дождь, и проводить время с Гарри. Ким любит множество абсурдных вещей, и он — лучший человек на планете и заноза одновременно. Сколько бы Гарри ни вспоминал, сколько бы ни думал, он не может вспомнить ни капли личности Доры. Её могло смазать время, проведённое вместе, или время, проведённое порознь. Её могло смазать нежелание Гарри видеть в Доре человека. Сколько бы Гарри ни смотрел старых фото, сколько бы ни изучал её далёкого лица, из снов на него всегда смотрит пугающе превосходная Долорес Деи. Бессердечная и милосердная, мученик и мучитель, живая и мёртвая. Искажённая. Ненастоящая. Дымка забытых дней. Гарри забывает новый телефон Доры с каждым новым звонком Киму. Гарри знает, что Ким стал для него гораздо важнее за эти недолгие месяцы вместе. И, тем не менее, ему страшно. Даже если Гарри наберётся смелости на глубоком выдохе объясниться Киму, даже если Ким согласится, улыбаясь мягко, но открыто, тепло, радостно, то что будет дальше? Сколько первых свиданий придётся пережить, прежде чем всё снова пойдёт к чёрту? Сколько раз придётся Киму печально взывать к Гарри, когда он снова рухнет на дно? Сколько бесконечно долгих секунд, бессмысленно коротких месяцев пройдёт перед тем, как Гарри испортит всё снова? Он не может ранить Кима. Не так, как Дору; не так, как Жана; не так, как Джудит. Ему не хочется оставлять Киму шрамы и зацеловывать их бессильно потом, ему не хочется вынуждать Кима утопать в вине, чтобы он позволял Гарри целовать его бордовые губы. Гарри боится принести боль Киму, но, кроме того, он боится, что Ким принесёт боль ему. И это неизбежно. Конечно, будет больно. Конечно, они ранят друг друга — словами, действиями, чувствами. Слишком много зазубренных краёв, слишком много неправильных решений, и это страшно, так страшно, но Гарри не может отделаться от чувства, что это того стоит. Ему хочется пытаться — усерднее и усерднее. Сдирать руки в кровь, потому что он знает, что Ким сделает для него то же самое. Несомненно, Гарри влюблён до одури, но это случилось так быстро, так неожиданно, так неловко — он не столько постепенно влюблялся, сколько споткнулся и рухнул в собственные чувства лицом, сломав себе нос. И, всё же, что-то внутри него безжалостно сомневается, подначивает его задавить каждую эмоцию, ведь они все — пародия на эфемерное «раньше», от которого Гарри не может сбежать. Ким не заслуживает быть заменой его больной зависимости от Доры. Ким не заслуживает мириться с его кошмарами, с его страхом одиночества, с его жалкими нуждами и умоляющими желаниями. Ким не заслуживает ничего ужасного, что есть в Гарри. Никто не заслуживает. Так почему Гарри всё ещё мучительно хочется? Не только нежности и касаний, которые он может почувствовать, но и боли, и ран, и трепетных попыток исцелить их, и надежды. Океан надежды. Ему просто нужно ещё немного времени, чтобы позволить себе шанс. Один лишь шанс. Гарри ворочается в постели, переворачивается с боку на бок, пока мысли о безграничном потенциале заполняют его ограниченный мозг. Он разберётся с этим. Как-нибудь разберётся. Через страх, через неуверенность и через стыд. Гарри невольно отпускает мысли, и они вырисовывают отдалённо фигуру Кима, его улыбки, его тело блёклыми вспышками. Гарри засыпает с улыбкой. Этой ночью ему ничего не снится. Вновь.

***

Избегать Кима — это идея, которую Гарри отбрасывает мгновенно, стоит ей только вспыхнуть у него в голове. Не только потому, что Гарри не сможет физически прожить день, не болтая с лейтенантом, но ещё и потому, что такое поведение просто сдаст его с потрохами. Ким — отличный детектив, что бы он сам о себе ни думал («да, Гарри, я достаточно компетентен, чтобы оправдывать свою позицию в деконтаже, но в моих способностях нет ничего исключительного, неординарного или пара-натурального»). Очевидно, он поймёт, что Гарри скрывает какую-то тайну, относящуюся непосредственно к нему. Очевидно, он сможет провести логическую цепочку между неловкостью Гарри, его желанием торчать рядом с Кимом в любой свободный день и избеганием. Это не то, что нужно Гарри. Если он и собирается опозориться с признанием, то он сделает это на своих условиях, в своё время. Когда нетерпение победит страх, он точно сможет высказаться. И он продумает всё так тщательно, что не заикнётся ни разу. Просто выложит карты на стол и будет готов к любым последствиям. Не напьётся из-за отказа. Точно не напьётся. В конце концов, Гарри прекрасно знает, что он — вариант для совсем отчаявшихся. Он смирился с этим, судя по тупому чувству под солнечным сплетением, уже давно. Так что Гарри продолжает звонить Киму каждую пятницу, набирать его номер трясущимися руками, — невозможный тремор был неприятным последствием отсутствия хоть какого-то алкоголя в крови на протяжение слишком долгого времени (пятнадцати дней и трёх часов), — договариваться о встречах на основе состояния и желаний Кима; чаще всего, Ким не отказывается провести с ним время. Иногда у него бывают дела, до сути которых Гарри безуспешно пытается докопаться. Иногда Ким звонит Гарри сам, чтобы позвать его к себе или пойти прогуляться. Внимание льстит. Скрытое за ним стремление убедиться, что Гарри в порядке, — пугает. Ему не кажется, что он умеет мириться с заботой. Особенно от Кима. Всегда есть мысли, — от крохотных до колоссальных, — которые уверяют, что он этого не заслуживает. Забота, Гарри начинает понимать, — не самое рациональное чувство. И не имеет ничего общего с вещами, которые можно заслужить. Так что Гарри остаётся у Кима сквозь страх и неловкость, смотрит с ним идиотские фильмы, закидывает ноги ему на колени, когда растягивается на диване, и говорит обо всём на свете. Ким отвечает, Ким поддерживает и делится несмело кусочками своей жизни в ответ. Гарри чувствует себя самым удачливым засранцем на целом свете. Гарри не знает, что чувствует Ким. Они выходят на балкон — поздний вечер обнял улицы Джемрока мокрой тьмой. Последние дни были холодными, мерзкими, слишком мрачными для июля. Перерыв от жары — хорошее дело, но спустя три дня болезненной мороси и серого неба начинаешь скучать по солнцу. Дождь тихо шепчет что-то о прошедших днях, остаётся запахом пропитанного водой асфальта на остановке сорок второго автобуса, блёклым светом огней на Вояджер-роуд. Гарри моргает, и призрак воспоминания растворяется, бесчувственный и ненужный ему больше. Гарри смотрит на Кима. Тёплый свет зажигалки блестит сквозь ночь искромётным фейерверком ровно мгновение и освещает лицо Кима волшебным образом. Оно становится таинственнее, чудеснее и естественнее одновременно. Выглядит так, будто Гарри видит его впервые в жизни. И влюбляется с первого взгляда. Ким передаёт ему зажигалку неторопливо, засмотревшись на блестящие ряды припаркованных у дома мотокарет. Гарри поджигает свою сигарету с куда большим усилием, чем Ким, — несколько раз зажигалка съедает пламя, несколько раз его задувает ветер, и Гарри отчаянно стонет, вытаскивая сигарету изо рта. — Позволь мне, — лицо Кима не теряется во мраке, как не теряется и его улыбка. Будь Гарри чуть смелее, он бы решил, что Ким находит его неудачливость очаровательной. Гарри отдаёт Киму зажигалку обратно, и он проверяет её на наличие газа. В его руках огонёк загорается так просто. — Наклонись, — не приказ, но сосредоточенная просьба. Гарри подчиняется, обхватывает сигарету губами снова и слегка склоняется вперёд. Ким не смотрит в его глаза. Меж пальцев одной руки — той же, которой прикрывает зажигалку от ветра, — он держит