Солнце светит по ту сторону Атлантики

Ловино толком не помнил, как прошло его первое путешествие через Атлантику. Предвкушение лучшей жизни и лёгких денег превратило обычный пароход в шикарный круизный лайнер, а время летело, несмотря на унылую компанию всякого сброда. Возвращаться обратно оказалось куда менее приятно. И корабль стал дряхлым корытом, и дни тянулись со скоростью улитки. Но особенно угнетали люди — тупые, назойливые, злобные. Ловино сидел в своей каюте круглыми сутками, выходя только за едой, и мучительно много думал. Он размышлял о том, как Антонио мог проводить в море долгие месяцы. Неужели он не лез на стену? Неужели не хотел вернуться домой? Туда, где его ждали. Впрочем, Антонио точно не проводил время в одиночестве в комнатке пять на пять метров. У него была команда, которая его обожала, и весь корабль в его распоряжении. Ловино же на палубу в последний раз выходил четыре дня назад. Тогда с ним заговорил лысеющий грустный миланец: «Я слышал, как вы ругнулись по-итальянски, и решил подойти. Вот, возвращаюсь в родные края. Страшно подумать, после стольких лет». Дальше было что-то про несбывшуюся американскую мечту и слишком личные вопросы. В ответ на подобную фамильярность Ловино чуть не сбросил ублюдка за борт. И нет, это не у него случились проблемы с американской мечтой! Это американская мечта схлопнулась сама по себе, и его отбросило взрывом в самое начало пути. А ведь он работал, старался! Впервые за всю свою жизнь! Очередное доказательство того, что ничто не имеет смысла. Того, что нет никакого воздаяния за хорошие дела. Ловино хорошо запомнил тот день. Был четверг, что почти пятница, и он предлагал Альфреду пойти потанцевать в одно из иммигрантских заведений, недавно открывшихся в Маленькой Италии. Ловино сидел в кресле, свесив голову вниз и закинув ноги на спинку, а Альфред как обычно что-то черкал в своих бесконечных бумажках. Он почти согласился наконец-то отдохнуть, когда в комнату быстрым шагом вошёл Торис и спешно положил на стол листок. — Альфред, извини, но… Посмотри, пожалуйста. Таким голосом сообщают самые нехорошие новости. Когда-то за них гонцам рубили головы. Ловино те времена хорошо помнил. Он сел нормально. И судя по напряженной позе и искаженному страхом лицу, Торис помнил тоже. Хорошо, что Альфред ту, другую жизнь не застал, ведь сейчас топор держал в руке именно он. Пробежавшись глазами по строкам, Альфред побелел. Он сначала резко поднялся, потом в бессилии опустился обратно на стул. — Что случилось? — спросил Ловино. — Не забивай себе голову. Альфред попытался улыбнуться, и гримаса, которая прошила его лицо, была поистине страшной. — Кто-то сдох? Альфред не ответил и уставился в одну точку. На секунду Ловино понадеялся, что что-то случилось с ублюдком Англией, но потом рассудительно подумал, что если у Альфреда слетит крыша на почве горя, никому от этого лучше не станет. — Никто не умер, — тихо сказал Торис. В его словах отчетливо слышалось невысказанное «пока». Ловино не выдержал, поднялся из кресла и выхватил листок из руки Альфреда. Какая-то тарабарщина: цифры, цифры и ещё раз цифры. Сверху страницы располагался штемпель Нью-Йоркской фондовой биржи. Альфред слишком серьёзно относился к своим игрушкам. Сразу видно, что он не жил в Средневековье. Хотя Торис тоже был напуган, а уж он-то хлебнул всех развлечений той поры по полной. С другой стороны, Торис — жуткий невротик, подскакивающий от каждого шороха. Он только недавно перестал вздрагивать, когда Альфред в очередном маниакальном порыве начинал говорить слишком громко. — Что за ерунда? Я думал, война началась. Торис опустил голову и ничего не ответил. Ночью они всё же поехали в Маленькую Италию. Ловино танцевал чарльстон, напрочь забыв о неприятном эпизоде, а Торис с Альфредом молчали и пили что-то, тайком принесённое хозяйкой. Оба до самого утра остались трезвыми как стёклышко. Через полгода Альфред плакал как ребёнок, не стесняясь слуг, а Торис держал его за руки и говорил с печальной улыбкой: — Не плачь. Уверен, что Ловино справится с бумажной работой не хуже меня. Это заявление было настолько абсурдным, что Альфред сквозь слёзы усмехнулся. — И не подумаю! — сказал тогда Ловино. — Все твои дурацкие бумажки будут ждать твоего возвращения, придурок. — Мне жаль, что я не смог тебя спасти, — прошептал Альфред. — Ты сделал больше, чем должен был. Я всегда буду это помнить. Ловино так поразила эта сцена, что каждый раз, когда он её вспоминал, испытывал приступ тошноты. Он никогда не представлял, что Альфред может плакать, тем более так — публично, не сдерживаясь. Никогда не думал, что у доброго и мягкого Ториса могут быть такие пустые, мёртвые глаза. Впрочем, он так же когда-то не мог представить, чтобы Антонио отказался от него. Почти без боя, без клятв и заверений, без единой искры страсти в глазах. Преисполнившись этим разочарованием, он злился до дрожи, когда смотрел на грустного, безразличного и уставшего Антонио, который зачем-то согласился вместе с ними отмечать объединение Италии. После праздника он уехал в Мадрид, и они больше не виделись. Антонио регулярно писал письма, Ловино даже отвечал, но это всё было не то. Как можно общаться письмами с тем, с кем провёл бок о бок много веков? Словом, Ловино любил злиться, когда кто-то не соответствовал его ожиданиям. Теперь пришло время Альфреда. Он должен был их всех спасти, а если не удалось, то принять это достойно. И Ловино был такой не один. Вскоре после отъезда Ториса в Нью-Йорк срочно прилетел разъяренный Англия. Несколько недель они с Альфредом каждый день запирались в кабинете и проводили там почти полные сутки, но спустя время Англия уехал ещё более