***
Он увидел его случайно, в тот период, когда последствия злополучной аварии были ещё не совсем заглажены, и отсутствие автомобиля вынуждало ежедневно спускаться в метро. Нави в Кассиопее в тот день блестела особенно ярко, и, с рождения обреченный гордо следовать за ночным светилом, он выбрал третий вагон. Голубые глаза тогда с желтыми не столкнулись, а лишь мелко оббежали оппонента с головы до пят, исчезнув уже на следующей станции. Этот момент и положил начало их истории. Пары у на-пол-пути-магистра и первокурсника то и дело проходили в одном корпусе, и то и дело третий с хвоста вагон выпускал их на одной станции. Приветствия превращались в поверхностные диалоги, диалоги становились беседами, продолжающимися на перерывах, беседы, в своё время, перешли в прогулки по московским улицам, а те и вовсе довели до совместных сарделек с макаронами. Олежа был забавный: он много говорил об учебе, постоянно переживал из-за каждого экзамена и также постоянно всё сдавал на абсолютные пятерки. В свободные дни он позволял себе питаться не только приевшимися сардельками, любил приглашать Антона на дегустацию очередного своего мишленовского искусства. Он любил нарочно трепать Антона по волосам, разрушая его идеальную укладку, любил гулять в любую погоду и очень-очень-очень много рассказывал о звёздах. В своих речах он отсылался на известных философов, цитировал классику и очень красноречиво (хоть и редко) матерился. Голубые его глаза всё чаще встречались со звездными желтыми, вызывая непонятной природы искры где-то в кровеносных сосудах их обладателя. «Ты — моё огниво» У Антона не было абсолютно никаких шансов: он мало говорил и очень много слушал. Он внимал, не способный запрятать улыбку, впитывал каждую историю так внимательно, как только был способен после бессонных революционных ночей. Через несколько месяцев их товарищества он, кажется, мог бы уже назвать точное количество родинок на лице Олежи, не забывая на абсолютную пять дополнить, где конкретно они располагаются. У него с каждым новым днём в присутствии парня будто бы руки дрожать сильнее начинали, и постоянно, почему-то, хотелось пиджак снять: то ли жарко, то ли душно, то ли третий с хвоста вагон его сердца прикатил на финальную станцию. Оно предательски пропускало удар и заставляло хозяина задыхаться каждый раз, когда Олежа прикасался к его коже. Голубые глаза всё чаще блестели зазывающим океаном, в котором Антон уже давным-давно захлебнулся. «Умоляю, не топи: мне нужен твой кислород» Олежа в Антоне видел эталон всего, чего только возможно. Рядом со Звёздочкиным, как и принято исторически, парнишка сиял. Забывал совершенно о проблемах, веселел моментально и постоянно пытался подражать и впечатлять. Хотелось постоянно с ним разговаривать, узнавать о нем больше, следовать его слову и беспрекословно доверять. Статность парня его завораживала, целеустремленность поражала, а стойкость и вовсе побуждала сердце нежно трепетать. В голубых глазах читались восхищение и уважение, замешанные вместе с гордостью, но желтые глаза в ответ блестели совсем иным: любовь распаляла их, моментально затухая в синих океанах, не найдя в них взаимности. «Я бы любил тебя даже мертвым» Спустя пару месяцев Олежа всё так же радостно ему улыбался при каждой встрече, всё так же нежно трепал рукой по волосам и всё так же, своеобразно, по-собственному встречался океанами со сгорающей звездой. Антон с каждым днём всё сильнее чувствовал замирание сердца, при любом удобном случае любовался своим другом, касаться старался практически постоянно: невзначай гладил по спине, вытирал со щеки Олежи варенье, здоровался и прощался лишь только крепкими объятиями на пару секунд. Душнов даже позволял иногда держать себя за руку, например, когда они вместе смотрели страшный фильм, или когда оба перед экзаменом слишком нервничали. Антон был до чертиков благодарен, но ему было стыдно, знал, что нельзя было не заметить, как он сыпется: столько нежных взглядов на простых друзей не кидают. В голубых глазах он по прежнему видел лишь восхищение, и был точно уверен: Олежа к нему ничего подобного не чувствует. Он касается, на долю секунды, кажется, сильнее прижимается к Антону во время объятий, улыбается так, как ему не улыбается больше никто другой из его многочисленных поклонников. Никак не смотрит, глазами не раздевает, но почему-то с таким трепетом зашивает очередную дырку на плаще Дипломатора, что революционера ведёт. Но он уверен: любовь к звёздам у Олежи на Антоне сделала исключение.***