сигарету, и она мерно тлеет, одинокая. Щелчок — и огонь обжигает сигарету Гарри. Он делает первую затяжку. Ким не отходит сразу — замирает на некоторое время, где-то на пару секунд. Смотрит на что-то, но под тенью его бровей Гарри не может понять, на что именно. Момент ощущается личным. Только один момент. Руки Кима так близко к лицу Гарри. По явной складке между бровей Кима Гарри может понять, что он напряжённо сдерживает себя от чего-то. Но момент исчезает, Ким убирает зажигалку в карман и отходит. Слегка ёжится, когда поднимается ветер. Футболка согревает слабо. Гарри хотел бы помочь, да сам одет ещё хуже, а за куртками никто из них, упрямцев, сейчас не пойдёт. Остаётся только смириться, сохраняя в душе огонёк надежды, что сигареты и тёплая компания сможет их согреть. — Всё ещё хочешь знать, почему я до сих пор в РГМ? — Ким спрашивает внезапно. Гарри оборачивается к нему. Ким на него не смотрит. — Я поразмышлял об этом на досуге. — Да, выкладывай. — Я просто… провёл слишком много времени в полиции, чтобы просто бросить всё и заняться чем-то… — «что мне на самом деле нравится». — Другим. Не хочу притворяться благородным. Я хочу помогать людям, но чем больше ты узнаёшь, тем труднее верить в… важность этой помощи, пожалуй. Ким устало выдыхает дым. Смотрит на то, как он вьётся и растворяется среди городской прохлады неторопливо. Гарри знает, каково это: верить безудержно в то, что давно потеряло для тебя всякий смысл. — В РГМ есть свои недостатки. Множество недостатков. Но, — Ким смотрит на сигарету и хмурится, затем — пытается улыбнуться. — Есть и плюсы. Своеобразные. Ким цепляется за власть, которую РГМ позволяет ему иметь. За безоговорочный контроль. Гарри думает, что привело Кима к этому, но не стремится спрашивать. Когда-нибудь Ким откроет для него и этот замок. — Так что, наверное… мне нравится в РГМ. И, поэтому, я всё ещё здесь, — вывод Кима не звучит искренне. Скорее печально. Бессильно. — Что насчёт тебя? — Меня? — Почему ты до сих пор в РГМ, Гарри? — А… — конечно, Гарри думал над этим. Много раз. Он уверен, что когда-то точно ненавидел эту работу, как ненавидел и всё о себе. Сейчас она стала больше привычкой; чем-то неизбежным и постоянным. Гарри пожимает плечами. — Слишком старый, чтобы менять работу. Да и, как бы, из меня неплохой детектив. Приятно справляться с чем-то. Нечасто такое случается. — М-м-м… — Ким не сводит взгляд с пылающего кончика сигареты. Кажется, что в ней сгорает даже ночь. — Гипотетически, будь у тебя возможность, кем бы ты был? — Да хер знает… Физруком, наверное. Как раньше. Не думаю, что у меня были какие-то мечты. Они были. Гарри помнит их печальный несбыточный вкус. — Что, даже в детстве никем не хотел быть? — улыбается Ким. — Если и хотел, то не вот этим, — Гарри отстранённо показывает свободной от сигареты рукой на всего себя. — Ну же, Гарри… — Хорошо, ладно, повеселю тебя, — слова даются с трудом. Осколки разбитых собственноручно мечт впиваются в спину. — Я хотел быть ебучим поэтом. Или энтропонетиком. Поэтом-энтропонетиком. Писать оды Серости, что-то вроде того. Научные баллады. Ким смеётся, но не над Гарри и не над его странными мечтами. Тихо, довольно. Словно ему нравится просто представлять мир, где детские фантазии претворяются в реальность. — Я не удивлён. Ты же читал стихи тому дальнобойщику, — Гарри удивляется, что Ким это запомнил. — И что же тебя остановило? Почему мечты не сбылись? — По той же причине, что и у всех. Мне нужны были деньги, — Гарри тушит сигарету о перила и смотрит на кривой фильтр тоскливо. — Даже грустно, не думаешь? Приходится выбирать между возможностью быть счастливым и возможностью не умереть от голода. — Еда нужна для жизни. Счастье… не особо, — Ким говорит слабо, неуверенно. «Счастье» — что-то слишком абстрактное для его понимания. Но он пытается — для Гарри. Становится чуть теплее. — Ким, а ты счастлив сейчас? Вопрос зависает в воздухе оглушительно. По улице мчится мотокарета. Её фары моргают глазами хищного зверя и исчезают за поворотом. — Насколько могу быть, да, я полагаю, — их сигареты давно потухли. Вокруг только мрак, и морось, и свет из-за стеклянной двери. — Конечно, всегда хочется большего. Всегда можно быть счастливее. Но меня устраивает нынешнее положение вещей, и этого достаточно. Он не изменит того, что у него есть сейчас. Шаг в сторону может оказаться неверным, может позволить хрупкой сфере мыльного счастья взорваться и исчезнуть. Ким боится боли точно так же, как Гарри. Но, в конце концов, не согласился ли он дать их дружбе шанс? Не согласился ли он встать между наёмниками и гражданскими? Не согласился ли он дать Гарри время, не согласился ли он открываться постепенно и испуганно? Ким боится боли, но для него есть вещи важнее страха. Гарри есть, чему у него поучиться. Ким вдохновляет его на каждый правильный шаг сквозь страх неизбежного провала. Оступиться — ужасно, но рядом с Кимом становится капельку легче. — Думаю, я мог бы быть счастливее, — мысли вслух. — И ты знаешь, как? — в голосе Кима слышится трепетная, слабая надежда. Гарри не знает, на что. — Есть пара идей. Ким поводит плечами с напускным безразличием и смотрит на безжизненную сигарету, крутит её между пальцев. — Мне кажется, в лучшем случае, счастье можно увидеть только тогда, когда оно придёт, — больше никакой надежды в его тоне. Только рассуждения, немногим отличающиеся от его рассуждений о расследованиях. — В худшем — когда от него уже ничего не останется. Что-то справедливое есть в словах Кима. Но Гарри, словно задыхаясь, цепляется за простую возможность стать чуть счастливее. Нужно лишь перестать бояться. Сделать шаг — неважно, правильный или нет. Просто моргнуть — и мир может рассыпаться в прах. Просто моргнуть — и мир может стать чем-то новым, ярким и восхитительным. Он хочет. Невероятно, мучительно хочет. И больше не так боится своих желаний. — Пойдём, — тихо говорит Ким, бросая измятый окурок в пепельницу. Гарри повторяет за ним. — Холодно. — Знаешь, я тут подумал… — начинает Гарри неуверенно. Делает глубокий вдох. — Да? — вот она снова — странная слабая надежда. На выдохе Гарри охватывает страх. — Подумал, что… это чертовски несправедливо, что людям вообще приходится платить за такие жизненно необходимые вещи, как еда, вода и жильё, чтобы делать богатых людей ещё богаче, — да, звучит отлично, молодец, Гарри. Что ж, в другой раз. — И что несколько процентов человеческого заработка не должны быть сконцентрированы в руках одного челове… — Гарри, — Ким отвечает кусаче, едва ли не огрызается. — Уже поздно. Тебе пора домой. Гарри замолкает моментально и открывает дверь с балкона. — Не забудь свою ветровку, — слишком мрачно добавляет Ким. Ах, да. Ветровка, про которую они оба удачно забыли. Которую Гарри оставил у Кима перед своим двухдневным запоем. Гарри кажется, что никто из них просто не хотел признавать факт существования того дня и последующих без явной необходимости. Гарри проходит в коридор, и Ким стоит рядом, оперевшись на стену и сложив на груди руки, пока он надевает ботинки. Наблюдает за движениями Гарри. Гарри бросает на него взгляд, когда подхватывает с вешалки ветровку, и видит лишь то, как сильно напряжена его челюсть. Когда Гарри выходит на лестничную клетку, щелчок замка кажется резким, холодным и строгим. Когда Гарри выходит на улицу, под никчёмные редкие капли дождя, что-то побуждает его прижаться щекой к ветровке. Вдохнуть ещё глубже, чем раньше. Она пахнет сосной, моторным маслом и земляникой.