нервным и злым, чем был изначально. Сам Ловино тоже чувствовал нависшую над миром грозовую тучу и тяжёлый предливневый воздух, который не давал вздохнуть полной грудью. Ему, в конце концов, давно перевалило за тысячу лет. Он научился слышать звоночки. Но Ловино никогда и ничего не делал, чтобы предотвратить катастрофу или разобраться с её последствиями. За него всегда решали другие. Выученная беспомощность стала его второй, если не первой, религией. Находиться с Альфредом стало неприятно. Он без конца придумывал невероятные планы и не спал неделями, претворяя их в жизнь. Носился по городу с неадекватной улыбкой, пугая всех вокруг. Потом план ожидаемо не срабатывал и происходил откат. Альфред злился и впадал в апатию, из которой его мог вывести только крик, который своим звоном натягивал трансатлантическую телефонную линию. После сеанса связи с Лондоном, цикл запускался заново, и Альфред искал способ повернуть время вспять. Наконец Ловино не выдержал и спросил: «Мне вернуться в Италию?», а Альфред не попросил остаться. Так закончились двадцать самых простых лет в его невозможно долгой жизни. Не самых счастливых, но определённо самых понятных и лёгких. Ловино хотел бы, чтобы самым ярким воспоминанием остался тот случай, когда они с Торисом отвели Альфреда в особый бар в Гринвич-Вилладж, и тот покраснел до корней волос, когда понял, куда пришел. А уже дома они с Торисом хохотали до колик, когда Альфред обиделся, что с ним никто не попытался заигрывать. Или тот раз, когда Альфред получил ежегодную посылку от Англии в канун Хэллоуина, и кричал так, что все слуги решили, будто на дом напали, и подоставали оружие. Ловино тоже всучили обрез. Или тот день, когда Торис напился лимончелло до зеленых чертей, попытался украсть из Смитсоновского музея якобы принадлежавший ему век назад стул, а потом блевал в залив, бормоча что-то по-польски. Но нет, он уезжал с тяжелым сердцем и пустым кошельком. Ловино уже собрал чемоданы и надел дорожный костюм, когда его позвали к телефону. Он ждал звонка от Антонио, но тот не соизволил объявиться. В трубке раздался счастливый голос Феличиано: — Лови, у меня отличная новость! — Прекрасно, мне ужас как нужны хорошие новости в это дерьмовое время… Итак, пока я трудился в поте лица, тебе удалось наладить нашу экономику наконец-то? — Я влюбился! Ловино не знал, как на это реагировать. Он не понимал, с какой стати это отличная новость. Он ненавидел быть влюблённым, это буквально худшая вещь, что случалась с ним в жизни. А он получал ранения всеми видами оружия, известными в Европе за последнюю тысячу лет. Так вот, выстрел из мушкета в грудь куда приятнее. Его однажды пытались сжечь в Средние века, и это было немного близко к той проклятой агонии, которую он испытывал, когда впервые почувствовал влюблённость. Но неудачное сожжение в итоге неизбежно подошло к концу, а любовь — нет. Он не был совсем уж идиотом, он понимал, что легко отделался. У него оставались преимущественно хорошие воспоминания. Например, как Антонио возвращался с победой, невыносимо красивый в своей парадной форме, подхватывал его и кружил в воздухе. Тогда казалось, что земли никакой больше нет и нет других стран, нет людей и их нелепых дрязг. Есть только они, танцующие по комнате. А всё плохое? Всё плохое было только в его голове, роилось там, гнило, не давало покоя. Он поэтому так легко нашёл общий язык с Торисом, тоже законченным пессимистом. Все те вещи, которые он себе с детства придумывал, не шли ни в какое сравнение с пустотой, которая вьёт гнездо в груди, когда пятьдесят лет не видишь самое близкое существо. Раньше Ловино казалось, что не может быть ничего хуже, чем то, что произошло с Феличиано. У него веками перед глазами стояла фигура брата, часами лежащего на могиле. И почему-то особенно в память впилась испачканная в земле косынка, съехавшая на шею. Каждый день Гилберт осторожно, как самую большую драгоценность, брал его на руки и уносил в особняк, но на следующее утро Феличиано всегда возвращался. Ловино не знал, когда и как это закончилось. Он был вынужден уехать обратно в Испанию, потому что не мог больше смотреть. А потом он познакомился с Торисом и понял, что эта боль принимает разные формы. Торис получал письмо из Варшавы и улыбался весь день как последний дурак, а ночью будил всё крыло своими криками на смеси трёх языков. Альфред уверенно говорил: «Не бойся, всё закончилось», а Ловино думал: а закончилось ли? Он видел столько циклов одних и тех же трагедий, что ему почти наскучило переживать за кого-то, кроме себя. Ловино в итоге оказался прав, а Альфред — нет. Альфред так и остался ребёнком, рядом с которым все почему-то делали вид, что он взрослый. Так что Ловино не считал влюблённость хорошей новостью для таких, как они. Возможно, у людей с этим было как-то лучше. Но он сомневался. — Поздравляю, — сказал наконец Ловино, потому что от него, видимо, всё же ждали ответа. — Ты не рад? — печально поинтересовался Феличиано. Ещё пять минут назад Ловино думал, что скучает по брату. Сейчас же выяснилось, что не очень. — Чему мне радоваться? У тебя ужасный вкус. Я говорил это тысячу лет назад и готов повторить, потому что не думаю, что что-то изменилось, кто бы там это ни был. Уверен, что это снова какой-нибудь тупой, непрошибаемый мужлан, который тебя ни во что не ставит. — Ну как же? Радоваться тому, что я счастлив. — А ты счастлив? — усомнился Ловино. — Разумеется, Лови. Я самое счастливое существо на свете, счастливее всех людей, кошечек и птичек. — Тебе ответили взаимностью? — Нет пока. Но какое это имеет значение? — Какой-то идиотский разговор. Ты зачем позвонил? — Я уже сказал — чтобы обрадовать