Апельсиновая

      В Микото Кушине нравится всё, что не нравится в ней Фугаку.       Фугаку не нравится в своей жене, что по силе они практически идентичны, — он оставляет её дома, у плиты, и обременяет чадом дважды. Микото, разумеется, детей любит, но ей, может быть, хотелось пробыть на службе дольше. Мама сказала, шанс выйти за такого влиятельного человека выпадает лишь раз.       Кушина обожает силу внутри Микото. Они познакомились во времена, когда Кушина прибыла в Академию. Микото тогда только выпустилась и вовсю растрачивалась на миссиях, чтобы прокармливать себя и больных родителей. Она была безукоризненной отличницей по жизни, чёлка по брови, ни торчащей ниточки на брюках. О, Узумаки серьёзно воспринимала соперницу, уверенная, что её будущий титул Хокаге может быть упущен в пользу конкурентки (Микото на становление Хокаге не претендовала ни клеткой и напоминала об этом из раза в раз, когда отвергнутая обществом рыжая девочка упорно вызывала её на бой).       Они выросли и повзрослели. Единожды сражались плечом к плечу — так выпала миссия. Нравы их как-то легко сошлись, как сходится в гармонии аромата ландыш и жасмин. Тренировки друг с другом в необитаемом подлеске стали делом обыкновенным. И, хоть духа соперничества Кушине было не занимать, она никогда не скрывала того, с какой сиятельностью восхищалась силой Микото. И внутренней, и физической. Добрых шиноби было слишком мало, чтобы не изумляться тому, как без сомнений и дрожи в руке Микото способна, сдув выросшую чёлку со лба, погрузить врага в жёсткое, но изящное гендзюцу и выпытать его мотивы; как она способна затем, уверившись в необходимости сего, вбить кунай в твёрдый лоб и с каменным лицом запечатать тело. Такой контраст Кушину, более мягкосердечную даже к врагам, попугивал изредка и одновременно с тем заставлял самосовершенствоваться. Хвалящий выстрел глаз, в которых потухал шаринган и занимала своё место прежняя глубоко-чёрная, как холодная ночь, снисходительность, дарил Кушине спокойствие. Шаринган так пронзительно сиял, что отпечатывался даже на её щеках розоватыми кляксами.       Микото умела быть превосходным командиром. Оттого Кушина забегала к ней за советом и заставала то, как в «бессмысленный женский стрекот» встревал Фугаку со своим непрошенным железнобетонным мнением. Ему не нравилось делиться контролем. В воспитании Итачи он брал закалку его характера на себя, а вот со всеми душевными проблемами чада разбираться давал жене, что не смела, конечно же, возразить. Однажды Кушина вспылила подстать своему нраву, красные волосы зашевелились на концах и грозились поползти вверх. На кончике языка вертелась колкая фраза, давшая бы начало скандалу с главой великого клана, которому, по мнению Кушины, явно следовало открывать рот поменьше. Микото тогда, как самая проницательная, пропустила пальцы сквозь ярко-красную штору волос, успокоила их, пригладила. Как превосходный командир.       Фугаку не нравилась распущенность своей жены после родов. У Микото с рождения Итачи слегка обвис живот, обхват рук пополнел и сил в ней осталось гораздо меньше, хотя жизнь ещё светилась в чёрных-пречёрных радужках, где собеседник влёгкую мог распознать своё отражение и зачастую поёжиться тому. Фугаку говорил вернуть неустанные тренировки в и так забитый делами по дому график, вернуть прежний внешний вид тела, чтобы не было стыдно выходить на рынок в сплошь обвисшем шмотье. Микото так и сделала. Оккупировала двор, начала худеть, тренироваться вместе с сокровенным сыном. Кушина разглаживала её измятое подглазье большими пальцами и, приобнимая за талию, со складкой на переносице подмечала, как неестественно сузилась талия подруги. На прощание она чмокала впалые скулы в погоне поделиться любовью к любому её телу.       Микото тянулась к Кушине чаще, чем к мужу, зная, что в иной стороне от дома ей дадут действительно отдохнуть или, сжав крепко руку, проведут по рынку, подбирая завезённые из Страны Воды шелка для нового одеяния. Они обе души не чаяли в шитье. Так, Микото застала подругу за любовным вшиванием заплаток на порванную штанину Обито, когда без стука зашла в её одинокий светлый дом.       Кушина на середине срока — живот округлён. Минато погиб на фронте за день перед тем, как она узнала о беременности.       — Микото!       Кушина попыталась встать, но отяжелевший живот пригвоздил её обратно к стулу. Микото легко опустила ладони на её плечи, призывая не применять лишних усилий. Воздушно поцеловала в щёку в приветствие, губы Кушины, марая апельсиновым блеском, также коснулись её обветренной скулы.       — Не скучаешь?       — Скучаю, — вдохнула Кушина, меняя скрещенные ноги. — Жду, когда Обито зайдёт за вещами, но он что-то опаздывает...       — Ох, я видела его недалеко от Академии, — с закрывающей веки улыбкой проговорила Микото и села подле. — Помогал одному дедушке с пакетами.       — Вот ведь!       Трещит плита, подсвечивается ореолом голубеньких огоньков. Микото ставит чайник. За окном слезают с неба снежные пушинки, пробивает тот самый вечерний час, когда всё красится голубым. Гэнкан затапливает лужица тающего снега с ботинок Микото.       Кушина заваривает обжигающий нёбо чай с привкусом могильной земли из-за терпкости, и её движения не импульсивны и не энергичны, как всегда. Подъём руки или же шаг в сторону — всё будто даётся ей с трудом.       — Ломит тело? — догадывается Микото, подходя сзади.       У неё живот ещё больше и уже приобретает очертания овала. Он упирается в спину Кушины, дрогнувшую с задыхающимся чайником в руках.       — Да, немного, — признаётся та, встряхивая рукой после того, как возвращает чайник на плиту.       — Я понимаю, каково это, сейчас уже привыкла к постоянной усталости. Давай помогу?       — Как? — оживляется Узумаки.       — Массаж должен помочь. Из-за живота ты не сможешь сделать его себе сама, но моя соседка делала мне его, я знаю, что нужно. Чай подождёт.       Кружки испускают змеиные струйки белого пара. Недошитая одежда Обито свисает со стула, оставленная там без внимания.       Микото сама расстилает футон и помогает Кушине лечь на спину.       — Непривычно видеть тебя такой потухшей за кухней, — разбавляет угасшую беседу она, немного сгибая ноги подруги в коленях. — Где больше болит?       — Спина и ноги.       — Хорошо. Закрой глаза.       Вес Кушины возрос. Её ножки всегда были едва ли не спичечными, но сейчас набрали, разбухли. Тяжко передвигаться, но она не показывает этого никому, кроме старой подруги.       Микото задирает болотного цвета подол платья; платье такого фасона, чтобы не стеснял движений. Ткань скатывается с колен и собирается множеством складок между выпирающим животом и бёдрами.       Ноги в постаревших белесых шрамах и рыжеватых мягких волосах. Микото начинает с икр. Её руки достаточно нежны, чтобы гладить отросший хвостик сына или мять натруженные мышцы подруги, однако достаточно жестки, чтобы перерезать горло своей цели, всковырнув катаной кадык.       Она так же искусна была в искусстве владения мечом и кромсании мышц врага, как искусна в том, чтобы подвижными запястьями и сильными пальцами впускать расслабление в опухшее женское тело.       Икры сменяются бёдрами. Плавные движения вперёд-назад вконец подчиняют Кушину своему влиянию, её тело покачивается, разморяется. Благодарственный выдох выпадает изо рта.       — Растяжка, — шепчет себе под нос Микото, беря женщину под колено и заводя согнутые ноги наверх, вынужденно разводя их из-за мешающего живота. — Не больно?       Кушина отрицательно мычит. Дощатый пол поскрипывает под смятым футоном, кроме того свистит ветер снаружи и всеобщий хруст сугробов под ногами идущих с работы жителей бурчит за тёплыми стенами.       Местечки под коленями в потливой влаге. От них до начала ягодиц и обратно по внутренним сторонам бёдер Микото методично мнёт. Чувствуется, как забиты мышцы. Вспухшие груди Кушины свисают по бокам и наверняка побаливают, что видно по её сморщенному лицу.       Микото давно кусает губы и уводит взгляд, но он против воли всё-таки сползает ниже, к подвёрнутой кромке голубеньких кружев... И Микото видит, как пульсируют половые губы под ластовицей трусов, а таз Кушины мелко подскакивает. Узумаки сокращает мышцы изнутри. На голубом проступает мокрое пятнышко.       Микото стремительно краснеет, упирая в стену взгляд. Ками-сама. С закрытыми плотно глазами Кушина не видит её запинки. Руки непроизвольно скользят по бёдрам с удвоенной силой, и вновь стонет пол, когда Микото неловко сводит колени под натиском неожиданного тугого импульса в промежности.       Она собирается с духом долго, но всё же действует без надзора разума, когда склоняется и не целует, а проводит губами извилистую тропинку по покатому склону задранного бедра. Растёртая кожа так же тепла, как и обкусанные губы, поэтому в слиянии получается горячо. И поцелуи обсыпают кушинины ноги, как дождь из раскалённых углей. Она лишь жмурится так, что ресницы впадают.       