***

Ему определённо нужен совет. С меньшим, гораздо меньшим количеством алкоголя в его крови, Гарри реже посещают озарения, видения о судьбе вселенной и хоть какие-то полезные мысли по поводу того, что вообще делать со своей жизнью. Иногда ему кажется, что напиться было бы легче, потому что без алкоголя ему приходится чувствовать всё и сразу, и его чувства, в большинстве своём, омерзительные. Ему кажется, что он не может просто двигаться дальше в определённые дни. Ему кажется, что легче не вылезать из кровати, из-под пропотевшего насквозь одеяла, просто лежать и смотреть в потолок, пока его голова не станет работать нормально. Грусть, невыносимая грусть, слишком сильная грусть сковывает его тело и застревает в горле, и конец света так близко, и в жизни нет смысла, нет смысла в воздухе, заполняющем его лёгкие, нет… А потом он вспоминает, что ему нужны деньги на еду, так что он встаёт, механически одевается, чистит зубы, идёт на работу и проживает весь день, будто в бреду. Трант называет это «алкогольная абстиненция», Жан называет это «кризис среднего возраста», Ким называет это «отдохните, детектив, я могу заняться некоторыми Вашими документами». Гарри знает, что прав, скорее всего, первый; второй ушёл недалеко; последнее — всех приятнее. С каждым днём в отделе Гарри хочется сказать Киму обо всём, что пожирает его изнутри, но мысли сбиваются с ритма, сердце выворачивается наизнанку и лучшее, что у Гарри выходит, — это выдать пару утомительно очевидных левацких заявлений. Ким терпит его язык без костей и прерывает, когда Гарри начинает просто повторяться или особенно сильно злиться на представителей среднего класса. В остальном же, их разговоры продолжают быть удивительно обыкновенными, но Гарри не может отделаться от ощущения, будто они стали более натянутыми; точно попытка убедить их обоих в том, что всё абсолютно нормально и неизменно. Твёрдая земля уходит из-под ног так медленно, что Гарри едва не упускает это из виду. Поэтому ему нужен совет. Признавать необходимость чужой помощи для Гарри отвратительно тяжело; он едва может вынести, когда Ким заполняет отчёты за него по собственной инициативе, — самоненависть мешается с гордостью, гордость мешается с латентным синдромом самозванца. Так что попросить помощи будет ещё труднее. Препятствие, к сожалению, преодолимое. Таким образом он уходит с работы раньше, чем обычно, и оказывается на пороге у Лены. Он продолжал навещать её, иногда выходить с ней на прогулки в ближайший парк, приносить какие-то сладости и усиленно не говорить о том дне, когда он перед ней разревелся. Лена, поняв намёк, к этой теме не возвращалась тоже, и всё вернулось в норму. Лена снова открывает дверь, снова улыбается ему, снова приглашает войти. Гарри содрогается от тепла квартиры, снимает обувь и надевает привычные тапочки. Он улыбается Лене в ответ слегка запоздало, потерявшись в своих мыслях, и она слегка сводит брови, но продолжает мягким голосом рассказывать о новой книге, которую она читает. «В Системе». Гарри слегка удивляется, но не придаёт этому особого значения. Это популярная книга, в конце концов. Когда Гарри проливает кипяток себе на руку и без доли грации матерится во весь голос, Лена решает отойти от лёгкой беседы и спрашивает: — Тебя что-то волнует, зайка? Что ж, нет смысла уходить от ответа. Гарри засовывает обожжённую руку под холодную воду. — Да, на самом деле, — признаётся он, упорно разглядывая покраснение на руке. — Если вкратце, мне нужен… совет. — М-м-хм, — понимающе произносит Лена сквозь прикрытые губы. — Словом, ты мой единственный друг, у которого есть счастливый опыт касательно… романтики. Всего такого, — объясняет Гарри, вымеряя каждое слово. — Так что, ну. Я хотел бы спросить. Про это. Когда Гарри закрывает воду и оборачивается, на лице Лены блестит слишком яркая для такой неловкой просьбы улыбка. — Что такое? — он беспокойно спрашивает. — То есть, я твой друг? Хм. Он ведь правда это сказал. Вслух. Ей. Забавно, как такое случается, — сначала страшно подпустить хоть одного человека к себе, а потом, стоит только на секунду отвлечься, как появляются друзья. — Я думал, это очевидно, — Гарри пожимает плечами как можно более невозмутимо. — Просто приятно узнать, зайка. Проходи в гостиную и побеседуем. Ожог окутывает всю тыльную сторону ладони немой болью, но Гарри стискивает зубы, берёт две чашки чая с собой и направляется в сторону гостиной. Он садится на своё обыкновенное место посередине дивана и ставит чашки на столик аккуратно. Поверхность стола привлекает его внезапно. Потёртая, но чистая. В некоторых местах дерево обесцвечено от горячих чашек, стоявших на нём. Протягивающиеся от края до края линии кажутся самой интересной вещью в мире. Лена ждёт его терпеливо, но Гарри понимает, что сам тянет время. Ему не нужно убегать. — Ну, короче, — он решается сказать что-то. — Мне бы хотелось узнать, как у вас с Мореллом всё… закрутилось. И докрутилось до брака. Без особых потерь. — Ах… Ну, зайка, ты знаешь про нашу первую встречу. Агентство для знакомств, фазмид, — она ласково улыбается тёплым воспоминаниям. — В каком-то смысле, всё просто не могло не закрутиться. — В каком смысле? — Гарри хмурится. — Ну, помимо криптозоологии, в которой я тогда не особо много смыслила, у нас были другие общие увлечения, — вспоминает Лена. — Ему нравились шахматы, как и мне. Он слушал внимательно, когда я рассказывала про уход за растениями, про книги, про фильмы, что смотрела, пока оправлялась от травмы… В её глазах — отблески радости о том, что это происходило, и печали о том, что это осталось в прошлом. — Разве вы не могли… ну… просто быть друзьями? — уточняет Гарри, стараясь не перекладывать свой собственный опыт на её рассказ. Получается, откровенно говоря, плохо. — Могли, конечно. Мы и были друзьями какое-то время, — Лена задумывается. — Наверное, мне нравилось, что он не считал меня хрупкой, неспособной или какой-то особенной из-за того, что я в кресле. Он просто… был рядом. Наслаждался моей компанией. И я совру, если скажу, что не наслаждалась его. Да, звучит знакомо. — Забавная ситуация случилась, когда я призналась ему в симпатии, — она воздушно смеётся, как маленькая девочка. — Он краснел, как помидор, и заикался. Я впервые видела его таким! Взрослый разведённый мужчина был в таком шоке от признания простой девчушки… Оказалось, что он собирался мне сказать всё сам, писал себе шпаргалки, продумывал романтическое свидание и всё такое. А я просто взяла и сказала ему! Конечно, он растерялся… Гарри кивает, сложив руки на коленях. Его всё мучает один вопрос. — А как… как вы, ну. Строили отношения? — Методом проб и ошибок, зайка, — короткий вздох. — Как все вокруг. В этом есть смысл. Чересчур много смысла. Гарри надеялся, что хотя бы у Лены будет лёгкий, сказочный ответ, — «мы были созданы друг для друга, никаких проблем не было, всё вышло великолепно», — но в любви нет простых путей. Любовь — лишь вспышка вначале. Любовь — долгая дорога затем. Шаг за шагом. Правильные и неправильные. В понимании, что даже к счастью можно прийти сквозь ошибки, наполняет комфортом. Из терниев можно дотянуться к звёздам — рука в руке. — Ещё вопрос. Последний, — Гарри сжимает обожжённую руку, отвлекаясь на боль. — Откуда ты знала, что он ответит взаимностью? Лена молчит, и сквозь пелену воспоминаний в её глазах видны размышления, вспышки былых эмоций. Она сжимает плед на своих коленях в руках и отпускает его в следующее мгновение. — Если честно, я не знала. Надеялась, конечно. Но не более, — в каждом вздохе Лены — новое чувство. Одно громче других. — Я даже не знала, станет ли мне лучше, если я признаюсь. Просто нырнула с головой — и надеялась, что Морелл вернёт меня на поверхность. Тело Гарри холодеет с каждой секундой. — Это… это даже не храбрость была. И, по правде говоря, мои чувства тогда не были настолько сильными, чтобы о них невозможно было молчать, — Лена проводит пальцами по своим волосам. — Мне просто хотелось узнавать его дальше. Узнавать иначе. В любви можно узнать человека так, как никогда не узнаешь в дружбе, — и наоборот. Я сделала свой выбор. И осталась им довольна. После этих слов у Гарри не находится ответа. Он отпивает свой чай в молчании, размышляя. Как он хочет узнать Кима? Полностью — говорит жадность. Откровенно — шепчет нежность. Гарри хочет узнать, каким человеком Ким может стать рядом с ним. Каким человеком может стать он сам рядом с Кимом. Гарри хочет знать, и хочет изучать, и хочет меняться, и хочет, хочет, хочет безгранично. Его желания слишком много, но оно всё ещё не становится жаждой. Не вспыхивает зависимостью. Не кажется Гарри таким ужасным, как все до этого. Он хочет и — впервые за шесть, десять, двенадцать лет, — не чувствует от этого отвращения. — Спасибо, — шелестит Гарри отдалённо. Он смотрит в глаза своим желаниям, и они смотрят на него в ответ с неутомимой, блаженной нежностью. — Пожалуй, мне стоит пойти. — Ох, и ты даже не повеселишь старушку рассказом о своей избраннице? — Лена улыбается так невинно, что Гарри неловко её поправлять. — Мне правда стоит идти. Знаешь, написать шпаргалки, всё такое, — с хрустом у него во рту ломается смех. Лена ухмыляется, но не настаивает. Провожает его до двери, вежливо закрывая глаза на куда менее вежливо оставленную Гарри недопитую чашку чая. Пока Гарри переобувается, Лена вспоминает что-то. — А, да, зайка, — она аккуратно говорит, стоит Гарри открыть дверь. — Попроси своего друга зайти, как у него найдётся время. Думаю, сегодня я закончу с книгой. Мне бы хотелось её обсудить. — Кого, Кима? — удивляется Гарри во второй раз. — Да-да, — Лена говорит так, словно в этом нет ничего серьёзного. То есть, Ким навещает её тоже. Гарри прошёлся по очень тонкому льду. Не сказать, что он не верил в способность Лены хранить секреты, но он был вполне убеждён в её стремлении помогать другим, которое выходило за границы время от времени. Если бы Гарри обмолвился, что его «избранница» — это Ким, Лена бы точно попыталась подтолкнуть их друг к другу как-нибудь. И раскрыла бы все карты в итоге. Гарри умер бы со стыда. Он не знает, что было бы лучше, — окажись Лена ужасной свахой или ужасной противницей гомо-сексуальных отношений. Так что он не отвечает ничего, только кивает ей с энтузиазмом и машет рукой на прощание. Ему найдётся, над чем подумать.

