И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сож- жение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. (1Кор.13.3)
***
Был такой учёный — доктор Фрайд. Я, как лауреат уберской премии наук, глубоко уважаю его труды. Изучение сексуальности людей и сверхлюдей — несоизмеримо важны для нашего общества. Но, как сказать? Это немного не мой профиль. По большей части мне приходится работать с физическими патологиями. По доктору Фрайду мы наполовину биологические и наполовину социальные существа. Простыми словами: в нас сочетаются и мысли, и инстинкты. «Настоящее благо в том, чтобы мысли находили отклик тела, а тело подчинялось мыслям.» — Говорил один поэт и прозаик. По трудам Фрайда, всё ненормальное (первертное) препятствует продолжению рода. Научное общество давно признало его исследования и открытия в области человеческой психологии. Вопреки всему, люди и сверхлюди остались теми же. Но как бы господин Фрайд удивился, ежели узнал, что в нашей современности теперь наука противоречит сама себе.***
Если вкратце, психология сексуальности у всех живых представителей Уберии идентична. И девиации тоже. Остальное — чистая политика. Главенство иерархии под одеянием «дани традициям». И пока что никакие революции не смогли пошатнуть эту систему. Я бежал с Уберии с одним человеком из класса B. Там уже не осталось ничего, что я мог бы исследовать.***
Настала тишина. Одно лишь сопение разносилось по уголкам уборной. Также в помещении пахло жидким мылом: с утра пораньше Дом пополняет запасы. Это была первая ночь Беннетта и д-р. Хаксли, проведённая «в гостях» у инопланетянки. Сказать, что Беннетт был напуган, словно кричать в бездну. Он был растерян и глубоко скучал по родине, какой бы она ни была. Конечно, будущее неумолимо надвигается на его хрупкие молодые плечи. И сейчас, все что он может — это держаться настолько близко к своему старшему товарищу, насколько то вообще возможно. Во всех смыслах. В тесной ванной два человека умещаются с трудом, пускай один из них ребёнок. Но, похоже, это не смущает никого из них. Доктор спокойно обнимает своего подопечного, а тот, в свою очередь, ещё сильнее прижимается в ответ в позе эмбриона, сложив руки на груди врача. Только рядом с мистером Хаксли Беннетт позволял себе снимать химзащиту. Костюм был не столько для безопасности, сколько для душевного спокойствия мальчика. Стоит ему приоткрыть голову — лишние глаза сразу начинают разбегаться кто-куда и глядеть с опаской по сторонам. Беннетт ненавидит это, ненавидит свое тело. Мерзкая чума заполонила не только участки кожи и органы, но ещё и его разум. Казалось, вместо тараканов там глаза, смотрящие из пустоты с укором: — Ты слаб. Ты ненормален. И главное: ты пуст. Как с виду космос, сквозь который они пролетали. Это всего лишь период, световые года. Они проходят, остаются позади. — И ты останешься. Найдётся другая подопытная крыса. Тебя выкинут, как расходный материал, — глаза не утихали, лишая передышки их владельца.***
— Ты сильно потеешь. Это точно побочное действие препаратов от глазной чумы, что я тебе дал, — доктор не отвлекаясь от операции, разговаривал с Беннеттом по телефону, данному ему еще давным-давно малышкой Лоттой, — Просто перетерпи. Пришелец по другую сторону трубки многозначительно молчал, полагая, что мистер Хаксли читает его мысли. — Или, может, ты сильно волнуешься по поводу чего-то. — Это не так. — Я не спрашивал, Бен. Повисла тишина. — На сегодня будет ещё работа, господин Хаксли? — после долгого молчания, ситуация приобрела очевидно напряженное настроение. Во время стресса Беннетт сводил разговор к работе. Таким образом, все его мысли были о работе. Не то, чтобы Генри хотел покопаться в голове у своего подчинённого, скорее, ему даже претила эта мысль. Единственное, в чем он был уверен — он хочет помочь. То, что у Хаксли многолетний опыт за плечами, не значит, что он не тоскует и не грустит. Наоборот, у него много приятных воспоминаний, связанных с Уберией. Даже больше, чем у Беннетта. Просто с возрастом легче мириться с некоторыми вещами. Тем более, Хаксли всегда был убежденным оптимистом, и редко поддавался депрессивным позывам. Разве что иногда. Для него было легко принять окружающую его действительность с её же изъянами. Но не для того, кто совсем недавно родился. И Хаксли это прекрасно понимал. В конце-концов он сам когда-то далеко за тысячи прочитанных книг назад тоже чувствовал себя покинутым и бренно влекущим свое существование ребёнком.***