Микото отключает человеческое — она в этом матёрый специалист после несчисленного количества случаев, когда приходилось убивать человека. Женщина, перекидывая волосы на одну сторону, склоняется по мере возможности и обнимает расширенный таз. Пробуждает шаринган, чтобы запечатлеть каждый излом мимической мышцы Узумаки. Проводит носом по рыжим лобковым волоскам возле края трусов и обожённо отстраняется, заслышав сопливое шмыганье.       Кушина плачет.       — Прости, прости, — сокрушительно шепчет Микото.       Их животы соприкасаются, когда она нависает и утирает слёзы подруги.       — Ты не виновата. — Улыбка проступает лучиком солнца на пасмурном лице, но быстро сжирается тучей рёва. — Не ты убила его.       Микото по сердцу каждое слово проходится иглой, а последнее затягивает швами в скукоженный кровоточащий комок. Она понимает.       — Иногда мне так стыдно, так стыдно, но я думаю, что лучше ребёнка бы не было, я ужасна, да?       — Нисколько, Кушина.       Пьют чай в тишине.       Между ними нет неловкости, только сожаление. Такое, должно быть, случается. Они же женщины, сопереживающие, близкие. В подростковом возрасте многие девушки имели опыт с подругами и считали это за определённую стадию взросления, подготовку к замужней жизни. Ничего особенного.       На прощание Кушина проговаривает тихое «спасибо» и подставляет щёку.       Но с каждым разом дружеские поцелуи метят всё ближе к губам и задерживаются подольше. Иногда приходится утирать плёночку слюны с угла губ. Встречи отчего-то делаются даже чаще. Наконец, одним морозным утром они крепко по-девичьи целуются с говорящими «здравствуй» улыбками и проходят внутрь тёмного дома. Нет ни мысли, что границы чистой дружбы пересечены. Фугаку на посту, Итачи с Шисуи, Кушина у Микото. Всё на своих местах.       — Почему мне кажется, что мой живот больше твоего? — подозрительно щурится Кушина.       — Потому что ты не можешь видеть его стороны, — с робкой усмешкой отвечает Микото, разбирая сумку подлатанных вещей Обито, которые нужно будет ему от Кушины передать. — Или пытаешься обогнать меня даже в этом.       — Микото! — возмущается, впрочем, смеясь, красноволосая. Деланно отворачивается, дуется, но, поняв, что извиняться перед ней не спешат, подсаживается к подруге.       Оглаживает чужой шарообразный упругий живот с любовью. Вопросительно надламывает бровь, получает доверительный кивок и прислоняется ухом, чтобы послушать жизнь активно развивающегося плода.       Они охают одновременно, потому что изнутри ребёнок толкается.       Ладони обеих сходятся на том самом месте, женщины обмениваются восторженными взорами, и Кушина хихикает куда-то в чужой пупок.       — Мой так же, — делится она. — Совсем неугомонный. Уверена, они поладят.       — Боюсь, что так, — улыбается, склонив голову, Учиха.       Кушина благоговейно наглаживает её живот по кругу, а когда доходит до низа, Микото в один миг сводит ноги. Ладошка Узумаки случаем сваливается вниз, запирается бёдрами.       Микото испуганно глядит на подругу.       — И-извини, я просто...       Не находит объяснения. Кушина смотрит только вниз. Сгибает палец, затрагивая через пару слоёв ткани чувствительное.       Микото прижимается губами к своему плечу. У них играются гормоны, а мужа рядом, что живого, что мёртвого, нет.       Учиха опоминается поздновато.       — Нет, нельзя.       Кушина убирает согревшуюся руку, утешительно улыбается, мол, хорошо.       Давящее осознание к Микото приходит, когда на пороге с уходящей Узумаки пересекается вернувшийся из леса Итачи. Они здороваются, коротко беседуют, заменяют друг друга.       — Всё хорошо, мам?       Честно говоря, нет.       Её подрастающее солнце такое чуткое, что Микото даже жалеет об этом.       — Мам, твои губы.       Микото трёт по ним основанием ладони и к своему ужасу обнаруживает отпечаток апельсиновой помады.       Незадолго до прихода Итачи Кушина поцеловала её на прощание. Не чмокнула, не коснулась невесомо. Поцеловала. Сначала это был, конечно, короткий чмок в самый центр безвольно замерших губ. Обманчиво отстранилась Узумаки, но тут же припала заново, задержалась, оттянула губу, углубила дружеский тон в слишком близкий, терпко-апельсиновый. Было сложно дотянуться друг до друга из-за животов, благодаря чему атмосфера из накалённой быстро спала в забавную. Микото единожды позволила себе смять кончик носа о румяную щёку Кушины и липко рассоединила поцелуй.       