***

Вопреки своим ожиданиям, Гарри понимает, что думать ему особо не над чем. В его голове в разы меньше мыслей, чем неразборчивых желаний. В центре всего — Ким. Немного алкоголя. Немного воспоминаний. Но, в конце концов, всё возвращается в одну точку, к одному человеку. Он не чувствует себя бессильным перед этими мыслями. Они не становятся единственным, что вынуждает его подниматься с кровати каждый день. Ким не приходит к нему во снах. Гарри чувствует себя… умеренно. Насколько возможно спокойно. Не считая тех моментов, когда хочется вылезти вон из кожи от беспокойства в процессе обдумывания правильных слов для изъяснения. Гарри хочет, чтобы всё вышло идеально. Гарри знает, что этого не случится. Но фантазии о чём-то грандиозном, о возможности покорить возлюбленного, идущие от сахарных в своей нереалистичности детских сказок, помогают отсрочить неизбежное, и Гарри с радостью принимает каждую секунду, которая позволит ему ещё немного подумать. Что странно, учитывая, как Гарри особо думать не над чем. Конечно, он тянет время. Что-то изменится, он знает. Что-то изменится — но как? Гарри боится узнать ответ. На работе становится капельку более душно и тяжелее. Гарри чуть меньше говорит с Кимом, но ненамеренно. В одну секунду Гарри теряется в своих мыслей, а в следующую теряет и лейтенанта из виду и не находит его до самого вечера. Джудит любезно сообщает, что лейтенант Кицураги стал чаще выходить на места преступлений и заниматься полевыми расследованиями; Гарри считает, что это разумное решение — в конце концов, даже самые стойкие устают от бесконечного бюрократического потока и пропитанного дымом кабинета. Ким, скорее всего, ссылался на больную голову, когда уходил. Гарри не уверен, почему Ким не сказал ему о своих планах, но, что ж… Над этим не стоит раздумывать слишком усиленно. Гарри раздумывает всё равно, и бесконтрольные мысли приходят к классическому «Ким меня ненавидит», заевшему на повторе. Это можно игнорировать. Это можно оспорить. Ким не из тех, кто будет терпеть зазря. Гарри знал это с самой первой их встречи. Гарри знал это, когда предлагал ему свою хромую дружбу. Гарри знает это и сейчас. Ким бы давно послал его куда подальше, не наслаждайся он его компанией. В конце концов, они не были больше сцеплены друг с другом одним расследованием, и в участке всегда можно было бы оставаться на расстоянии вытянутой руки друг от друга — профессионализм как способ защиты. Но Ким остаётся рядом. Ему нравится оставаться рядом. Он не говорит этого вслух, но он выглядит спокойнее, увереннее, расслабленнее, когда они проводят время вместе за пределами работы. Он не говорит этого вслух, но он хвалит Гарри, смеётся с ним время от времени, рассказывает ему что-то удивительно незначительное и необъяснимо важное одновременно. Этого достаточно. Достаточно, чтобы поверить. Задумчивость Гарри прерывает Жан, когда кладёт перед ним листы бумаги, заполненные тугими, аккуратными буквами — очередной подарок от Транта. — «КВАДРАТНАЯ ПУЛЯ». Откопали информации на одну из жертв, — Жан стучит пальцем по листам. — Нужно разведать. Не привлекать внимания, при этом. Не самое приятное место для копов. — Ага. Мне подготовить парик и солнечные очки? — Ха-ха, — Жан выговаривает каждый слог без намёка на веселье. — Завались. Это важно. Может быть наводкой. — Выдвигаемся сейчас? — уточняет Гарри, рассматривая вмятины от ручки на бумаге. — Сначала прочитай, что Трант нашёл. Даже не думай идти туда вслепую, — Жан складывает руки на груди. — А, и я не пойду. Мы с Хейдельстамом хотим наведаться в ту охотничью лигу. — Договорились. — Не ходи один, — настойчиво рычит Жан, сразу поняв мысли Гарри. — Некому будет твой труп оттуда вытащить, если что-то пойдёт не так. Возьми Кицураги, у него мотокарета есть. — Он не… — Гарри оборачивается и замечает Кима на рабочем месте. Лейтенант смотрит на них с Жаном. — О, Ким! Иди сюда! Гарри чувствует, как едва ли не начинает светиться, стоит Киму подняться из-за стола. Гарри чувствует, как ёрзает на месте. Гарри чувствует взгляд Жана на себе. Ким подходит и наклоняется, опирается рукой на стол, поправляет очки. Кажется, он слушал внимательнее, чем можно было подумать. Его взгляд тут же начинает бегать по синим строкам. Гарри требуется вся выдержка, чтобы не фокусироваться на том, как воздух в небольшом расстоянии между их с Кимом телами становится теплее. — Хм, — лаконично отмечает Ким спустя некоторое время чтения. — Ну, лейтенант? Готов устроить старый-добрый маскарад во имя закона? — Гарри стукает Кима в плечо. — Я не думаю, что нам потребуется «устраивать маскарад», детектив, — Ким потирает переносицу. — Просто оставить в Кинеме одежду с отличительными знаками РГМ будет достаточно. И эта миссия явно не из тех, где потребуется вооружённый рейд, если нашей целью не является развязка очередной локальной гражданской войны. — Да, но… маскарад — это весело… — Это только отнимет время от расследования, — серьёзно отрезает Ким, но смягчается: — Мы можем сходить на… костюмированную вечеринку, если хочешь. — Ты знаешь какие-то подходящие места? — Бывал в одном, на Буги-стрит… Жан многозначительно прочищает горло. Когда Ким осознаёт, что он отвлёкся от работы, то пристыжённо опускает голову. Гарри, в свою очередь, просто радуется, что оказывает на многоуважаемого трудоголика-лейтенанта положительное влияние. Жан явно не согласен с тем, что влияние можно назвать положительным. — Так, лейтенант, Вы согласны на эту вылазку? — осведомляется Жан, пытаясь за профессионализмом и вежливостью скрыть утомлённость. Получается херово. — Гм, да, несомненно, — отзывается Ким, собравшись после припадка стыда. — Я знаю, как долго Вы разбираетесь с этим делом. Помочь будет честью для меня. Он кивает Гарри. — Вот и отлично, — Жан звучит так, словно подводит итоги. Смотрит на Гарри пристально: — Не обосрись. Гарри кажется, что он имеет в виду не только расследование. Если можно судить по попытке Жана подмигнуть, что больше похоже на очень неловкое моргание. Видимо, сам Жан тоже понимает, как неудачно у него вышло, потому поспешно разворачивается и идёт к выходу, запихнув руки в карманы. Ким провожает его взглядом. — Вам правда стоит прочитать, как сателлит-офицер предложил, — «предложил», конечно, сильное слово. Больше походило на приказ. — Информация весьма… полная. Гарри обдумывает слова лейтенанта, когда к нему приходит дурацкое осознание. То есть, Ким правда подслушивал. Тешить себя мыслью, что Киму хотелось поучаствовать в этом расследовании, крайне приятно. Гарри поднимает бумаги со стола. — Прочитаю, пока будем добираться. Ким пожимает плечами. — Как хотите. Но я не буду слушать, как Вам плохо, если Вас укачает, — он слегка улыбается. Гарри знает, что будет.