тебя. — Тебе это не удалось. До свидания, Феличиано. Не наделай глупостей до моего возвращения, пожалуйста. На последнее надеяться не приходилось. Ловино только надеялся, что ничего непоправимого ещё не случилось. На борт корабля он ступил с тревожными мыслями, хотя собирался занять себя совсем другим. Вслед за тревогой за брата пришла тревога за самого себя. Антонио так и не позвонил, а в ответ на письмо, которое Ловино переписывал двадцать четыре раза, прислал телеграмму. Телеграмму! В ней, конечно, было сказано, что Антонио очень рад и будет готовиться к его приезду, но что стоило позвонить? Бессонными ночами глядя на бумажку с по-телеграфному безликими словами, Ловино вспоминал, что его толкнуло на написание того безумного письма. Такая нелепая цепочка событий, такое важное решение. О приезде Англии Ловино узнал за несколько недель. «Нужно составить меню», — сказал Альфред. — «Не то чтобы я нервничал или старался произвести впечатление. Не подумай лишнего, ахах». Ловино терпеть не мог Англию, но к неприятным гостям в доме он привык с детства. Поэтому составил меню, почти не жалуясь. Альфред попросил посмотреть и впервые за всё время имел наглость влезть в ту сферу их жизни, которую Ловино полностью контролировал почти с самого приезда в Штаты. Так, потом ещё и внёс изменения в прекрасно составленное меню. «Тебе же не сложно», — сказал Альфред. Ему, в общем-то, было действительно не сложно, пока в доме был штат слуг, а на все расходы выдавались деньги. Но в тот момент Ловино понял, что этот визит будет отличаться от тех случаев, когда к Антонио без приглашения заявлялись Франция или Пруссия, чтобы пожаловаться на личную жизнь или военные неудачи. За два часа до момента истины Альфред, впервые на памяти Ловино, накричал на горничную, которая не вытерла пыль на одном из бюстов в холле. Он, правда, сразу же извинился, лучезарно улыбаясь, но Ловино уже успело настигнуть неприятное предчувствие. Когда Англия всё же приехал, ничего страшного не случилось, врата ада не разверзлись. Он чуть что ворчал и кривил физиономию, ругал манеры и произношение Альфреда, спорил по любому поводу на чём свет стоит, но не только… И это Ловино по-настоящему поразило. Англия умел улыбаться (не скалиться, радуясь проигрышу врага), получать удовольствие от беседы, говорить не только отвратительные вещи. Он оказался… обычным. Это было такое странно озарение. Ловино знал его гораздо дольше и гораздо лучше, как он думал, чем Альфреда или Ториса. И получается, что не знал вовсе. Ему всегда казалось, что Англия — ужасающий демон, который мрачно сидит на своём острове, мечтает поработить весь мир и сделать больно лично Ловино. Последнее с годами, конечно, подстёрлось, а остальное оставалось вполне актуальным. В один из вечеров он выходил из комнаты, не обращая внимания на раздающиеся из-за двери голоса. И как только Ловино шагнул в коридор, его сбил с ног Англия, который куда-то бежал. Точнее, бежал он не куда-то, а за кем-то. — Осторожнее, чёрт возьми! Вам заняться нечем, что ли? Бегайте в парке, если неймётся! Англия извиняться не стал, только пробурчал что-то себе под нос, неловко поднимаясь. — Прости, Лови, — сказал Альфред, — но тут дело серьёзное. Я посчитал своим долгом сжечь все цилиндры Артура. Не могу поверить, что кто-то их ещё носит. И показал чёрный цилиндр, который держал в руках. — Тебе не наплевать, что он носит? — Вот именно! — сказал Англия. — Одного советчика по моде мне было мало, теперь ещё твои бредни выслушивать! — Ну как же! Все знают, что Артур меня воспитал. Не могу же я допустить, чтобы мой старик меня позорил? — Это кто кого позорит, неблагодарный мальчишка! Альфред звонко рассмеялся. Англия поднялся на ноги, пытаясь вырвать шляпу, но Альфред был быстрее и снова бросился бежать. Англия последовал за ним, грязно ругнувшись, но на лице его мелькнула едва заметная улыбка. Ловино так и остался стоять, пригвождённый к месту. То есть пока он представлял, как всё свободное время Англия проводит, гнусно хихикая и потирая руки, где-то в другом доме точно так же бегали по коридорам, играли в прятки, читали сказки, смеялись? Точно так же, как в доме Антонио и Ловино? И это заставило его поднять телефонную трубку. Зависть… Да, им снова руководила зависть, как и всегда в жизни. Ловино не думал о том, какой сложный и болезненный путь должны были проделать двое, что наставили друг на друга оружие, прежде чем снова беззаботно смеяться. Да и насколько настоящей была эта беззаботность? Нет, Ловино просто завидовал до пылающей под веками черноты. Пока телефонистка возилась, Ловино успел известись. А что если Антонио не захочет с ним разговаривать? Что если он зол или обижен? И ещё миллион бесполезных «что если» роились в его голове. Услышав в трубке знакомый голос, он понял, что они никогда прежде не разговаривали по телефону. Как глупо и нелепо! Как такое вообще могло получиться? Пока Ловино думал об этом, его сбило с ног волной заботы и похвалы. Антонио говорил и говорил, как будто физически не мог остановиться. Сказать, что Ловино скучал, означало не сказать ничего. Казалось, что он впервые за двадцать лет стоит на пляже Неаполя и тёплое море ласкает его ноги, а солнце светит так, как только дома может. И он этого избегал? Ради чего? Стоил ли того его мнимый покой? Наверное, всё же стоил. Сначала Антонио сказал, что гордится им. Потом нехотя признал, что у него дела идут не очень. К тому моменту, когда Антонио достал гитару, чтобы порадовать и отвлечь от грустных мыслей, Ловино казалось, что из его груди торчит алебарда. И было так странно, что кровь в горле не хлюпает, а вместо этого он что-то ещё говорит, отвечает, поддерживает