— Ой, да ладно тебе, это не смертельно, — девушка буквально прыгала вокруг коллеги «по цеху», раскидывая вокруг конфетти, оставшееся после корпоратива в честь заселения других пришельцев. — Всего лишь игра в бутылочку, я слышала, что это популярно среди подростков. Давай, это весело! — Ты правда думаешь, что меня пугает смерть? Слушай, Флоренс, ты серьёзно переборщила с мылом сегодня, — Беннетт достал ключ-карту, чтобы разблокировать вход в его спальню, игнорируя ауру веселья своей знакомой. — Чему вы вообще радуетесь? Тому, что вплоть до вашей смерти вы будете ютиться в бараках, как изгнанные и отверженные? «Целовать кого-то? Я буду целовать своего любимого человека. Да, есть тот, кого я сильно хочу целовать. И это точно не кто-то из пешек профессора, Флоренс.» — думал лаборант. Девушка заметно потускнела и приубавила пыл. Но, похоже, она растеряла последние мозги в хозяйственных средствах. Она аккуратно вторглась в личное пространство Беннетта и прошептала вблизь защитного костюма: — А твои глаза разве не говорят о том, что им хочется развеяться? Это стало последней каплей. Парень вжал в железную стену тело девушки и, нависнув над ней, агрессивно выплюнул: — Острожнее со словами, стерва. Или ты снова хочешь стать беспомощным мясом без конечностей? Я смогу это обеспечить. И, поверь, в этот раз я позабочусь о том, чтобы даже доктор Хаксли не пришил тебе их обратно. Ясно? Сразу же после угрозы он отпустил коллегу и вошёл в комнату, захлопнув за собой дверь. Гул раздался, казалось, не только в здании, но и в голове Флоренс. — Оу, — девушка осталась одна в пустом металлическом коридоре, опустившись от шока на холодный пол. — Прости, Беннетт. Я всего-то хотела разрядить обстановку. С каждым словом её голос становился всё тише. Даже в таком состоянии она понимала, что задела парня за живое. И он в ответ тоже. Но в голове у неё проносилось слегка другое: — Почему так больно?***
Доктор обеспокоенно листал страницы одну за другой. Чем чаще он думал об их с Беннеттом положении, тем больше он осознавал всю серьёзность и запущенность их отношений. Особенно тягу Беннета к нему самому. — Эм, я полагаю, все же, это нездоровое влечение? — И Генри Хаксли был прав насчёт своего подопечного: в возрасте того будут в порядке вещей эротические фантазии о его ровесницах. Естественно, врач допускал, что Бен — гомосексуал или бисексуал, и девушки интересуют его в последнюю очередь. Но наблюдая за отношением парня к Феликсу, можно сделать вывод, что и мальчики Бена не интересуют. И Хаксли был все ближе к мысли, что Беннетта интересует ОН САМ. Но какое-то там сухое «интересует» не описывало и пол беды. Парень по-настоящему влюблён во врача и всё это время Генри Хаксли как глупец не обращал внимания на самые банальные признаки сильной симпатии. — Вот дурак! Я идиот! Почему мне с рождения не поставили диагноз: дебилизм? Ох, святая Уберия… Но после недолгого момента сокрушения, доктор взял себя в руки. «Мы в ответе за тех, кого приручили.» — вертелось у него в голове.***