Фугаку она в глаза смотреть перестала. С Кушиной видеться столь часто — тоже.       И от последнего фактора делается сложнее, но Микото списывает бессилие на усталость, сопровождающую беременность. Фугаку тоже думает так и не интересуется самочувствием жены. Ему главное, чтобы к вечеру столик был заставлен едой, дающей силы сыну к интенсивной тренировке.       О, Микото всегда видела Итачи насквозь. Она понимала, что её ребёнка нечто беспокоит — нечто серьёзное, шинобье. Смотреть, как малыш превращается в ниндзя и самостоятельно познаёт гниль их мира, было Микото страшнее всего, но оказалось, было и кое-что поужаснее. Она не могла себя заставить успокоить его, как раньше, по-матерински наставить на верный путь и заботливо выслушать. В ней самой бился напуганный ребёнок, ведь она без устали думала об огненных волосах и апельсиновых губах. Это не было правильно.       А «правильно» — её личный ценник.       — Прости меня.       Сверкают звёзды в ночи, как жемчужное ожерелье на смуглом декольте. Микото садится вплотную к задумчивому сыну на энгава.       — За что, мама?       — Тебя что-то тревожит.       По лбу Итачи пробегаются тени усыпанного снегом дерева хурмы.       — Как и тебя.       Микото не тушуется, целует сына в висок, а на губах ещё стынет апельсиновый привкус.       — Ты у меня умён. — Обворачивая его недавно связанным оранжевым шарфом, она поправляет растрепавшийся хвост сына. — Скажи: я ужасна?       Итачи резким птичьим поворотом головы вновь приводит хвост в беспорядок.       — Отчего?       — Ты знаешь, отчего.       Женщина уверена, Итачи давно всё понял. Может, даже раньше её самой.       — Ты прекрасная мать, — уверяет маленький Учиха.       — А жена?       Итачи хмурится. Ухают с горы зимние птицы. Он тянется к веточке хурмы, накреняет её и отпускает так, что Микото впервые за долгое время смеётся, когда вспорхнувшие снежинки попадают им за шиворот.       — Я не знаю, — говорит Итачи, и последний жалкий смешок срывается со рта его матери рассеившимся взрывом пара.       Итачи пытается слепить снежок, но снег не хочет поддаваться и бессмысленно тает, сбегая холодом по его запястьям.       Микото вздрагивает в плечах вовсе не из-за январского мороза, и глаза ее красны отнюдь не из-за драгоценнейшего додзюцу. Она роняет лицо в шарф сына и заглушенно всхлипывает туда. Горячие слёзы поливают шею Итачи, что не движется и мнимо рассматривает небо, думая о чём-то своём.       — Грешная, порочная, предательница, — проносится на изменивших губах женщины.       — Если бы отец узнал, — вдруг холодно заговаривает Итачи, — он рассердился бы не от досады, а от того, что это произошло без его ведома. Шисуи говорит, женщине с женщиной позволено делать глупости и не считать это изменой. Я не уверен в этом, мама. Я не знаю, каково это — любить человека не по-семейному. Мне, кажется, не нравится никто.       Микото хлюпает розовым носом, посмеивается, затягивает промокший шарф.       — Да, ты у меня такой — нелюдимый...       Она кладёт мальчишечью ладонь себе на живот:       — Он это исправит, — шепчет, глотая сопли и неосознанно полуненавидя своё бремя. — Наш кроха, наш Саске.       Она искренне в это верит, потому что ей не дано выбора не.       — Я думаю, что отче хороший шиноби, но нехороший человек.       Сверкая, белый снег контрастирует с мрачной и плотной крышкой ночи. Микото не торопится защищать Фугаку.       — В нашем мире так всегда, — слабо подтверждает она. — И всё же я...       — Заслуживаешь лучшего, каких бы проступков это ни стоило, мама.       Микото носит гири на сердце ещё несколько недель, мечется, меркнет. А потом они с Кушиной встречаются у овощной лавки, столкнувшись руками на одном помидоре. По-глупому, как в романе бульварном. Узумаки краснющая: что в волосах, что на щеках, что по рукам, которые она по привычке не обтянула перчатками.       — Возьми мои, — говорит Микото первым делом, возражения не принимая и отводя подругу в менее людный закоулок, где ледяные ручки Кушины самостоятельно одевает в бурые меховые перчатки.       Свои же пальцы она греет о её лицо. Кушина растерянно хлопает фиолетовыми глазищами, когда тонкие пальцы обхватывают прохладой углы её напряжённой челюсти. Микото приникает к розовому уху её и щекотно, свободолюбиво лижет под ним спиртовый привкус цитрусовых духов. Духи больше носить не страшно — нет опасности, что запахом выдашь себя. Они ведь обе больше не шиноби.       Они — женщины.