беседу. Пока он готовил Альфреду лазанью и танцевал ночами напролёт с красивыми девушками, Антонио переживал страшный кризис. И ведь не побеспокоил ни разу. Не пришёл возвращать должок, хотя имел полное право. Разговор пробудил нехорошее, неправильное. То, что легко было подавлять, раз Антонио не крутился рядом. Очередное доказательство того, что Ловино плохой человек, плохая страна. Тот, кто на добро и бесконечную, почти одержимую верность ответил лишь чёрной неблагодарностью и похотью. Положив трубку, Ловино уронил горящее лицо в ладони. Он пожалел вообще обо всём: о звонке, об отъезде в Штаты, о независимости, о рождении. Но сильнее всего о том, что так и не смог побороть самое ненавистное в себе. Какая-то его тёмная часть всегда знала, что если бы он попросил, Антонио бы подчинился. Выполнил бы любую прихоть, любой каприз, даже такой. И это было так нечестно, совершенно несправедливо. Ловино никогда и ни с кем об этом не говорил. Франциск пытался, когда Ловино был совсем юным. Феличиано тоже, но гораздо позже. От первого Ловино сбежал и наябедничал Антонио, что Франциск якобы говорит с ним о неприличных вещах. Антонио пообещал отрезать другу язык. Второго грубо заткнул без всяких угрызений совести. Феличиано с его детской и наивной влюблённостью ничего не знал о том, что чувствовал Ловино. Иногда ему хотелось, чтобы его рассекретили, подвергли публичному унижению и остракизму, только бы не держать больше в себе целую вселенную. Чтобы не видеть в свою сторону добрую, снисходительную, полную любви улыбку. Ловино собирался выкинуть из головы и разговор, и проблемы Антонио, и особенно свои чувства. Сначала спросить у брата, могут ли они чем-нибудь помочь. Сделать свой минимум и забыть. И у него могло бы получиться, если бы не давящее присутствие проклятого Англии. Ужинать Ловино сел как в тумане. Он ковырялся в тарелке, не чувствуя вкуса. Англия громко и нецензурно возмущался новому фильму про Жанну д’Арк, якобы французы снова всё переврали. Видимо, днём ходили в кинотеатр. Альфред почему-то смеялся, и у Ловино этот смех звучал в ушах набатом. А дальше он и сам не заметил, как забил себе голову полнейшей ерундой, лишь бы не думать о том, что действительно волновало. С несвойственной ему дотошностью Ловино пристально вглядывался в каждое рукопожатие, каждое объятие, каждую улыбку, каждое подмигивание. Они не думали ни одной лишней секунды над тем, как смотрят друг на друга, как касаются друг друга, о чём говорят. Для них всё это было естественно. Ловино не сознавался себе в том, ответы на какой вопрос он ищет. Хотя на самом деле он прекрасно знал и более того, быстро понял, что ищет не там. И всё это казалось ему возмутительно несправедливым. Его бесило, что им было интересно друг с другом, несмотря на все колкости. Бесила эта лёгкость, которой никогда не чувствовал он сам. Всё было, конечно же, очень просто, ведь в этих отношениях напрочь отсутствовала одна важная составляющая, которая заставляла Ловино вариться заживо под своей кожей. То есть у кого-то были все те счастливые моменты детства и юности, которые были у него? Но не было трясущихся рук от любого прикосновения, сухости во рту, которая доводила до онемения, и такой боли в груди, что казалось, будто смерть стоит за следующим углом? Чем он заслужил это? Он мало молился? О нет, он молился так, как ни один святой и ни один грешник. Просил у бога забрать это испытание, дать любое другое. Но бог, разумеется, оставался слеп и глух к его мольбам. И Ловино назло вёл себя ещё хуже. К тому моменту, когда Англия должен был уезжать, Ловино уже сходил с ума от злости. Он не мог расслабиться, не мог спокойно заниматься своими делами. Присутствие Англии было всепоглощающим, не дающим думать ни о чём другом, как огромная, стреляющая болью заноза. Ловино бесился, что больше не ощущает себя как дома. Злобный голосок в голове напоминал, что он и не дома. Ему позволили быть здесь своим, не более того. Прощаться он не вышел и покинул спальню ровно в тот момент, когда входная дверь закрылась за гостем. Когда Альфред вернулся из порта, он прошёл в гостиную и, не раздеваясь, упал в кресло. Заметив Ловино, он криво улыбнулся поджатыми губами. — После войны всё уже не так… Не то чтобы я переживал… Ловино в очередной раз осознал, что ничего не понимает в жизни. — Какая же невероятная сволочь! Поверить не могу, что он наконец-то убрался. — Ага, — согласился Альфред без особого энтузиазма. После отъезда Англии стало легче. Ловино вернулся к своим делам, к вечерним танцам, к разговорам с Торисом и спорам с Альфредом. Дважды звонил Феличиано, щебетал о своём прекрасном принце. Раз в пару месяцев звонил Антонио, играл на гитаре и рассказывал дурацкие истории, которые совершенно точно выдумывал. Ловино медленно грызло желание что-то предпринять, но не настолько сильно, чтобы сделать первый шаг. Всё изменилось в тот день, когда Ловино смотрел в окно на опущенные плечи Ториса и видел, как Россия взял его за ходящую ходуном руку. В дом Россию не пустили, но это не помешало проделать весь путь, чтобы забрать того, кто, по его мнению, ему принадлежал. Ловино вообще-то был прекрасно образован и знал историю не хуже остальных, но никогда так близко он не сталкивался с тем, что таким, как они, иногда приходится быть не там, где бы они хотели, и не с тем, с кем они бы хотели. Несмотря ни на что, он любил Испанию, а Феличиано считал Австрию своим вторым домом. Ловино не представлял, что испытывал Торис. И не хотел представлять. В тот день он сел за письмо, потому что сказать вслух такое не смог бы никогда. В первой версии были нелепые обвинения. Вторая выглядела как угроза. В третьей он заврался. Четвёртая была сухая и безэмоциональная. На пятую он пролил чернильницу. Шестая подозрительно напоминала выдержку из книги, которую он вчера закончил читать. Всего версий было двадцать четыре. Ловино не понравился окончательный результат, но он понял, что если не отправит это, то не отправит уже никогда и ничего. А потом он получил телеграмму и отправился в путешествие через Атлантику.