— Спаси себя! — Спаси котика! — Спаси Мэрелин Монро! — Спаси экологию! — Спаси di&&92va9qo1¥+(«¥! (hpjoan..... — А! Чёрт! Почему я должен кого-то спасать, ты, коробка проводов?! — парень кинул в экран пультом и разлегся на диване, подсунув руки под голову. Телевизор сперва заглючил, но в итоге потух. — И почему в последнее время так много рекламы? Эмоции Беннетта стали тускнеть. Бывало, они и вовсе становились плоскими. Мелодрамы помогали подопытному на какое-то время пострадать или посмеяться. Или даже непонимающе втыкать в стену, умирая от сложных чувств. Ему иногда и умереть хотелось. Самую малость. Мысль о его полном исчезновении грела парню сердце. Ведь его сердце бесповоротно (так он сам решил) уже принадлежало не ему самому, а… Беннетт залился пунцовой краской. Пускай взрываются и рождаются вселенные, а цивилизации изживают себя, но всё, что тревожит Бена — его собственная… Лю… Лю… В низу живота предательски тянет при одной мысли о Господине Хаксли. Беннетт никогда не был глупым. Он осознал свою привязанность к доктору уже давно. И когда-то даже пытался намекать тому о собственных чувствах. Но время летело, и ничего не менялось. Бен чувствует, что скорее всего он останется с разбитым сердцем. Ну, в кино часто так говорят, когда речь идёт о невзаимности. Но вот о чем парень не догадывался, так это о природе своей люб… Ви. Все же думать — это прерогатива доктора Хаксли или задрота Феликса. Беннетта использовали в качестве тяглового ослика и рассуждал он разве что, как сейчас, в ТВ комнате под впечатлением от очередной драмы. — Прости, Флоренс. Я правда не хотел. Дверь в телевизионный зал распахнулась, и туда влетел ма-аленький человек, нагруженный больши-им мозгом. — Феликс? Ты чего так внезап… — Парень не успел договорить, как его перебил карлик. — Лучше скажи ей это в лицо, балда!***
Часы в ЛИЧНОЙ лаборатории мистера Хониккера стучали с настораживающей точностью, будто отмеряя секунды до взрыва атомной бомбы. Беннетт всякий раз чувствовал себя неуютно в ней. Это какое-то странное место со странным хозяином. — Во мне нет ничего странного. — А?! Я, что, сказал это вслух? — Ради науки, помолчи пару минут, я скоро закончу, — и вот зачем, спрашивается, его притащили в это убежище социопата? Чтобы посмотреть, как лягушке заменяют ее внутренние органы на другие, модифицированные? После некоторого времени, Феликс все же удосужил коллегу «светской беседой». — У меня каждая секунда на счету, так что говорю один раз, а ты слушаешь и анализуруешь, понял? — Да, но… — Вот и славно. Маленький учёный обреченно вздохнул и после продолжил. — Что с тобой в последнее время? Ты срываешь все сроки! Где мой отчёт с прошлой недели? Твоя халатность раздражает. Что за отношение к работе? Я вынужден— — И что? Это в порядке вещей. — Я же сказал не перебивать! Так вот, я предупреждаю... И бла-бла-бла.***
Гениальный ученый, может быть, заметил бы что-то, если не его затворническая жизнь в лаборатории. А так: он надавал Беннетту вполне дельные советы, отталкиваясь от СОБСТВЕННОЙ позиции. Но мистер Хонниккер не учёл того, что у Беннетта серьёзный расфокус внимания и, скорее всего, сейчас он мысленно на Марсе выпивает годовой запас мыла.***
У Генри Хаксли совершенно не было проблем с самооценкой своих знаний и труда. Но тревога не угасала. Он снова перебрал свои идеи и планы, повторяя материал, заученный еще в студенческие годы на Уберии. Копаясь в лекциях, хранившихся в чертогах разума со времен первого человека. Генри сильно волновался. Он действительно хочет помочь Беннетту, более того, он ЗНАЕТ и МОЖЕТ это. Давайте заглянем к нему в голову: Так-так-так. Что же там было… «Курсы практической психологии, лекция четвертая. Психология сексуальности и её влияние на человека в депрессии.» — Отлично, то самое! «…Обязательно ПРАВИЛЬНО удовлетворяйте своего партнёра (если он у вас есть). Вы — человек, така-а-ая сложная система. Вы не знаете как сделать первый шаг? Курсы homo sexualis специально для вас! Сначала убедитесь, что ваш спутник совершеннолетний. Но, в сущности, это неважно, просто нам нужно было это сказать. Обязательно используйте…» Это что-то не то.***