***

В мотокарете невыносимо душно. Гарри скидывает свой пиджак ещё до того, как они проезжают половину пути, и усиленно пытается сфокусироваться на разбегающихся буквах перед ним. — Значит, Норберт Шевалье, — третья жертва. Найден в своей квартире. Осколки пули разлетелись почти по всему черепу. — А парень знал толк в веселье, а? — Если под «весельем» Вы подразумеваете «ошиваться среди бандитов в закрытых для публичного посещения местах», то, да, знал. — Так… — Гарри пропускает несколько абзацев об устройстве ревашольской канализационной системы, мысленно извиняясь перед Трантом. В любой другой ситуации Гарри с радостью узнал бы про канализации со всеми их особенностями. — Значит, копов не жалуют. Ага. Очевидно. Тусуются под землёй. Барыжат наркотиками. Пока выглядит вполне типично. — Типичность не значит отсутствие опасности, — отзывается Ким, расслабленно и уверенно нажимая на рычаг. Гарри читает ещё некоторое время, комментируя едва ли не каждое предложение. Ким даже не пытается придумывать ответы, сфокусированный на дороге, и только хмыкает или кивает. По крайней мере, он слушает. — О, туда Черепа захаживают? Может, Синди встретим, — девчонка, несмотря на всё своё недружелюбие, осталась приятным воспоминанием. — Не горю желанием, — вздыхает Ким. — Разве она не из Мартинеза? — Не очень-то и далеко отсюда. Приятно иметь связи «по ту сторону», не считаешь? — Не считаю. Это именно то, что приводит к коррумпированности офицеров. — Может, я просто хочу заняться стрит-артом? — Это всё ещё незаконно. — Зануда. — Да, я зануда, — Гарри ловит улыбку на лице Кима. — Как Вы раньше этого не поняли? Читать становится сложнее с каждой секундой. По крайней мере, Ким знает, что их ждёт, решает Гарри, и отвлекается на пролетающие за окном улицы. В пыли лета куда-то спешат люди. Несмотря ни на что, всё ещё дышат, страдают, тоскуют. Несмотря ни на что, всё ещё живые. В сердце у Гарри ещё полно ненависти — может, ей никуда и не деться. Но, распробовав любовь на вкус снова, он замечает её везде. К солнцу, к теплу, к ночи и звёздам. К людям вокруг. К человеку, сидящему рядом с ним. Она ощущается мягко. Безобидно. И, впервые за вечность, Гарри кажется, что ему хочется любить дальше. Хочется дальше жить. Они останавливаются в очень приличном районе, не особо подходящем под описание, предоставленное Трантом. Гарри удивлённо смотрит на Кима. — Оставим мотокарету здесь. Подъезжать близко будет опасно, нас могут заподозрить. Ким явно не хочет говорить, что он прикончит первого же, кто попытается слить мазут с его Кинемы или раскрасить её уродливо. Гарри ухмыляется. Похоже на него — беспокоиться о сохранности мотокареты больше, чем о собственной жизни. — Вы закончили с изучением предоставленного материала? — Ким смотрит на него впервые за всё время поездки и приподнимает бровь. — В каком-то смысле. — То есть, Вы помните пароль? — Ким знает ответ на свой вопрос. — Освежи-ка мне память, — выкручивается Гарри. Глубокий вздох. — Vita incerta, mors certissima. Слышать эти слова его голосом наполняет Гарри странной печалью. Ким выходит из мотокареты, снимая по пути свою куртку. Он в майке — более свободной и в разы более чистой, чем его майка для работы с Кинемой. Сквозь широкие проймы можно увидеть его явную переднюю зубчатую мышцу. Гарри закатывает рукава рубашки и расстёгивает пару верхних пуговиц, чтобы выглядеть менее презентабельно. Быть разодетым в подпольной криминальной ячейке — не самая мудрая идея. Ким смотрит на него какое-то время странно, словно хочет что-то сказать, но, судя по всему, решает, словно это того не стоит. Может, он скажет это после. Сколько бы тоски ни пытался нагнать Жан, эта миссия не выглядела особо смертельной. Шанс умереть, конечно, есть, но ровно такой же поджидает на каждом шагу. Рука Гарри останавливается на кобуре. Пистолет обжигает холодом. Он проводит пальцами по стволу. «Parabellum». — Я не думаю, что нам понадобится оружие, — комментирует Ким. — Предосторожность не помешает, — протестует Гарри, и Ким вздыхает. — По крайней мере, снимите кобуру. И постарайтесь спрятать пистолет. В этом городе разбираются в полицейском оружии. Гарри следует совету и оставляет кобуру рядом с пиджаком. Пистолет он уверенно засовывает за пояс штанов и накрывает рубашкой. Не самый лучший вариант, но приходится действовать по ситуации. — Я искренне надеюсь, что Вы поставили пистолет на предохранитель. — Будет неловко отстрелить себе член случайно, — говорит Гарри и на всякий случай проверяет оружие. Всё в порядке, его гениталии в сравнительной безопасности. — Неловко, и впрямь. Гарри закрывает дверь мотокареты. Ветер шелестит меж домов. — Каков наш план? — спрашивает Гарри без особого смысла. Всё выглядит очевидным. Ему просто хочется поговорить с Кимом ещё немного. — В первую очередь, узнать, что там делал Шевалье. Может, побольше разведать про его связи с… такими людьми, — Ким морщится. — Очевидно, не выдать себя. И постараться обойтись без потерь. Он улыбается с долей самоиронии. «Полицейская работа» и «потери» давно стали для него синонимичными понятиями. — Звучит отлично, — Гарри не хочет признаваться, что слушал вполуха. — Пойдёмте. Дорога обещает быть долгой. Ким оказывается прав. Они идут около двадцати минут по переулкам, в которые едва проникает свет, поворот за поворотом, забираются всё глубже внутрь Ревашоля, словно копаются в его органах. У них даже разговор не клеится. Ким насторожен и мрачен, скованность обвивает его плечи, он хмурится. Слишком серьёзно раздумывает над предстоящей работой, чтобы отвлекаться на пустую болтовню. Гарри не может его винить — такой уж у лейтенанта способ справляться с нервами. Что не очень схоже со способом Гарри. Ему нужно выражать всю беспокойную энергию, бурлящую внутри, словами, будто сквозь них может вытечь в мир вся тревога. Но он силится молчать, всё несказанное застревает в горле. Становится труднее дышать. Он касается пистолета под рубашкой, и его наличие приносит странное умиротворение. Ким останавливается у слива — слишком большого, чтобы быть простым, — и с небольшим усилием вытаскивает один из прутьев решётки. Просовывает руку внутрь и отпирает люк так легко, словно делал это уже много раз. — Тесновато будет, — вырывается у Гарри. — Справимся, — мягко успокаивает его Ким. Бесчувственный мрак люка встречает их радушно и заглатывает дневной свет безвозвратно.

***

— Никогда не думал, что мне придётся копаться в чужом дерьме буквально, — голос Гарри, хоть и приглушённый, звучит тяжёлым эхом в бесконечности тоннеля. — Серьёзно? За все годы жизни ты никогда не лазал в канализации? — Ким переходит на более неформальное обращение, как часть маскировки. В таких местах ценят фамильярность. — Я особо не помню ни один год своей жизни. Кто знает. Может, и лазал, — Гарри наступает в лужу и морщится от её всплеска. — А ты? — Налазался в своё время, — Ким пожимает плечами. — Не по работе, в основном. Он избегает любого упоминания полиции в разговоре, взвешивает каждое слово. У стен есть уши. Или же паранойя — часть профдеформации. — Ты хочешь сказать, что по собственному желанию шатался в подземной говнореке? — Можно и так сказать, — Ким осматривается, чтобы не встречаться с Гарри взглядом. — Порой приходится «шататься в подземной говнореке», чтобы найти интересные места. — Исследовал криминальное подполье в юности? — Нет, — говорит Ким, давая понять, что разговор окончен. У Гарри есть некоторые идеи, но он не настолько глуп, чтобы их озвучивать. Кроме того, Ким явно ему не ответит. Они идут ещё какое-то время. Звук шагов отлетает от стен. Журчание воды приносит странное чувство комфорта, сопровождает их на каждом повороте и в каждом тупике. Один тупик оказывается особенно странным. Ким щурится, наклоняясь, и Гарри спрашивает: — Пришли? Ким неуверенно кивает. Когда они подходят ближе, перед ними вырисовывается силуэт тёмной двери. Всё-таки пришли. Спустя пару поспешных стуков слышатся шаги. В двери открывается небольшой проём. Красный свет вырывается из него ровно до того момента, пока чья-то голова не заслоняет его. Сквозь блеск кровавого ореола Гарри не может различить лица. Человек ничего не говорит — просто ждёт. Ким склоняется ближе. — Vita incerta, mors certissima. Его тихий голос кажется оглушительным. Может, дело в словах. Гарри неясно, почему они пробирают его до костей. Человек на той стороне закрывает проём, и всё вокруг снова поглощает тяжёлая тьма. Проходит несколько мучительных мгновений перед тем, как дверь открывается, и ещё несколько перед тем, как глаза Гарри привыкают к необычному освещению. Он чувствует неприятный скулёж головной боли где-то в районе лба. Перед ними стоит серьёзного вида женщина — порванный блейзер, обтягивающая футболка, свободные штаны, тяжёлые армейские ботинки. Она пахнет сигаретами и спиртом. Волосы обрезаны под корень — в искажённом свете не выходит различить их цвет. Она не говорит ничего, не издаёт ни звука, и Гарри замечает рваный