***

В Малаге подходил к концу приятный нежаркий день, солнце светило не в полную мощь, набираясь сил к лету. Как же Ловино скучал по родному климату. В Нью-Йорке небо не бывало настолько голубым, солнце не грело так ласково. Там всё было чужое, пусть и гостеприимное лично к нему. В порту сновали люди: кто-то в поиске работы, кто-то надеясь получить пару монет на дешевую выпивку, кто-то спеша на уходящий или с только что прибывшего корабля. Когда Ловино увидел в толпе встречающих Антонио, грудину разрубило топором, как свиные рёбра в лавке у мясника. Невыносимая боль ослепила его, пригвоздила к месту. Он не думал, что будет так. Антонио бросился к нему и, как только добежал, рухнул на колени, вцепившись Ловино в пиджак. Горячее лицо упиралось в живот, и ткань рубашки почти сразу намокла. Ловино смог лишь подумать о том, чтобы поднять висящие плетьми руки, но тело не подчинилось. — Ловино, счастье моё, радость моя! Я… Я так тобой горжусь, ты не представляешь. Когда-то он бы отдал левую руку и почку в придачу, чтобы услышать эти слова. Сейчас ему было почти всё равно. Он сам знал, что молодец. Ему не нужны были слова подтверждения. Ловино зажмурился. Он не хотел думать, как эта сцена выглядит со стороны. Антонио поднялся, сжал его в объятиях, и Ловино отпустило. Он скучал, он ждал. Любил, в конце концов. Внезапная лёгкость обволокла его, словко тёплая морская вода. Рядом с Антонио он всегда чувствовал себя в полной безопасности от любой напасти этого мира. Пятьдесят лет разлуки не смогли этого изменить. Возможно, ничто и никогда не смогло бы разорвать их связь. Антонио был одет нарядно, но немного старомодно. В Нью-Йорке уже перестали носить такие приталенные пиджаки, а брюки стали длиннее. Но костюм был новым и отлично пошитым, а Антонио как всегда выглядел кинозвездой. Его непослушные волосы поддались бриолину, их страшно хотелось растрепать. Ловино в привычной манере выразил своё неудовольствие публичными нежностями. Антонио рассмеялся и, перехватив чемодан, повёл Ловино к автомобилю. Чёрно-белый Фиат с водителем ждал их. Возможно, Ловино предпочёл бы после долгого пути передохнуть в особняке Антонио, который тот построил в этом древнем городе несколько веков назад. Но когда он отказывался от похода в хороший ресторан? Особенно, если платил кто-то другой. Только определившись с выбором еды и напитков, Ловино кое-что понял. Антонио выглядел нервным. Антонио нервничал только в одном случае — если по какой-то причине не мог соответствовать ожиданиям Ловино. Ловино заказал три блюда, десерт и бутылку вина. Антонио — только вермут. В очередной раз Ловино подумал о своей жизни в Штатах. Альфред отказывался полностью содержать его, заставляя работать, но никогда не жалел денег в ресторанах, куда приглашал. С одной стороны, Ловино ни на секунду не переставал думать о деньгах. С другой, ему никогда в жизни не приходилось всерьёз задумываться, чем расплатиться за обед. Этим всегда был озадачен кто-то другой. — Ты не будешь есть? — Я не голоден, — ответил Антонио с неуверенной улыбкой. Какая невозможно дешевая отговорка! Ловино уже не хватало их обычной честности — абсолютной, почти неприятной. — Неужели всё настолько плохо, что у тебя нет денег поужинать в ресторане? — У меня есть деньги на ужин, Ловино, — вежливо, но жестко ответил Антонио. — Я не голоден. Под пристальным взглядом Ловино чуть не подавился тапас с кальмарами. Потом приступил к супу, всё также в некомфортной обстановке. — Ты можешь не прожигать во мне дырку, пока я ем? Антонио театрально вздохнул. — Извини, ничего не могу с собой поделать. Слишком соскучился по твоему прекрасному лику. Ловино смутился. — Заткнись, — вяло ответил он. — Не слышу в голосе обычной страсти. Ну, если всё пойдёт по плану, то от его страсти у Антонио дома все лампочки лопнут. — Видимо, придётся сильнее стараться. Я теперь куда спокойнее отношусь к раздражающим идиотам. — Лови, солнце моё, какой ужас! Что этот заокеанский злодей с тобой сделал?! Ты теперь что, не будешь краснеть, как помидорка, на любую мою глупость? Я не переживу! Катастрофа! Убил, просто уничтожил старика. Антонио шутливо сполз под стол, держась за грудь. Ловино не смог сдержать смешка. Вот по этому он правда скучал. Когда Ловино закончил с мороженым, Антонио прокашлялся и спросил, глядя в окно: — Я не совсем уверен, что правильно понял твоё письмо. — Не строй из себя ещё большего идиота, чем ты есть на самом деле. В моём письме всё было кристально понятно написано. — И всё же? — спросил он, переводя взгляд обратно. — Что? Хочешь, чтобы я проорал на весь ресторан, что я хочу, чтобы ты со мной сделал? — Боже, Ловино, ты очень изменился. — Я не изменился, это ты от меня отвык. Антонио вздрогнул. — Я не понимаю, что вдруг случилось. Если тебе что-то нужно, то я готов… на что угодно… Просто так. Необязательно идти на такие меры. У меня, правда, ничего не осталось… Но для тебя я вывернусь наизнанку. Ловино хотел кинуть в него бутылкой вина, так его разозлил этот монолог. — Господь, Антонио, никогда не думал, что ты умеешь так мямлить. — Я пытаюсь быть с тобой честным. — Нет, ты пытаешься выдавить честность из меня, а потом решить, что делать. Но я уже сделал первый шаг и всё сказал. Никогда не думал, что однажды буду