— ㅑㅇㅍㄷううwwi8w ÷£×££×》》》££@£&}}[~¡♤♤♤[¥(? #はははははhこsb、j. — Что, простите? — +++! ₽; heol えううㅎ뉴! — А, поняла. Вы привезли заказ? Я заберу его вместо профессора. — ■■. — И вам тоже хорошего дня! — девушка захлопнула дверь за доставщиком, радостно напевая мелодию из какого-то сериала. Из-за угла показалась золотистая макушка. Потрясывая коробкой, Флоренс подбежала к своему давнему знакомому. — Как жизнь, Бен? — они проходили по узкому коридору, ведущему в морг. — Эх, могло быть и лучше, Флоренс, — несмотря на явную перемену в настроении, парень продолжал улыбаться. Его рабочая смена еще не окончена, мыло ещё течёт по его венам. Коллега потрепала того по густым волосам, стараясь разогнать гнетущую атмосферу. — Доктор Хаксли в отъезде, говорит, что встреча выпускников. Знаешь, что это значит? — Что? — Мы свободны как птицы, братуха! — Ха-ха-ха! Ладно, БРАТУХА, — Беннетт залился громким хохотом, как обычно и случалось. Но Флоренс знала своего друга лучше, чем тот думал. И смех — не более эффект от мыла. Она знает его другим. — Просто не держи всё в себе, ладно? Мы с ребятами всегда найдём время для разговора, ты же знаешь! Дальше они шли в тишине.***
«Рабам» (подчинённым) Генри Хаксли было не сюрпризом, что Беннетт — определённо любимчик врача. Они проводили больше времени вместе, и сам мистер Хаксли относился к мальчику с неким снисхождением. Теплоту их отношений заметил бы даже слепой. У них были свои привычки, кодовые слова, общие вещи, и друг другу они улыбались чаще. Но чем старше становился Беннет, тем отстранённее начинал себя вести. Переходный возраст, обиды, бунт — все это как варианты. Но настоящую причину мог знать только сам Беннетт. Прямо сейчас он сидел на работе, читая журнал. Ночные дежурства в морге — его самая нелюбимая вещь. Спокойно сидеть ему не нравилось. Тяжело было подавлять внезапные позывы к разрушению всего помещения и потрошению трупов. — А вдруг я тоже нравлюсь доктору Хаксли? Ну… В этом смысле, — что за «этот» смысл, Беннетт сам не совсем понимал, но так часто говорили по ТВ. Парень был осведомлён о всех аспектах плотских утех. Однажды он случайно вместо канала с мелодрамами, включил эротические шоу. Ему понравилось. По большей части потому, что в ролике играли влюблённых взрослый мужчина и молодой парень. В тот день, Беннетт осознал, что… Как там… Хочет? Хочет мистера Хаксли. Просто бесстыдно его желает. Ещё некоторое время парень не мог отойти от тех фантазий, что себе напредставлял.***
Он думал о том, как признаётся в своих чувствах господину Хаксли. О том, как мужчина мягко улыбается в своей манере, не скрывая лёгкого смущения, внимая каждому слову парня. И потом… Беннетту говорят: — Дорогой мой малыш, я и представить не мог, насколько сильны твои чувства. Я и подумать не мог, насколько долго ты скрывал и таил в себе такие прекрасные и светлые позывы в любви. И после этих слов мужчина берёт ладонь мальчика, прижимая её к своим холодным губам. Их взгляды сталкиваются, а сердце подростка уже готово к экспедиции на Марс. Губы нежно проходятся по прокаженной коже, а множественные глаза трепещут под таким напором. По телу Беннетта пробегают мурашки, огибая каждый сантиметр. Дальше — тьма. А вот снова свет, но тусклый. В спальне врача. Он аккуратно усаживает мальчика на свою кровать, а сам отходит к тумбочке, чтобы включить ещё пару ночников. — Я впервые у вас в комнате, господин Хаксли, тут очень уютно, — Беннетт выжидаюче наблюдал за каждым движением доктора. То, как он переключает режимы на пульте, настраивает свет и включает обогрев, все наполнено грацией и точностью хирурга. — Я рад, что тебе нравится, мой дорогой, — мужчина наконец покончил с настройкой атмосферы. В комнате витал приятных запах лаванды, а освещение не резало глаза. Доктор присел на колени перед кроватью, на которой Беннетт уже морально измучался от нетерпения. — Давай просто расслабимся. Чем бы ты хотел заняться? Хаксли спокойно и непоколебимо смотрел в глаза любимому человеку. Парень явно растерялся и выпалил первое, что пришло в голову: — Я хочу вас поцеловать! Он звучал уверено и решительно, что даже Генри смутился. — Как пожелаешь, сидя или стоя? Беннетт быстро вскочил с кровати, в низу живота затянулся тугой узел от предвкушения. Ноги еле держали его на земле. Врач, естественно, был выше