шрам у неё на горле. Вопреки всем детективным привычкам, он не горит желанием узнать, является этот шрам памятью или наказанием. Ким проходит вперёд с неестественным достоинством, и Гарри старается повторить его манеру, пусть и чувствует себя как-то глупо. Нужно вести себя естественно. Обычное поведение Кима — противоположность обычного для Гарри. В коридоре Гарри замечает, что свет исходит от невероятного количества неоновых вывесок на стенах. Некоторые просто комично искривлены, некоторые собираются в символы и слова. Он видит как минимум два «пиздец» на протяжение всего пути и с пониманием кивает. Неон знает, о чём говорит. Над входом в залу висит лаконичное «АД». Гарри не уверен, что может согласиться с этим заявлением. Ким открывает дверь без промедления. Зрелище открывается интересное. Куда меньшее количество неоновых вывесок Гарри замечает в первую очередь. В них нет такой строгой цветовой кодировки, отчего комната в определённом извращённом смысле напоминает танцпол. Если бы кто-то решил организовать танцпол посреди рынка. Неорганизованного. Пахнущего амфетаминами и грязью. В канализации. Несмотря на обильное количество людей в хаотично расположенных свободных от «лавок» местах, место не выглядит пригодным для обитания. С низкого потолка едва ли не льётся вода. Под ногами дрожат слизистые лужи. Даже спёртый, влажный воздух насквозь пропитан враждебностью. — Вперёд. У нас есть дело, — шепчет Ким. — Думаешь, здесь найдутся люди, которые будут рады ответить на вопросы? Ким вздыхает с сомнением. — Попытка не пытка. Они ныряют в толпу людей, и Гарри в приступе беспокойства цепляется за локоть Кима, чтобы не потеряться. Его кожа горит от прикосновения, пот расползается по рукам. Лейтенант так сконцентрирован на поиске подходящего пути, что не замечает хватку Гарри. Кажется, он даже начинает концентрироваться усерднее. Они пытаются узнать что-то у нескольких людей из того меньшинства, которое хочет (или способно) с ними говорить. В основном их шлют куда подальше. Кто-то просто отвечает, что не знает ничего. Ким останавливается у стойки, за которой пожилой мужчина греет ложку над зажигалкой. Его руки трясутся так сильно, что одно лишь чудо помогает раствору не выплеснуться из ложки. В слабом свете зажигалки Гарри замечает, насколько широкие у мужчины зрачки. У Гарри чешутся ладони в давно позабытом ощущении, и он засовывает руки в карманы. Из того, что он мог вспомнить, у него были некоторые проблемы с наркотиками, но, вероятно, привычка запивать любое своё желание алкоголем приостановило развитие хоть какой-то зависимости. Всё ещё, смутные воспоминания о возможности лишиться контроля над каждым своим ощущением манят время от времени. Гарри прикусывает язык и рассматривает стойку. Не шибко много «товаров» на ней, это точно. Наркодилеры обычно не употребляют то, что через них проходит, но мужчина с зажигалкой явно так не считает. Маленькие пакетики с таблетками и порошком всё ещё разбросаны то тут, то там, тем не менее. Гарри даже замечает баночку пиролидона. Облизывает губы. Большую часть места на стойке занимают, как ни странно, рукописные книги и памфлеты. Обложки сделаны вручную. Почти нигде нет названий, а те, что есть, написаны так неразборчиво, что невозможно их прочитать. Если содержимое книг написано так же, Гарри может понять, почему они не расходятся. Гарри переводит взгляд на мужчину, когда тот начинает шевелиться. Он выглядит удовлетворённым результатом и аккуратно опускает ложку. Гарри не видит, что он делает дальше, но определённые предположения у него есть. Ким наклоняется ближе к стойке. — Шевалье. Норберт Шевалье, — он коротко и ясно начинает. — Припоминаете что-нибудь о нём? — М-м-м, — мужчина явно пытается что-то ответить, но у него не выходит. Какое-то время кажется, что он пережёвывает свой язык, не осознавая этого. — Никто здесь не представляется настоящим именем. Или вы мусора, или парень перешёл дорогу важным шишкам. — Я думаю, ты знаешь ответ, — твёрдость тона Кима кажется ещё более пугающей сквозь полуулыбку на его лице. Мужчина пожимает плечами. — Не знаю такого. Как я сказал, здесь ни у кого имени нет. — Мужик среднего возраста. Тату с плеча на шею. Шрам на лбу. Очки, — описывает Гарри не спеша. Мужчина выглядит так, словно искренне задумывается. Его лояльность — не больше, чем страх перед неизвестностью. Но это уже лучше, чем все, кто им уже встретился. — Помню-помню такого. Назвался как-то идиотски… или не назвался вообще. Давно его не было. — Не то, что нам нужно знать, — говорит Ким, напряжённо пытаясь использовать зловещий тон вместо дипломатического. — А что вам нужно? — резко огрызается мужчина. Гарри непроизвольно дёргается. — Чем он занимался в этой помойке? — Ким выглядит нетронутым внезапной сменой настроения собеседника. — То есть, он правда во что-то вляпался, — задумчиво отмечает мужчина. — Да хер знает, на самом деле. Я ему не мамка, не слежу за каждым шагом. — Но он бывал здесь так часто, что ты его запомнил? — продолжает Гарри. Ким слегка расслабляется. Он начинал уставать от попыток строить из себя загадочного бандита. — Бывал. Интересовался, в основном, где я беру товар, — мужчина кивает на скромный ассортимент наркотиков. Не типичная для дилера практика — выдавать поставщиков, но Гарри начинает понимать, что дилерство для этого парня играет третьестепенную роль. — Вежливый был, несмотря на мрачную рожу. Спрашивал про книги. — Что за дела с этими книгами вообще? Не самое лучшее место ты выбрал для распродажи, — Гарри оглядывается безразлично, просто для виду. Рядом с ним Ким осматривается тоже, куда более беспокойно. Прошлая осторожность уходит с лица мужчины, в глазах угольками вспыхивают восторг и гордость. Даже они — лишь призраки искренних чувств, давно утопленных в героине. — Написал их. Жду своих читателей. — Вручную? — хмурится Гарри. — Разве не разумнее было бы их издать? Или хотя бы напечатать? — Для этого нужны деньги и связи, — настроение мужчины снова вспыхивает огнём. Его руки начинают трястись сильнее. — Такой роскоши нет почти ни у кого в Ревашоле. — То есть, дурь ты толкаешь, чтобы издаться? — Нет, — с каждым словом мужчина звучит всё менее заинтересованным в продолжении диалога. — Я «толкаю дурь», чтобы выжить. — Гарри, — шепчет Ким так тихо, что его едва слышно в гомоне толпы. — Мы отдаляемся от темы. — Я пытаюсь его разговорить, — защищается Гарри, тоже понизив голос. — Не хочу сомневаться в твоей компетенции, но выходит так себе. Они вместе смотрят на мужчину, который упорно отводит взгляд и смотрит на что-то перед собой голодно. Ким глубоко вздыхает и поправляет перчатки. Он ударяет по стойке руками и склоняется, словно хищная птица, готовая к атаке. Прищуривает глаза. Гарри позволяет себе подумать, что выглядит это весьма горячо. — Я думаю, ты понимаешь, в каком положении окажешься, если не расскажешь всё, что знаешь, — Ким шипит сквозь зубы. — Что этот крысёныш делал здесь? Ему не нужно повышать голос, чтобы дать мужчине понять, кто тут главный. Ему не нужно ругаться. Но Ким, вопреки всему своему хладнокровию, теряет терпение, и Гарри хочется остановить его, удержать, взять ситуацию в свои руки… Он не успевает. Ему хватает один раз моргнуть — и в следующее мгновение ноги Кима подкашиваются, а изо рта вырывается сдавлённый вздохом стон. Гарри видит тёмное лезвие ножа внизу его спины. Рука машинально тянется к пистолету, но Ким протягивает к нему руку ровно в тот момент, когда неизвестный вытягивает оружие из раны. — Не надо, — он шепчет, глотая воздух вопреки боли. — Слишком много народу. «Постараться обойтись без потерь», помнишь? Если мы… если начнём стрелять, то привлечём слишком много внимания. И преимущество… явно не на нашей стороне. — Блять, — Гарри едва находит в себе силы дышать. Кровь, расползающаяся у Кима по майке, кажется самым страшным проклятием. Искорёженный ожогами силуэт. Кровь, слишком яркая на выжженном теле. Гарри подхватывает лейтенанта испуганно и оглядывается по сторонам. Его сердце стучит, гул людей вокруг смешивается с приливающей к голове кровью, и Гарри чувствует безграничный, колоссальный ужас. Ему страшно — так, как не было никогда. Пожилой мужчина даже не дёргается от согнувшегося в немом крике Кима, не обращает внимания на Гарри, кусающего губы. Просто заливает раствор из ложки в цилиндр шприца с пугающей точностью. — Знаешь, — обращается старик к Гарри. — Лучше бы вам убираться. Люди тут, как пираньи. Чуют кровь. — Гарри, не надо, — пытается поспорить Ким, но его лицо кривится в страдающей гримасе. — У нас… есть ещё… вопросы. — Какие, блять, вопросы, ты умираешь! — Гарри прижимает Кима ближе к себе, пытаясь удержать его на ногах. — Я абсолютно точно не умираю. Дело… — Нахер дело. Разберёмся. Пошли отсюда. Ким хочет отказаться бросать задание, хочет продолжить, но Гарри тянет его за собой, краем глаза впитывая расползающееся всё быстрее кровавое пятно, и Ким сдаётся. В его вздохе читается слабая благодарность.