смелее тебя. Его герой оказался ещё большим трусом, чем он сам. И так, оказывается, в жизни бывает. Ловино почему-то вспомнил плачущего Альфреда, которого он оставил, не предложив поддержки. Он всю свою жизнь думал, что должен быть кто-то (дед, брат, Антонио, Альфред), кто протянет ему руку в тяжелую минуту и защитит от страшного мира вокруг. И всегда отказывался быть этим человеком для других. А ведь тот же Альфред был много младше, неопытнее, наивнее. Он не видел краха цивилизаций и развала империй. Или Феличиано, который всегда был тоньше, чувствительнее, доверчивее. Он жил без кожи, а родной брат не сделал ничего, чтобы облегчить его участь. Оставался только Антонио. И сейчас Ловино готов был взять его за руку. — Я сделаю вид, что не заметил, как ты сравнил меня с падшей женщиной, которая готова прыгнуть в постель ради выгоды, и сделаю ещё один шаг. Потому что кое-кто учил меня сдавался. Антонио, мне ничего от тебя не нужно, кроме тебя самого. — Почему? — задал Антонио совсем уж глупый вопрос. — Хотел бы я знать, зачем ты, идиот, мне сдался, но я этого не выбирал. — Ло-ови, это что, признание в любви? Ловино помотал головой, выкидывая салфетку с колен на тарелку. — Я уже жалею. Невероятно. — Нет-нет! Извини, я просто пытаюсь не заплакать. — Антонио красноречиво хлюпнул носом, подтверждая свои слова. — У меня не очень хорошо получается. — Подожди до дома. Я тебе даже платочек подам. — Какой ты теперь джентльмен! С Артуром, часом, не переобщался? — Не напоминай, пожалуйста. — Ловино хмыкнул. — Я чуть не свернул ему шею. Даже жалею. Он бы вряд ли помер, зато я бы расслабился. — Кому ты рассказываешь! Я, впрочем, однажды действительно свернул ему шею. Он поднялся, как ни в чём не бывало, и в отместку откусил мне полщеки. Я боялся домой к тебе возвращаться, так жутко это выглядело. — А я помню! Ты тогда сказал, что тебя укусил ягуар. Мне показалось, что это очень романтично и героически. Снова обманул меня, подлец! Ловино представлял, как он плачет и трясётся перед диким животным, а Антонио загораживает его своим телом, вступает в неравную схватку и побеждает голыми руками. Потом подхватывает Ловино на руки и… Тогда он не особо понимал, что следовало нафантазировать дальше, поэтому после объятий всё было покрыто туманной дымкой. — Правда часто оказывается не такой романтичной. Жаль, что прививку от бешенства в то время ещё не изобрели. Пока они ехали до особняка, у Ловина шумело в ушах, не переставая. То ли он выпил слишком много вина, то ли долгожданная близость не давала ему соображать. Однажды он, умирая от ужаса, попросил (потребовал) у Антонио научить его целоваться. Феличиано прислал письмо, в котором рассказывал, как ему понравилось целоваться и что якобы Ловино срочно нужно попробовать. Ловино разозлился. Он, в конце концов, был старшим братом. С какой это стати Феличиано пробовал такие вещи первым? Антонио мягко улыбнулся и сказал: «Душа моя, этому не надо учиться, это надо просто делать с тем, с кем хочется и когда хочется». Сейчас Ловино вспоминал об этом и снова умирал от ужаса. Обычно он так боялся быть отвергнутым, что отказывался идти на малейший риск. Одно исключение — к Альфреду он напросился сам. И чем это закончилось? Поставив чемодан на пол, Антонио повернулся к Ловино и спросил с несвойственной ему серьёзностью: — Извини, но я должен это спросить. Ты когда-нибудь имел отношения с другой страной? Ловино почувствовал, как щеки заливает краска. Он-то думал, что Антонио спросит, был ли у него опыт вообще, и Ловино тогда посмеется ему прямо в лицо, потому что он вообще-то подготовился. — Нет. — Тогда мне стоит тебя предупредить, что это будет не совсем обычно. — Это еще что значит? — спросил Ловино, пытаясь скрыть панику. Он почему-то сразу подумал об ощущении поверженности, принадлежности кому-то. — Думаю, что так природа толкает нас к заключению союзов, — мягко ответил Антонио, протягивая руку. — То есть это приятно? — Неужели ты думал, что я сделаю с тобой что-то неприятное? — Да кто тебя знает. Ловино, разумеется, так не думал. Но он же сам напросился. Антонио никогда не проявлял инициативы в этом вопросе, если не считать глупых шуток. — Пойдём, я наберу тебе ванную. Лёжа в горячей воде, Ловино одновременно чувствовал спокойствие, от которого обмякали руки с ногами, и нервозность из-за незнания, чего ожидать дальше. Сидя на кафеле, Антонио массировал ему ступни, кожа на которых начала сморщиваться. Он делал это тысячи раз, но никогда его глаза не горели так ярко, никогда руки не обещали так много. — Если захочешь, я сделаю всё сам… Очень не хочу, чтобы у тебя остались плохие воспоминания о нашем первом разе. — Не неси чуши! Я не дам тебе трахнуть себя мной без моего участия. — Лови, зачем так грубо? — терпеливо сказал Антонио, переместив руку на лодыжку. — Я всего лишь хотел, чтобы ты расслабился и получал удовольствие. — Тогда продолжай массировать мне ноги. Они сидели так, пока вода не остыла. Антонио сполоснул Ловино от мыла, обтёр пушистым полотенцем и заключил в объятия. В спальне уже была разложена кровать. Антонио осторожно поцеловал его в шею, и Ловино от неожиданности слишком глубоко, слишком громко вздохнул. Устыдившись своей чувствительности, он обернулся и впился в губы Антонио поцелуем. Тот крепко прижал его к себе за талию. Не расцепляясь, они дошли до кровати. Антонио аккуратно положил его на матрас. — Неплохое начало, — хрипло сказал Антонио, отстраняясь. — Если будешь болтать, я найду чем заткнуть тебе рот. — Почту за честь. Щёки снова вспыхнули. Ловино не мог назвать себя неопытным, но всё это было так по-новому. Чтобы действительно заботиться о том человеке, с которым