мальчика на голову. Тому пришлось встать на носки, чтобы достать до желаемых губ. Хаксли позволил парню сначала просто клюнуть того куда-то в область щеки. После этого Беннетт беспомощно уставился стеклянным взглядом на врача, вопрошая совет. — Не спеши, — мужчина положил одну руку на талию парня, а другой взял его за подбородок, направляя. Беннетт пытался сохранить зрительный контакт, но сдался, закрыв глаза уже подле губ учителя. Это официально самое приятное, что испытывал работник лаборатории в последнее время. Холодные губы врача встретились с разгоряченными парня. Гормоны шалили не по-детстки, подросток мог в любой момент взорваться от передоза счастьем. Врач потихоньку растормошил парня, чтобы тот смог хотя бы сдвинуться с мёртвого места, отвечая на поцелуй. Со стороны, наверное, казалось, что Беннетт — статуя. Ощущения губ профессора на его собственных вводили в транс: парень пытался взять на себя инициативу, беря за плечи врача и, то и дело впиваясь в затылок того пальцами. Но все время безуспешно растворялся в собственном удовольствии. Лицо краснело с каждой секундой всё больше, а голова дымилась как из котла паром. Но вот, что Беннетту удалось — повалить доктора на кровать, нависая сверху. — Господин… Хаксли, — парень учащенно дышал прямо напротив лица учителя. — Да? — тонкие пальцы мужчины поглаживали изгиб подбородка и щёку своего подчинённого. — Я… Мне кажется, я сильно возбуждён. Это неприятное чувство в районе паха… — Беннетт, теряя последние капли самообладания, начинает тереться возбужденной плотью о тело врача. Ткань химзащиты и брюк создают дополнительное сопротивление. Парень утыкается носом куда-то рядом с шеей Хаксли, продолжая тяжело дышать. Это до боли приятно. Лаборант вцепился в халат врача, плотно прилегая к его телу. Так сильно, что человек под таким огромным давлением чуть ли не задыхается. Замечая, что работник увлекается, Генри предлагает: — Беннетт, давай кое-что поменяем, — на Хаксли вопросительно смотрят куча глаз. Врач расстегнул защитный костюм, припустив его до бёдер, обнажая практически красное от чумы тело. Только изредка встречались непоражённые участки кожи. Рельефные шрамы покрывали всё, включая руки. Хаотично были рассыпаны глаза: большие и маленькие. Они мигом уставились на врача. Нелицеприятное тело. — Извините, я не могу их контролировать, — взгляд настоящих глаз Беннетта опустел. — Тут не за что извиняться, мылыш Бен. Пока мы не вылечим этот недуг — тебе лучше смириться.***
«Я не хочу, чтобы Хаксли говорил об этом,» — вдруг остановился на этой мысли. Рука была вся в вязкой жидкости. Беннетт почувствовал отвращение. Если сначала он и вправду был возбужден и серьёзно настроен, то сейчас он лишь тупо пялился в потолок, лёжа на незаправленной кровати. Всё это — выдумка, влажные фантазии. Настоящий мистер Хаксли бы так себя не вёл. Парень в этом уверен. От этого становилось ещё больнее. Беннетт не мог понять всего лишь одну вещь: — Почему я? Зачем все эти ненужные чувства? Мелодрамы и мыло размягчали мозг и, возможно, пагубно влияли на интеллект. Но Бену было плевать, он просто хотел перестать думать. Вылечиться от донимающей болезни под названием «рассуждения». Он хотел уйти на покой, объятый пустотой. Желательно, обнимая доктора Хаксли. Но то ведь не похоже на разрушение мира. То смахивает на жизнь: в конце не будет смерти, только перерождение. И от сего не убежать, таков жестокий закон их нового мира. (Они ещё и не догадываются, что окружающая их действительность — выдумка очередного страдальца, сбежавшего из чужого мира и ставшего Богом Своего «на скорую руку»). Их самодельный мир — плюющая ненавистью, обидами, несправедливостью, горем и одиночеством, жестокостью и, конечно, бесконечной глупостью действительность. Этот Бог, между прочим, так и не пересёкся с другим Богом, дорогим Ему Богом. Должен ли Он радоваться данной свободе? Когда речь идёт о святости, то называя её, вам следует писать с заглавной буквы.***