***

— Ты знаешь, я сам идти могу, — с хрипом уведомляет его Ким, но не предпринимает никаких попыток высвободиться из поддержки Гарри. — Ты уже достаточно напрягся, пока из люка вылезал. Я думал, ты в обморок упадёшь. — Хватит драматизировать, — Ким закатывает глаза. — Это не такая проблема. — Это колотая рана, Ким, — умоляюще шепчет Гарри. — Кажется, мы не угодили кому-то из Черепов. Который был или слишком глуп, чтобы нанести смертельный удар, или хотел просто… намекнуть, что нам тут не рады, — кажется, лейтенант не обращает на его слова внимания. — Черепа — не единственные, кто нападают без предупреждения, — Гарри считает, что отвлечься будет лучшим решением. Ему нельзя паниковать. Не сейчас. Это Ким тут умирает. — Не знаю, почему это считается отличительным знаком. Никакой нормальный убийца не будет сообщать о своих намерениях. По какой-то причине, Ким хрипло смеётся. Когда они выбрались из люка, Гарри удивился, что на улице было ещё светло. В скованной тьмой канализации солнцу не было место — только искусственный неон, редкие всполохи пламени зажигалок и блики на грязной воде. И, пусть закат уже слегка коснулся синего неба, тьма отступила. Отступили и липкие остатки промозглой духоты, и мрачные пустые взгляды тёмных лиц. Мир снаружи выглядел ничуть не тронутым тем фактом, что два человека вылезли в него из-под земли, испачканные кровью. Первым делом Гарри настоял на том, чтобы попытаться остановить кровь. Ким выглядел слишком измотанным, чтобы протестовать, так что Гарри бесцеремонно порвал его майку, чтобы сделать импровизированную перевязку. Не самая лучшая идея, как и не самая стерильная, но работать было особо не с чем. Каждую секунду Гарри напоминал себе о том, что ему абсолютно точно нельзя впадать в истерику, несмотря на каждый тихий болезненный стон Кима, на каждый его вдох — будто последний. — Спасибо, — устало бормочет Ким. Гарри чувствует чуть больше его веса на своём плече, и надеется, надеется так сильно, что рана не слишком серьёзная, что они дойдут до мотокареты, что с Кимом всё будет в порядке. Что это ощущение тяжести и тепла на плече — далеко не последнее в жизни Гарри. — За что? — ему просто хочется быть уверенным в том, что Ким справляется. Слышать его голос. — Ну, знаешь… — Ким молчит какое-то время. Когда он начинает говорить, Гарри едва удаётся расслышать: — За всё, полагаю. На такие слова невозможно найти подходящий ответ. Гарри хочет расплакаться и рассмеяться одновременно, потому что это он должен благодарить Кима, это он должен отплачивать ему всю жизнь за терпение, за доброту, за присутствие в каждом моменте неумелой попытки Гарри существовать. Ему остаётся только поудобнее обхватить Кима и тащить его дальше, изредка оборачиваясь к нему, чтобы посмотреть, всё ли в порядке. На протяжение всего пути до мотокареты, глаза Кима остаются открыты. Каждый раз, когда Гарри к нему оборачивается, Ким смотрит прямо на него. Они ковыляют ещё долго, и солнце утягивает за собой вниз синеву неба, оставляя рыжий, розовый, фиолетовый, жёлтый. Когда Гарри замечает Кинему вдали, он выдыхает ощущение, будто тащился десять часов подряд по пустыне. Закатанные рукава рубашки наполовину сползли по предплечьям. Кровь на повязке Кима и на ладонях Гарри запеклась коричневой корочкой. — У тебя же есть аптечка в Кинеме? — уточняет Гарри. — Мы не можем просто… поехать в участок? — вопросом на вопрос. Гарри смотрит на часы у Кима на запястье. — Готтлиб уже ушёл. Завтра его не будет на месте, — у Гарри кружится голова. Запах засохшей крови скользит по нервным окончаниям безжалостно. — Мгм. — Нужно хотя бы промыть рану, — Гарри говорит больше сам с собой, чем с Кимом. — И… я могу попытаться её зашить. Знаешь, чтобы тебе не пришлось ходить до завтра с дыркой в теле. — Да-да, хорошо… — И потом можешь сходить в нормальную больницу. Думаю, участок разберётся с медицинскими счетами… — Сносный план. Ким открывает мотокарету, и Гарри заталкивает его на сиденье сразу же. Рваный вздох Кима врезается прямо в сердце, пусть и отдаёт свежим, сладким облегчением. Лейтенант не скажет этого вслух, но он явно вымотался. Гарри не собирается его донимать. Руки Гарри сами собой ищут аптечку. Его глаза будто обернулись запотевшим стеклом. Человеческая кость боли царапает горло. Ким рядом, дышит шумно и ровно. Каждый вздох — важнее всего в этом мире. — Давай. Повернись спиной, — просит Гарри как можно мягче, спокойнее. Он всё ещё чувствует дрожь в каждом звуке. Ким с трудом располагается поудобнее, ставя ноги в небольшое пространство между сиденьями Кинемы. Его плечи ссутулены, шея напряжена — он изо всех сил пытается не издать ни звука. Гарри быстро находит в аптечке всё необходимое. Он не столько ищет, сколько отдельными всполохами вспоминает, что ему нужно. Перекись. Марля. Нейлон. Игла. — Снимешь майку? — не задумываясь особо, говорит Гарри. — Ты и так её порвал… — Я не хочу вшить тебе её в кожу просто, уж прости, — Гарри прячет отчаянное беспокойство за раздражением. Ким вздыхает и стягивает майку, проглатывая неприятное ощущение от натягивающейся раны. Гарри обводит взглядом его лопатки, его спину. Она правда чертовски мускулистая. Рядом с изгибом позвоночника — бледные редкие родинки. Внизу — спадающая импровизированная повязка. Преодолевая пропитанное виной отвращение, Гарри открывает рану. Ким с шипением дышит сквозь зубы. Даже трепетное касание воздуха приносит ему боль. Как руки Гарри могут быть нежнее? Но время идёт, и у Гарри нет возможности мыслить — только действовать. Мышечная память спасает. Ему кажется, он не успевает даже вспоминать, прежде чем делать. Аккуратно протереть края раны. Стараться не лить очищающий раствор внутрь — станет только хуже. Кровь исчезает с кожи Кима. Рана начинает выглядеть лишь более ужасно — тёмная, глубокая дыра, окольцованная красным, среди неестественной бледности. Гарри нужно не забывать дышать, но, стоит Киму вздрогнуть или вздохнуть слишком резко, как весь воздух покидает лёгкие и не хочет возвращаться. — Не знал, что ты помнишь, как обрабатывать раны, — сипло подмечает Ким. — Я тоже, — бормочет Гарри. Приятно знать, что его руки способны не только приносить боль и забирать жизни. Гарри нарочито долго водит смоченной антисептиком марлей по краям раны. Ему страшно даже иглу взять в свои руки. Он просто надеется, что они не будут дрожать. Если Ким и замечает его неуверенность, то никак её не комментирует. Ну же, Гарри. Нужно просто начать. Всё остальное придёт. Страх сделать Киму больно сидит глубоко внутри и сковывает все движения — от рук до диафрагмы. Но, сейчас, боль неизбежна. Будет хуже, если бежать от неё. Будет хуже, если всё бросить. В конце концов, боль — просто шаг на пути к исцелению. — У тебя нет анестетика какого-нибудь в загашнике? — Я так не думаю. — А, не знаю, стопарика? В голосе Кима слышится печальная улыбка. — Для тебя или для меня? — Мне кажется, нам обоим не помешало бы, — нервно смеётся Гарри. — Нет, ничего. Выпивать сейчас было бы ужасным решением, но мысли про алкоголь слегка облегчают остроту жажды. — Будет больно. — Я справлюсь, — уверяет Ким то ли его, то ли самого себя. — Конечно, ты сильный, — Гарри похлопывает его по боку. Ким ничего не отвечает, лишь вдыхает глубоко и громко. Словно ему страшно выдохнуть. Когда Гарри вдевает нейлоновую нить в иглу, его руки не трясутся, не дрожат и не дёргаются. Он делал это много раз. Он знает, что будет дальше. Единственное отличие в том, кто сейчас перед ним сидит. — Сейчас начну, — предупреждает Гарри, и Ким слабо кивает, сжимая кулаки. Игла прорывает кожу с безжалостной уверенностью. Как бы Гарри ни хотелось быть мягче, он не может