Принцесса

Он сопротивлялся долго. Очень долго. Чуя делал все, что мог. Делал вид, что не замечает игривых, блестящих, масляных взглядов бездонных коньячных глаз. Что не замечает медленных, дразнящих прикосновений сквозь окровавленную ткань плаща. Что не замечает, как "случайно" задирается ткань тонкой белой рубашки. Не замечает манящих, многозначных жестов.. И не замечает того, как возбуждается при виде Дазая. Чуя пытался думать о ком угодно, но не о Дазае. О ком угодно. Он не гей и никогда им не был. Но проблема в том, что его не возбуждали парни. И девушки. Его возбуждал только Дазай. Только его каштановые локоны, которые он по-детски раздраженно сдувал с широко распахнутых карих глаз, только его забинтованные тонкие руки и изящные длинные пальцы, которыми он мелодично барабанил по поверхности стола в кабинете Мори, только его фигура, лицо, улыбка, только он. Осаму Дазай. Но Чуя сопротивлялся долго. Сопротивлялся, пока однажды в шестнадцать лет не вошёл в свою квартиру, выделенную мафией, и не увидел там примеряющего его шляпу Осаму, что негромко и довольно фальшиво напевал какую-то попсовую мелодию. В одной своей тонкой белой рубашечке. Длинной. Но открывающей вид на забинтованные тонкие ноги. Без бинтов на лице, что бесполезной кучкой валялись в углу комнаты. Чуя выронил ключи, и Дазай обернулся. Тогда на его лице расцвела великолепная улыбка, и появились эти чертовы ямочки. Тогда Накахара подбежал к нему, в ярости, безуспешно пытаясь спрятать мгновенно образовавшийся бугорок, выпирающий из обтягивающих брюк, спросил, что он здесь делает, а Дазай ответил просто "Соблазняю тебя". Больше Чуя терпеть не мог. О, какими прекрасно тёмными стали эти коньячные глаза, когда он повалил его на кровать! Когда он неожиданно грубо прижал его своим телом. Когда он неожиданно нежно огладил изящную линию челюсти и подбородок, огладил мягкие, слегка пухлые губы. Наверное, еще можно было отступить. Но Накахара Чуя не отступает. Никогда. Поэтому он и впился в эти губы жарким, страстным, пронизанным желанием поцелуем. Поэтому все и началось. Тогда Дазай был откровенно громким. Просто потрясающим, и у Накахары сорвало крышу. Конечно, он позаботился о том, чтобы Дазаю не было больно, но Осаму нередко нараспев просил жёстче, за что получил вполне заслуженную кличку маленького извращенца от Чуи, который и сам получал немало удовольствия от небольшой грубости, приносившей остроту. Почему маленького? Да потому что разница в росте была последним, о чем они оба вспоминали. Осаму, зная его, был бы и рад подшутить над Чуей, но в постели эта разница в росте неизбежно смазывалась, да и два десятка сантиметров нисколько не мешали Накахаре грубовато сминать мягкие губы Дазая поцелуями и без труда бросать его на кровать (и не только). А вот Осаму реагировал на все по-детски, вот и был маленьким. Маленьким и любимым. Принцессой. Но Чуя сопротивлялся долго. Долго, как мог. Но даже у Чуи кончается терпение.. тогда, в мафии, они обменивались многозначительными взглядами на собраниях и за руку бежали в туалет, как только они заканчивались (или не дожидаясь этого). На заданиях целовались в тёмных переулках, пачкая друг друга грязью и кровью и наполняя эти мрачные места счастьем. С уходом Дазая в агенство изменилось только то, что эти двое целуются сначала на обеде, сбегая в излюбленное кафе за углом, а затем, когда "совершенно случайно" пересекаются на заданиях. А потом вместе едут домой на машине Чуи, который всегда подшучивает над Дазаем: "Карета подана!". И никто не посмеет запретить им. Никто. Их чувство не угасло—да, стало осознанней и глубже, но с каждым годом, мгновением и каждое вспышкой удовольствия они все сильнее любят друг друга. Именно поэтому они шесть лет в одной постели. И шесть лет вместе. Поэтому, когда Дазай ушёл из мафии, Чуя не сдал его и не сказал о том месте, где он проводит ночи. Поэтому сейчас Осаму лежит под ним, растрёпанный, возбужденный, великолепный, смотрит на него из-под полуопущенных ресниц и капризно, просяще тянет своим томным, звонким голосом. —ну Чу-у-я.. Чуя.. быстрее!.. пожалуйста.. Он нисколько не изменился.. в худшую сторону. Неважно, какой он с ними — с коллегами, знакомыми, врагами. Важно лишь то, какой он с ним. Надо признать, Осаму только хорошеет. Он остался очаровательно смазливым, но то, что было симпатичным, становится в нем откровенно красивым. Но Дазай такой молодой. Такой прелестный. Своевольный, требовательный, нежный, взбалмошный, очаровательный, искренний, чувствительный, сладкий. Такой любимый. Такой его. Их ждёт много прекрасных мгновений. Чуя с улыбкой склоняется над ним и затягивает в сладкий поцелуй. —Принцесса. Дазай довольно ухмыляется в поцелуй, зная, что всегда добивается своего от любимого, и слегка прогибается в пояснице, когда Чуя ускоряется. Они всегда были единым целым, и сколько бы испытаний они не прошли и не предстоит им пройти, они всегда будут вместе. Это так же естественно, как дыхание, как свет, как мир. Как то удовольствие, что они получают сейчас. Их дыхание сливается в один протяжный, исполненный головокружительного удовольствия стон, и мир взрывается на множество мелких, сверкающих осколков. Вокруг не существует ничего, кроме биения их сердец и их сбивчивого дыхания. Кроме стонов, сдерживать которые невозможно и не нужно. Кроме их взглядов. Кроме их двоих. Восхитительно. Выдох. Чуя приходит в себя первым и нежно сдувает влажную прядь каштановых волос с мокрого лба, мягко улыбаясь и целуя румяного Осаму. Тот слабо улыбается в ответ и притягивает его к себе, гладя ногами, обвивающими его талию. Дазай поднимает восторженный, исполненный искренней любви взгляд и встречает точно такой же. Как-то так получается, что в тишине их уютной, принадлежащей только им двоим комнаты звучит одновременно произнесённое.. —Я люблю тебя, слизняк. —Я люблю тебя, скумбрия.