За каждым учёным стоит комплекс. Как минимум своего собственного незнания. Что ещё может двигать Генри Хаксли? Тяга к абсолютному. Он через многое прошёл — это правда. Он лгал, предавал, делал больно себе и другим, заблуждался и разочаровывался. Понимая, что ещё не готов знать ВСЁ. Закрывая самолично глаза на многое в его жизни, как он может быть готов к величайшим тайнам мироздания? Внутренние конфликты так и кипели в его пытливом уме. У него были двери, ключи, но ничего не было достаточным. Казалось, а может, так и было, что чем больше он для себя открывает, тем яснее он понимает, как мало на самом деле знает, и как ничтожен он по сравнению с множеством необъятных вселенных. Но ему нравилось утопать в бесконечном (или просто сверхбольшом) океане, нежели быть по колено в реке банальностей. И сейчас перед ним стояла, казалось бы, простейшая задача: помочь Беннету с его стрессом. Помочь. Беннетту. Помочь человеку.Помощь.
Оказать человеку помощь с научной… Нет. С точки зрения психологии.Да, точно.
Нужно провести психотерапию. Неважно, надавив на сексуальность или же просто поговорить. Господин Хаксли думает: «Каждому нужна помощь.»***
Профессор стоит перед огромной инсталяцией вселенной в уберской галерее. По мнению создателя объёмной картины, она выглядит как чёрная точка на белом холсте. — Неужели она так мала? — доктор усмехнулся. — На её месте, я бы почувствовал себя одиноко. Возможно, было бы чуть лучше, если их было две. Он еще долго смотрел на вселенную, а она в ответ пускала чёрные рефлексы по белому холсту. Наверное, это накапливающаяся тревога.***
Парень аккуратно приоткрыл дверь убежища самой опасной единицы, которая может всех в этом доме запросто на нуль поделить одним лишь взглядом. Но Феликс спал. И тогда Беннетт облегчённо вздохнул. На столе учёного лежат кипы бумаг, блокнотов и прочих записей. Стены завешены графиками и таблицами как в классе химии или биологии. Окон нет (ни в одной комнате их не было), только бесчисленные проходы и вентиляции. Для многоглазого все его окружение потихоньку переставало иметь для него значение. Он собирал вещи. Кидая в широкую зелёную сумку все необходимое, он то и дело сжимал глаза. Так не хочется заплакать. Казалось бы это происходило часто, когда он смотрел ТВ или резал лук. Ядовитые газы тоже вызывали слезливость. Но Беннетт сильно потеет, это влияние препаратов, данных доктором Хаксли. И слёз будто больше нет. Парень старался ни о чем не думать. Он уже прогонял в голове все по сто раз. Как он сначала опустошает свою комнату, собирая вещи. Затем покидает дом, и после… Исчезает. — Я хочу уйти, — Беннетт обернулся, смотря в зеркало. — Ты всегда так поступаешь, — глаза светились в темноте отвратительным темно-зеленым светом, направленные все на лицо их обладателя. Вынуждая, вынуждая. Уродство, девиантность, он родился уже испорченным. Унтерменш — не достоин реализации своих желаний, имеет одно-единственное право — служить сверхлюдям. — Скажите, я ведь на самом деле не настоящий? Не живой! Я чья-то выдумка — беспомощный, ограниченный. И всё это подделка, пародия: весь космос, планеты и уже не кажущаяся такой всеобъемлющей бесконечность. Всё это… Беннетт отвернулся от мигающих всплесков света. — …Лишено хоть какого-то смысла, — он схватил канцелярский нож, разрезая глазные яблоки напополам каждое. Даже свои собственные. «Я ТАК УСТАЛ ОТ ЭТОГО ТЕЛА», — пронеслось бегущей строкой в кромешной темноте его мыслей. Беннетт закрыл рукой рот и, срывая голосовые связки, закричал в ладонь, что есть мочи, не в силах больше сдерживать свои эмоции. — «Я БОЛЕН, Я НИЧТОЖЕН, БЕЗ РОДИНЫ И БЕЗ ЛЮБВИ». Всё же он истошно кричал в пустоту, лёжа на ледяном полу и хватаясь одной рукой за голову в луже собственной крови и гноя.***
Снег едва ли слышно падал на асфальт. Дом прекрасен зимой. Уличный холод пронизывает с ног до головы, но не сурово, а напоминая: это только начало, лёгкий мороз. Генри смахивал снежинки с бежевого пальто. Улица спокойна, подозрительно спокойна.Тишина.