ложишься в постель, чтобы переживать о том, понравится ли ему. Антонио стянул майку и расстегнул одной рукой сначала брюки, а потом и бельё, не переставая целовать Ловино: в щёки, в шею, покрывать поцелуями грудь и живот. Ловино чувствовал, словно может взорваться от возбуждения. Дальше его гладили, ласкали, трогали, и реальность слилась в одну горячечную бесконечность. Вылизывая рот Антонио, он был готов умолять, чтобы с ним сделали что-то такое, что ослепит и оглушит, лишит дара речи. Но Антонио не нужно было ничего говорить, он чувствовал Ловино как самого себя. Антонио подложил подушку ему под поясницу и взял жестяную баночку. После Ловино не смотрел, с закрытыми глазами насаживаясь на пальцы. Спустя мучительно долгие минуты Антонио вошёл в него, и Ловино охнул, вцепляясь в плечи. Острота ощущений кружила голову и лишала воздуха. Антонио дал ему привыкнуть и, подхватив под колено, начал медленно двигаться. Ловино метался по постели, хватал Антонио за руки, прижимался изо всех сил, стонал, не боясь показаться жалким. Он вообще больше ничего не боялся, ни о чём не переживал и ни о чём не жалел. Он был полностью в моменте, сосредоточенный на чужом жарком теле и губах, за которые стоило умереть. Когда он достиг края наслаждения и его швырнуло в бездну, Ловино не смог сдержать крика. Теперь он понимал, о чём говорил Антонио. Это было не похоже ни на что. Он бы продал душу дьяволу, чтобы тот момент никогда не заканчивался. — Больно? — обеспокоенно спросил Антонио. Ловино показалось, что он ответил, но рот бессмысленно открылся, не издавая ни звука. Он из последних сил помотал головой. Он так хотел что-то сделать, чтобы вернуть то, что получил, чтобы сделать хорошо. Антонио поцеловал его влажный лоб и прошептал неразборчиво. Спустя пару минут, сделав над собой невероятное усилие, Ловино снова потянулся к Антонио, чтобы помочь ему закончить. И он не пожалел об этом ни секунды. Потому что наслаждение, пронзившее красивое лицо Антонио, хотелось слизать и проглотить. Если бы Ловино был так же талантлив, как Феличиано, он бы создал шедевр из этой картины. Но он мог только запомнить и возвращаться к этому воспоминанию в тёмные моменты. После того, как туман в мыслях рассеялся, как вернулась способность формулировать мысли, они вытерлись и лежали в обнимку под одеялом. — Как давно ты об этом мечтал? — спросил Ловино. Ему очень хотелось погладить своё самолюбие. — Точно не знаю. Лет семьдесят, наверное. — Семьдесят?! — Ловино отстранился и приподнялся на локтях. — А до этого что? — В смысле «что»? — Антонио задрал голову, чтобы смотреть ему глаза. — Ты думал, я тебя с детства, что ли, в углу хотел зажать? — Ну да. Глаза Антонио расширились в чистом удивлении. — Боже, Ловино, я тебя растил чистым католическим мальчиком, откуда такие мысли? — Но я уже четыре века взрослый мужик! Антонио пожал плечами. — То есть ты даже момент не можешь назвать? — почти зло спросил Ловино, постепенно заворачиваясь в кокон из одеяла. — Конечно, не могу. Это же не в одну секунду происходит. — У меня в одну. — Мы, к сожалению, не были знакомы, когда у меня началось половое созревание. — Он задумался на секунду. — Или, скорее, к счастью. — Вот именно! Со мной это началось, и ты рядом ходишь с твоими тупыми шутками, дебильными прикосновениями, улыбочками этими. — Извини, что я настолько неотразим, — без капли сожаления сказал Антонио, возвращаясь к своему обычному настроению. Ловино фыркнул. — Не обольщайся, я бы тогда так на кого угодно среагировал. Две мучительные недели я был влюблен в, страшно подумать, Гилберта! — Это когда ты изображал из себя палладина? Он кивнул. — Ой, я, кажется, не рассказывал. Он после всей этой истории явился ко мне с официальным визитом — просить твоей руки. — И что ты ответил? — Что выпущу ему кишки, если ещё раз заикнётся. — Антонио лучезерно улыбнулся. — Ну или что-то в этом роде, точно не помню. — Какой же ты всё-таки маньяк. — Это ты не слышал, что я сказал Франциску после того, как ты на него пожаловался. — Боже, я же тогда соврал! Он пытался поговорить о моих чувствах. — Ловино изобразил приступ рвоты. — О том, что, цитирую, «юноше моего возраста вполне естественно чувствовать романтические порывы души и не знать, как их претворить в жизнь». До сих пор точную цитату помню, представь! Антонио рассмеялся. — Понимаю, для тебя это куда хуже, чем щипок за зад. — Вот-вот. — И всё же бедный Франц! Он же как лучше хотел. — Ничего, ему полезно для профилактики. Они замолчали. Тишина стала неловкой, чего между ними не бывало веками. — Мне было нелегко, Ловино, не буду скрывать, — нарушил молчание Антонио. — Я очень винил себя в том, что предал твоё доверие. Мне казалось… До сих пор кажется, что своими желаниями я разрушил всё светлое, что было между нами. — Ты обещал моему брату жениться на нём, когда он вырастет, — напомнил Ловино. Это было менее безобидно, чем отношения по взаимному и очень активному желанию. — Это была шутка. — Мне было не смешно. И Феличиано тоже. Он потом спрашивал, можно ли ему не выходить за тебя замуж, потому что он влюблён в другого. Антонио задумался. На лбу у него пролегла глубокая борозда. — У меня было непростое детство. Ваш дедушка, например… Я знал его совсем другим. Я хотел сделать всё, чтобы ваше детство было более светлым. Это было странное заявление. Антонио делал много вещей, от которых у маленького Ловино кровь в жилах стыла. Это не уменьшало любовь, что он чувствовал, но с ног на голову переворачивало видение мира. — Ты пролил реки крови, чтобы удержать меня. — В какой-то момент это стало одержимостью, — признался Антонио с горечью в голосе. — Я ничего не мог с собой поделать. — Мне