— Антон, я правда на метро могу доехать, это ведь быстро, — упирался парень, никак не желающий тратить время своего друга. Чуть жмурился от снега. Антон положил руки Олеже на плечи и, посмотрев прямо в глаза, возразил: — Я не помню, чтобы я спрашивал твоего мнения. «Душа моя, я ужасно волнуюсь», — добавил он в голове. От такой физической близости и собственной наглости в горле стало предательски сухо, и Антону пришлось прокашляться, отведя позорный взгляд: —Давай, пойдём в машину. «Я не хочу упустить ни секунды с тобой» Так и не дав своим огням вновь встретиться с океанами, он быстрым шагом направился к собственному автомобилю. Щеки его горели, чего, к счастью, не было видно из-за мороза. Олежу в ту самую секунду хотелось окунуть в свои объятия и больше никогда не отпускать. Но такое было запрещено: лёд в глазах не позволял.***
Ехали молча. К великому счастью Антона Олежа уже спустя минуту дороги тихо засопел, подперев голову рукой. Голубой цвет в радужке его пассажира устало спрятался за веками, давая Антону так необходимые десять минут передышки. Иначе неловкого молчания им было бы точно не избежать: в голове Звёздочкина черти водили хороводы, перемешивая все мысли в вязкую, противную кашу, которая не давала и слова вымолвить. Всё, что Антону оставалось — хвататься за те хрупкие минуты спокойствия и тревожно разжевывать каждый комок в голове — по ложке за раз. В блеске глаз Олежи всё ещё нельзя было разглядеть ничего пылающе-громкого, а лишь вопиющее спокойствие — первая ложка. В сиянии Антоновых звёзд, наоборот, кроме кричащей любви ничего и не было — вторая. Олегсей сквозь сон невероятно очаровательно поправляет упавшую на лоб прядь волос — третья, — кажется, лишняя. Олегсей абсолютно всё уже давно понял — четвёртая. И, наконец, — Антон понятия не имел, как себя теперь вести, — пятая. Остановившись около пункта назначения, водитель пассажира будить не спешил. Чёртики в его голове останавливаться не собирались, и мысли продолжали течь. Антон продолжал думать. Во-первых, на Олежу хотелось смотреть. Сейчас, когда он, абсолютно расслабленный, видит свои звёздные сны, вчера, когда он сосредоточенно добавлял яйца в тесто для пирога, завтра, когда он будет раздраженно чиркать ручкой в конспекте — от него глаз не хотелось отводить. Во-вторых, с Олежей хотелось разговаривать. Хотелось слушать его истории о звёздах, хотелось говорить ему сотни комплиментов в день, шутить, хохотать вместе, задавать вопросы, узнавать его собственное и личное, разгадывать, раскрывать, и, в конце концов — хотелось называть его своим. Олежу, в третьих, хотелось касаться. Хотелось нежно гладить по волосам, проводить рукой по подбородку, сплетать руки замком и бесконечно долго целовать. Накрывать его губы своими, плавно проходиться по выгнутой шее, отметить каждую родинку на лице, на ключицах, на спине и пальцах, вырисовывая такие любимые им созвездия. — Ты так сильно мне нравишься, — шепчет парень, зная, что его не услышат. По венам Антона растекается самая настоящая любовь, в самом её чистом виде, и сердце его в очередной раз не выдерживает. Секундная мысль — будь она неладна — и рука Антона уже легонько касается мягкой кожи Олежиной щеки. Совсем поверхностно, практически бесчувственно даже: он проводит подушечками пальцев от мочки уха до края подбородка, — и руку тут же, как от огня, одёргивает. Внутри груди всё разгорается невыносимой, жгучей тоской, такой, что выть хочется от безнадеги. Дышать в машине, Антону кажется, невозможно, поэтому он задерживает дыхание, и сверхновая в его крови, видимо, окончательно взрывается. Ему одновременно так больно и так невыносимо хорошо, что руки захватывает тремор. Хочется большего, но большего нельзя. — Олеж, — находит единственный выход Антон, и, с трепещущей нежностью в голосе, продолжает, — просыпайся, душнила, — улыбается, касается Олежиного плеча, — приехали. Синие океаны снова смотрят в разгоряченные звёзды, и Антону на секунду кажется, что они кромки льда в себе больше не имеют. Но