Шаги врача по тонкому слою снега отдавались еле слышно эхом вдоль дороги. Мужчина набрал телефон одного своего работника. Тот не отвечает. «Должно быть, заснул на ночной смене, вот бедокур.» — подумал врач и продолжил путь.***
Черные туфли стукаются пятками о порог любимого Дома. Практически все работники лаборатории, включая Феликса, должны спать, и правда, когда Хаксли проходит по коридору, заглядывая в каждую комнату, он никого не замечает. Дом спит. Даже бунтовщица Лотта вроде покоилась в своей спальне. Кроме Беннетта. У него же сегодня дежурство в морге. Это отличный шанс для того, чтобы поговорить. Генри окончательно решил вмешаться в личную жизнь подростка хотя бы как-нибудь. А человек он совестливый, бесконечная печаль и отчаяние в действиях мальчика висели тяжелейшим грузом на сердце врача. Если не прятаться за красивыми речевыми оборотами — Хаксли хотел обнять Беннетта, чтобы хотя бы так его ученик почувствовал себя чуточку лучше и возможно… Улыбнулся. Но больше мужчина не может дать своему подчинённому. В итоге больно будет им обоим, если… Туфли заменили пушистые тапочки с котиками. Поэтому, шествуя по железному полу, по коридору раздались лишь легкие шарканья.***
Морг пуст.***
У Беннетта единственного была собственная комната (не считая Феликса, он спал в своей же лаборатории) под номером «606». Доктор усмехнулся, взглянув на перевернутую табличку. Теперь, похоже, это комната «909». Мужчина постучался в железную дверь. Но ответа не последовало. Он дёрнул за ручку и, скрипя петлями, дверь отворилась, открывая перед врачом картину не для слабонервных. Беннетт, будто разорванный на части, лежал на полу, прижав ноги к груди и тихо плача. Будто боясь, что его кто-то услышит. Еле слышные всхлипы и стоны ударялись о стены и попадали прямо в ушные воронки врача. Такое ощущение, что это и не подчинённый лаборант — лучший из исследовательской команды доктора Хаксли, а просто маленький беззащитный мальчик. Может, так и было. Обычно голова доктора холодна. Он смотрит, анализирует, сопоставляет, делает выводы. Последовательно. Но сейчас его как кипятком ошпарило, сняв скальп со всего тела, и тем самым оголив его перед собственным учеником. Глаза бегали туда-сюда по комнате, стараясь понять что произошло. Слезы смешались с кровью, костюм химзащиты был растерзан в клочья и беспорядочно, но частично покрывал тело Беннетта. Учёный заметил недалеко валяющийся канцелярский нож. И кроме тушки парня в помещении нет и следа чужого присутствия. «Я не верю. Это слишком. Он не мог…» «Почему так жестоко…» — ужасные по мнению доктора смыслы складывались в одну единую картину: Беннетт определился. И из всех возможных действий он выбрал…***
Часы снова тикают! «Пик-пик-пик» На электрических часах с подсветкой виднелось время: «00:05». Это подарок от Генри. Он рассказывал, что однажды, когда они только прибыли в Дом, тот имел форму привычного дома с выходом на улицу. Хаксли тогда побывал во многих зданиях, называющихся по типу: «ТЦ или ТРЦ». Там он и приобрёл сию интересную штучку. Дело в том, что она была совсем не практичной, но приносила эстетическое удовольствие. Теперь в помещении горит свет, пол чист и пахнет хлоркой, а нож сожжен в машине для кремирования. На небольшой односпальной кровати по-турецки сидел некто, укутавшись в