сейчас. Простые, спокойные, механически точные движения — вот, что необходимо. Вот, что поможет. Ким подавляет вскрик лаконичным, скрипучим: — Ёб твою мать… Гарри бездумно поглаживает его спину в попытке успокоить. Он чувствует пробегающие по ней мурашки под каждым прикосновением. Легче не думать. Не слушать. Просто смотреть в бездну раны, натягивать нить с каждым швом, пытаться игнорировать сочащееся страхом сердце и приглушённые болезненные вздохи Кима. — Ты можешь покричать, знаешь. Обругать меня, на чём свет стоит, — предлагает Гарри, затянув очередной шов. Кожа сходится неестественно. — Это не особо поможет, я тебя уверяю, — Ким говорит так, словно воздух перекрыл ему горло. Больно. Гарри шмыгает носом и возвращается к зашиванию раны. Кожа Кима у него под рукой — тёплая, слегка влажная. Невозможно почувствовать все поры человека за одно лишь прикосновение, но Гарри пытается всё равно. Когда он не натягивает нить, он водит рукой по изгибам мускулатуры Кима, хочет почувствовать его успокаивающее присутствие всеми возможными способами. Гарри в голову приходит ужасная мысль. Он не отбрасывает её. — Ким, — игла вонзается в его кожу снова, и сложенные руки Кима дёргаются, напрягаются плечи. — Помнишь… Осталось ещё немного. Последний рывок. Ким не умирает. Ким слышит его, будет слышать и дальше. Ким слушает его — и будет дальше. Гарри чувствует, словно один страх полностью поглотил другой. — Помнишь, как мы слушали OO вместе? — конечно, он помнит. Это было совсем недавно. Кажется, словно прошло тысячелетие. — Да, — всё равно отвечает Ким. Странно не видеть его лица. — Хороший был день. — И, помнишь, я тогда… ну, потом… устроил. Гм. Запой. На пару деньков. Ким ничего не отвечает, но явно слушает. Сквозь боль, дискомфорт и усталость. Его внимание — ценнее золота, ценнее памяти. Его внимание — бесценно, как сама жизнь. — И мы… танцевали, — Гарри завязывает узел. Отрезает перочинным ножом остатки нити. Не на что больше отвлечься. Гарри проводит пальцем параллельно зашитой ране. Ким не двигается, обратившись в монумент самому себе. В одно мгновение Гарри кажется, что он даже не дышит. Город вокруг — оглушительно тихий. В нём есть жизнь, в нём шум, в нём плывут люди и скользит ветер. Изредка воркочут голуби. Но сейчас каждый звук исчезает у Гарри в мыслях, растворяется в мутном озере чувств. — Я… — ему не стоит этого говорить. Он всё ещё может остановиться. Но ему не хочется. Не сейчас. Никогда больше. — Я правда хотел поцеловать тебя тогда, — шёпот взлетает с тоской прямиком из лёгких. Ким молчит. Гарри всё так же не видит его лица. За всё время, пока они были здесь, закат привёл вслед за собой лёгкие, воздушные сумерки. Солнце уже зашло за дома, но свет не уходит так быстро. Оранжевые разводы ложатся на плечи Кима, трепещут в его волосах. Он выглядит, словно солнце, — близкий, но недосягаемый. Он выглядит, как рассвет, — яркий, но непостижимый. У Гарри под сердцем раскрывается бездонная пропасть. Она ощущается, как конец. Ни слова вокруг. Ни вздоха. Ни шороха. С ближайшей крыши срывается ворох крохотных птиц. По проводам мчится электричество, с жужжанием зажигаются фонари. Город вокруг живёт. Гарри придётся тоже — несмотря на то, какой он услышит ответ. В пучине молчания мягкий шёпот Кима кажется громче любого крика. — Почему ты этого не сделал? Вздох застревает у Гарри в горле и медленно сползает вниз, в грудь, к сердцу и к рёбрам. Во рту становится сухо. Ким смотрит на него через плечо. Он выглядит спокойно. Неестественно спокойно. Словно нашёл выход спустя несколько дней блуждания по пустым коридорам лабиринта. Словно впервые увидел солнце. На его губах, очерченных заходящим солнцем, колышется улыбка. У уголков его глаз — морщины; лепестки одуванчика. — Я… я просто… ты бы этого хотел? — слова через силу прорываются сквозь забившие горло эмоции. Гарри чувствует каждый звук у себя в кадыке. Ким не торопится с ответом. Он поворачивается аккуратно, стараясь не повредить швы, и Гарри следит за движениями его тела, чтобы не посмотреть ему тут же в глаза. У Гарри в голове вспыхивает правильное, честное чувство, соскальзывает по позвоночнику и сотрясает всё его тело. Так и должно быть. Он — на коленях, потерянный, в страхе; Ким — над ним, огранённый тёплым солнечным светом, безумно прекрасный. Ким не кажется недосягаемым больше. Он удивительный, красивый, светлый — и совсем рядом. Гарри может просто его коснуться. И Гарри хочет. Болезненно и влюблённо хочет. — Давай узнаем, — никто из них не повышает голос. Шёпот Кима кажется ниже, теплее, более личным. Робким. — А?.. Ким выдыхает смешок и протягивает руки к Гарри. Он стремится к ним, осмелев. — Иди сюда, — мягкий приказ. Самый приятный, что Гарри когда-либо слышал. Он встаёт на одно колено, Ким склоняется ему навстречу без единого слова. Первое, что Гарри замечает, — его тёплые руки на своих щеках. Второе — соприкосновение их губ. Они не подходят друг другу идеально. Им требуется время, чтобы правильно почувствовать друг друга. Но в какой-то момент Ким приоткрывает рот, и Гарри ощущает его дыхание, ощущает своё, ощущает, как они сплетаются во что-то безупречно единое; и всё становится на свои места. Ким ведёт его за собой каждым движением губ, и Гарри кажется, словно он больше не тонет, но становится одним целым со всем океаном. Тепло, и свет Кима разливается по всему телу Гарри, и, чёрт возьми, у него бабочки — не в животе, но в груди, заполняют каждое лёгкое. Разлетаются в стороны с каждым вздохом. Он рождается заново в каждом мгновении рядом с Кимом. Закат обволакивает их обоих нежно, сокровенно. Ким кусает его губу, и Гарри тает во вкусе земляники, и трепета, и чего-то ещё, принадлежащего исключительно Киму. Он не уверен, что сможет это когда-нибудь описать. Укус — обещание большего. Ким отстраняется мягко, неторопливо. Проводит рукой по щеке Гарри, и он растекается от нежности этого касания. Океан надежды загорается золотом заходящего солнца. — Ну… — Ну, — Ким приподнимает бровь. Он всё ещё улыбается. — Нам… стоит поговорить, — Гарри смеётся по-дурацки, очарованный. — О, — Ким наклоняет голову. — Осталось что-то непонятное? — Ага. Приблизительно всё. Ким дышит — полной грудью, жадно, легко. Всё вокруг похоже на самый великолепный в мире сон, но призрачное тепло губ Кима, оставшееся на губах Гарри, напоминает, что это — самое настоящее. — Мы всё ещё при исполнении, Гарри, — Ким напоминает без привычной строгости. — Возвращаться в участок — херня идея, — заявляет Гарри в ответ. — Тебе нужно отдохнуть. Ты хоть машину вести сможешь? — Я не дам тебе вести, это уж точно, — лёгкая ухмылка. — Ты ранишь меня, — Гарри парирует. — Хорошо. По домам, — Ким соглашается с явной неохотой. — Я позвоню Жану, доложу о результатах, — мирно предлагает Гарри. Кажется, компромисс Кима устраивает. Он тянется на задние сиденья, морщась от боли, и берёт свою куртку. Становится прохладно. Небо темнеет лениво. Ким застёгивает куртку и проходит к водительскому месту. Гарри покорно усаживается на пассажирское. Громкий рык двигателя Кинемы напоминает о близости реального мира. Гарри выглядывает в окно. Солнце село окончательно. За вспыхнувшими фонарями и светом из окон многоквартирных домов не видно звёзд, но Гарри знает, знает точно, что они есть. Закат — не предвестник конца. Ночь — не безграничная, утерянная тьма. В ночи горят окна и фонари, в ночи теплятся неоновые вывески, в ночи продолжают жить люди, и миллиарды сердец продолжают биться. Сквозь ночь двое мужчин едут в мотокарете, настоящие. Любящие. Каждое новое начало отмечено концом предыдущего. За каждой ночью следует новый рассвет. И Гарри хочет, хочет, хочет увидеть его собственными глазами.