Антон прекрасно понимает, что ему, собственно, кажется. — Я провожу, — раздаётся голос Звёздочкина, когда они оба выходят из машины. Сонный Олежа на это лишь безразлично пожимает плечами. Олежа уже догадался — знает Антон. Но если догадался, то почему так подло молчит? Почему не смотрит с сожалением, как на обреченного смертника, почему продолжает так нежно улыбаться, так ласково касаться и так много времени вместе проводить? Каша в голове Антона снова начинает предательски завариваться, не давая ему услышать истории о только что приснившимся Олеже сне. Нервы у Звёздочкина оголены, малейшее к коже касание — и они не выдержат напряжения. На них будто бы расположен датчик движения, который, почему-то, способен реагировать только на обладателя морских глубин в глазах. Только на парня, так любящего голубой цвет, забавные свитера и, особенно, забавные свитера голубого цвета. На того, кто замолчать вовремя практически никогда не умеет, кто нервничает из-за любой неприятности, кто готовит потрясающую лазанью и лучше всех подчёркивает желтизну Антоновых глаз красной помадой, никогда не раскрывая их общий большой секрет. На того, от кого взгляд отводить никогда не хочется, того, у кого волосы пахнут персиком, того, кто каждую пятницу по традиции по утрам покупает себе и Антону по стакану чёрного кофе, иногда дополняя эклерами из ближайшей кофейни. На парня с кучерявыми волосами, на долбанного заучку, на потрясающего рассказчика, повара, швею, астронома, математика, на великолепного друга и ещё лучшего единственного возлюбленного. Антона ведёт, когда он слышит ласковое «ну что, обнимемся на прощание?» и видит широко разомкнутые руки улыбающегося Олежи. Антона трясёт, когда он смыкает свои руки на чужой спине. Антон горит, когда на секунду чувствует, что его прижимают крепче. И Антон окончательно и бесповоротно рассыпается, когда, отстраняясь, решается еле слышно прошептать: — Можно я?.. За ответ принимает полный непонимания кивок, потому что сердце уже не в состоянии делать ещё один удар. Черти в голове кричат, визжат, давят на черепную коробку, мысли чёрным ураганом вязких чернил бьют по подкорке, кровь в сосудах изнутри обжигает, вызывая желание заживо сгореть и никогда больше такого не чувствовать. Ноги обращаются мягкой ватой, пальцы тревожно дрожат, а яркое пламя в золотых радужках опаляет роговицу, заставляя глаза предательски слезиться. Без каких-либо размышлений Антон кидается в синий океан, уже не надеясь выплыть живым. Он прикрывает глаза, наклоняется к перепуганному Олегсею и оставляет совсем нежный, буквально невесомый поцелуй на макушке. Искра пробирает его с головы до пят, молнией попадая прямо в сердце, и Антон понимает: как прежде уже никогда не будет. Вязкое отвращение, смешанное с давящим стыдом, наполняет все его органы так, что хочется наизнанку себя вывернуть. Такое позволять себе было нельзя. Его от себя тошнит. Он жалеет. — Извини, — на выдохе кидает Антон, прежде чем развернуться и быстрым шагом вернуться к машине, позорно сбежав с поля боя. Олежа застывает на месте, не способный осознать происходящее. В голубых радужках что-то мерцает. Улыбается. «Я в тебе никогда не сомневался»***
Больше в этот вечер они не контактировали. Олежа Антону не позвонил, не написал, не прислал десятки мемов с котами, как всегда любил. Антон Олеже даже напоминать о себе боялся, потому что понимал: он испортил всё, что только можно было испортить. Черти в голове больше не танцевали и не гудели, мертвецки заснув, мысли не переваривались в кашу, огонь по венам не разгорался. Думать теперь было не о чем, да и искры в звездных глазах мерцать перестали. Антон всё понимал, чувствовал, но всё равно понадеялся на что-то, чего, исторически, случиться не могло. Из мертвого моря синих глаз живыми не возвращаются. И мертвое море даже самым ярким солнцем не воскресить. Звёзды на темном небе знаменовали сон. Самая главная звезда Антона сегодня спокойной ночи ему не желала. «Я не хочу без тебя спать»***