всегда казалось, что тебе нужно моё наследство. Что тебе казалось, будто после смерти деда ты получил незаслуженно мало. — Прости, что дал тебе недостаточно любви. Ловино не знал, как сказать, что любви было так много, что она казалась ненастоящей. Возможно, это было и не нужно. Зачем ворошить прошлое, когда появилась надежда на будущее? — Ты никогда не объяснял, почему дал мне независимость. Антонио поморщился и отвернулся. На лице его застыла гримаса боли. Ловино пожалел о том, что завёл этот разговор. Скорее всего, он не хотел слышать честный ответ. Но он бегал от правды слишком долго. — Потому что нет никакой причины. Шла очередная война, я чувствовал себя уставшим и невозможно старым. Ты был ещё более безразличным, чем обычно. И вот когда я валялся в госпитале с простреленной грудью, мне сказал один старый друг: «Сколько ещё ты собираешься тянуть его за собой на дно?». — Ты сдался? — удивился Ловино. Если раньше он видел в этом поступке благородство, смелость и любовь, то теперь понимал, что это была слабость и только. — Да. Ты меня за это презираешь? — Иногда я не могу поверить в твою беспросветную тупость. Ты знаешь меня больше тысячи лет, и ты по-прежнему ничего обо мне не понимаешь. Мне никогда и не нужен был идеальный непогрешимый герой. — Ну, у Альфреда ты довольно долго прожил. — У Альфреда бабла жопой жуй. Было. Антонио рассмеялся, схватившись за грудь. — Лови, ты разбиваешь мне сердце. Все эти годы ты был рядом со мной только ради денег? — Нет, черт возьми, ради твоего блестящего интеллекта и нечеловеческой харизмы… Какие деньги? Ты нищий как церковная мышь. — Я так люблю тебя, — сказал Антонио со слезами на глазах. Ловино казалось, что он никогда не сможет произнести это вслух, но это оказалось так же легко, как дышать. — Я тоже тебя люблю. Антонио взял его руки в свои и прижал к губам. — Иногда я думаю о том, что хотел бы родиться человеком, встретить тебя и прожить с тобой отведённые годы, а потом спокойно умереть. — В лучшем случае, даже если бы мы с тобой встретились, ты был бы взрослым мужиком, а я ребёнком. Не очень история. — Мне кажется, ни в одной из вселенных я бы не смог не любить тебя. — Ну, поздравляю, ты бы был педофилом. — Да нет же, я верю в то, что Бог не позволил бы этому случиться. — Ты видел всё то, что видел, и до сих пор веришь в божественное милосердие? — Да, конечно. — Ну точно, ты самый тупой человек из всех, что я когда-либо встречал. А мы оба знаем моего брата. — Сильная любовь делает из нас всемогущих, но глупцов. К Фели это тоже, кстати, относится. — Даже не говори мне о его личной жизни. Тошнит уже. — Феличиано предначертано много счастья и столько же горя, великие свершения и ужасающие поражения. Даже среди нас он особенный. Ловино мог бы сказать, что завидует и всегда завидовал, но язык не повернулся. — Мало кто переживёт такое, — продолжил Антонио. — Продолжай восхищаться моим братом, лёжа рядом со мной, и ты больше никогда не окажешься в этой постели. — Лови, солнце, ты же знаешь, что ты для меня единственный и неповторимый. И это моя постель, если забыл. Ловино легонько ударил его кулаком в плечо. Антонио лёг на него поверх одеяла, обнимая и щекоча носом шею. Ловино сначала попробовал отбиться, но потом обмяк и раскрыл губы для поцелуя, зажмурив глаза. Он хотел целоваться вечно. Солнце только начинало всходить, но не спавшие всю ночь Антонио с Ловино уже проголодались и спустились на кухню для раннего завтрака. Ловино надеялся, что Антонио хорошенько подготовился к его приезду и заполнил холодильник его любимыми продуктами. Так и оказалось, естественно. Ловино сооружал конструкцию из хлеба и окорока, когда не выдержал и потребовал: — Поклянись, что никогда больше меня не оставишь. Смотрящий внутрь холодильника Антонио не повернулся. — Я тебе больше не нужен. Это бессмысленная клятва. Но я сделаю всё возможное, чтобы ты был счастлив. Со злости Ловино кинул кусок хлеба на тарелку. — Не неси бред, придурок. Конечно ты мне нужен. — Ловино, мне больше нечего тебе отдать. — Хочешь сказать, что я забрал у тебя всё, что было? — Нет, Лови, я хочу сказать, что я никогда не умел рассчитать свои силы… И, кажется, не я один. — Кого ты имеешь в виду? Антонио всё же повернулся и закрыл холодильник, ничего оттуда не забрав. — Я говорю про Америку… Я не большой специалист в экономике, как ты знаешь, но… разве ты сам не чувствуешь, как стало тяжело дышать? — Мне никогда и не было легко дышать. — Извини. Заметив то, что Ловино не перестал кипеть, Антонио пояснил: — Я не уверен, что выживу. Или что останусь самим собой. — Поверить не могу, что ты сдался. Ты! Не могу представить, к примеру, твоих тупых дружков Францию и Пруссию, которые бы сдались и легли умирать. — А я могу. И боюсь, что скоро ты сможешь тоже. Ловино всё же кинул в него хлебом и боролся с желанием пустить тарелку следом. — Слушай сюда, идиот! Мы с тобой пережили такие вещи, о которых только фильмы ужасов снимать. Что бы ни случилось дальше, мы и это переживём. А когда всё это дерьмо закончится, ты сводишь меня в мой любимый ресторан и оплатишь всё, что я смогу в себя запихнуть. Ясно тебе? Антонио улыбнулся. — Смотрю, общение с Альфредом пошло тебе на пользу. — Смотрю, отсутствие общения со мной пошло тебе во вред, — передразнил его Ловино. — Я люблю тебя, — снова сказал Антонио. — Даже не надейся. Это был исключительный случай. — Может, хотя бы поцелуйчик? — Подойди ближе, и я выбью из тебя всю эту дурь. — Губами, я надеюсь, выбьешь. — А ты подойди, узнаешь. Антонио ринулся на него с раскрытыми для объятия руками. Ловино сорвался с места, чтобы сбежать во внутренний дворик, даже не пытаясь сдержать смех.