Холодное зимнее утро уведомлениями на телефоне Антона также обделило. Черти в голове окончательно исчезли, оставив его в абсолютном одиночестве. Мороз на улицах города неприятно пробегался по затылку, заставляя съежиться. Холодные пальцы торопливо открывали дверь машины и также торопливо заводили её. Цеплялись мертвой хваткой за ледяной руль, позорно раскрывая все эмоции своего обладателя. Антону хотелось кофе, хотелось тепла, хотелось развернуться и в этом универе больше не появляться. Он понимал: они с Олежей более никогда не зайдут в один вагон, и более никогда не посмотрят на одно и то же созвездие. От себя сбежать невозможно, всплыть со дна океана — тоже, и ему оставалось только терпеливо замерзать под толщей воды, взвывая от бессилия.***
Пара ещё не началась, и Антон молча сидел за партой, всё снова и снова обновляя новостную ленту социальных сетей. Думал, размышлял, хоть и разжевывать в голове было уже нечего. Олежа сегодня его у корпуса не встретил, хоть и была среда — день, когда оба засыпают, сидя на первой паре. Вялые разговоры окружающих его однокурсников неприятно давили на мозг, хоть и разбавляли вязкую тину стыда и сомнения, заполонившую разум. Антон, раздражённый, поднял взгляд на дверь, в надежде увидеть там наконец пришедшего преподавателя, способного угомонить магистров. Вместо этого тело его пронзил леденящий холод. Синие океаны бушевали, столкнувшись с его звёздами. Их обладатель выглядел взволнованным, торопящимся, с раскрасневшимися щеками и запыхавшимся — абсолютно неправильным в окружающей обстановке сонливости. Будто бы Нави в Кассиопее: такой же яркий, пылающий, блестящий. Но не третий с хвоста — первый. Для Антона он всегда будет первый. — Успел! — прерываются размышления Звёздочкина. Когда Олежа быстрым шагом направился в его сторону, Антон ожидал лишь самого худшего. Грех его, верил он, не смыть уже ничем: кровавым шрамом он отпечатался на сердцах обоих, навсегда обретая их на бесчувствие. Однако Олежа с этим согласиться не мог. Он, широко улыбнувшись и радостно поздоровавшись, достал из-за спины стакан кофе и нежно-розовую коробочку с прозрачной крышкой. Под ней можно было заметить два эклера с шоколадной шапкой: — Я взял твои любимые, с ореховым кремом, — он тараторит, и нежнейшая, полная тепла улыбка не сходит с его лица. — Поболтать уже не могу, пара через минуту в другом конце коридора. Антон не успевает понять, что происходит, когда Олежа снова привычно треплет его по волосам и стремительно уносится из аудитории, так торопясь, что спотыкается в пороге. На столе остаётся только стакан кофе и коробка, а вокруг — вопросительные взгляды и осуждающие перешептывания одногруппников. Открыв подарок, он видит маленький листик бумаги, сложенный вдвое. Разворачивает. Сердце его снова предательски пропускает удар. «Ты мне тоже».***
Все оставшиеся пары Антон просиживает с улыбкой на лице. Черти в голове радостно ликуют, кричат, то и дело окрашивая его щеки в рубиновый. Глаза сияют так, как не сияла ещё ни одна звезда, и даже Сириус не способен с ними соревноваться. По телу разливается томное, тёплое чувство комфорта и вопиющей нежности, и даже сладость эклеров, сводящая зубы, ни сколько не мешает. Антону хочется дышать и чувствовать, и терпкий туман, окрашенный в нежно-розовый, окончательно заполняет его черепную коробку. Преподов Антон сегодня совсем не слушает. Когда он видит Душнова, ожидающего его на крыльце после пар, дыхание его сбивается. Он, взволнованный и напряженный, подходит к своему другу и неловко прячет взгляд: — Привет, — слышит Олежа со спины, и, тут же развернувшись, расплывается в улыбке. Антон выглядит критически очаровательным, пряча лицо в огромном красном шарфе, съеживаясь от холода. Душнов, не думая ни секунды, заключает парня в объятия, прижимаясь ещё сильнее, чем всегда. Антона снова ведёт, сжигает, трясёт, и он снова на тысячи маленьких сердечек рассыпается. — Эклеры то хоть вкусные были? — отстраняясь и видя смущение собеседника спрашивает Олегсей. — Я попросил самые свежие и самые лучшие, не знаю, выполнили ли они мою просьбу. Антона снова привычным жестом треплют по голове, на что он, наконец, откликается. Сердце его поддаётся, наполняется кровью и ударяет в мозг приливом уверенности: — Вкуснее в жизни ничего не ел, — шаблонно чеканит Звёздочкин, и, смущенно улыбнувшись, продолжает: — ты чем-нибудь занят сейчас? После отрицательного ответа щёки его снова окрашиваются пунцовым: — Могу ли я проводить тебя до общежития? Голубые радужки начинают пылать.