белое полотенце и нюхая спирт. Внезапно в крепость из слоев одеяла ворвалась чья-то рука, держащая бутылку воды. Беннетт взял. — Снимай все с себя, — мужчина потянул за край ткани, но его встретили сопротивлением. — Прям всё?! — хрипящим от недавнего плача, но бойким голосом спросил пострадавший. — Да, все, и давай побыстрее, мы и так потеряли достаточно времени, — врач отошёл в ванную за ватой. Парень смутился ещё сильнее. Он не мог ничего видеть, будучи в бесконечной темноте, различая только свет — яркие вспышки, и тьму — все вокруг. Вот Феликс обалдеет, когда увидит его. Отчаяние и боль, пронизывающие и разрывающие его сердце какими-то минутами ранее, сменились на стыд и страх. Он хотел умереть, но плакал, даже с кровоточащими глазами, потому что так же сильно хотел жить, жить в одном мире с… Но он так и не снял полотенце. Судя по звукам шарканья тапочек, доктор вернулся. — Ну что за детсткий сад. Видел бы сейчас Беннетт своего учителя. На нем совершенно не было лица. Не оттого, что тот не хотел брать ответственность, и не потому, что устал после перелёта, нет. Он теперь был так же печален, как и его подчинённый когда-то. Но никак не показывал того своим поведением. Сейчас он — взрослый человек, который должен, ОБЯЗАН спасти ребёнка. Как истинный врач с энциклопедическими знаниями. Как образ Бога — пастырь, заботящийся о заблудшей овечке. Пальцы осторожно коснулись верхушки одеяния, приоткрыв голову пациента. Золотистые кудри переливались под жёлтым светом лампы. Парень повернулся в сторону так, чтобы врач не смог видеть его теперь ещё более безобразное лицо. Все глаза на теле были зажмурены, это инстинкт, поднимать веки больно из-за порезов.***
После обработки ран, врач сделал последний штрих, наклеив на подбородок мальчика пластырь. Пока он чистил от гноя и грязи чумные глаза, Беннетт то и дело крутился, чтобы хоть как-то прикрыться. «Чёрт, да почему эта чума везде, даже там.» Доктор был невозмутим: он уже и не помнил, сколько нагих тел видел за свою карьеру хирурга. А вот парня хоть на роль помидора бери — пунцовый цвет окрасил всю пораженную кожу, начиная пятками и заканчивая ушами. Краснеть всем телом, наверное, особенность тел людей из класса В. Беннетт так же считал это нелицеприятным и ничтожным. Он еле сдерживался от того, чтобы нервно засмеяться, когда доктор касался тех мест. Ну, тех.***
Как мило это в сущности было. Обычно хаотичный, неуправляемый, мощный как мотор космического корабля, Беннетт срывался по поводу и без, разрушая все на своём пути. Исключением выступал доктор Хаксли. Парень никогда не посмел бы ослушаться его или устроить бунт.***
Ты настолько маленький, просто крохотный по сравнению с окружающим тебя миром. Идолы материальные и духовные заполняют твою жизнь. Тебя перетаскивают из помещения в помещение и меняют иглы, моют чистящими средствами. С каждым днем все хуже. Ты стараешься ради науки. Каждый день ты пытаешься выжить, стать лучшей версией себя. Но все тело ломит и разум затуманен. Не можешь двигаться, дни и ночи лежишь на койке в тишине и пустоте. И тут тебя внезапно хватает чья-то рука и вытаскивает на свет. Некто говорит: — Ты будешь жить. И улыбается.***
Беннетт ослушался того, кому он должен всего себя. Того, кто дал ему немного веры.***
Когда все процедуры были окончены, Хаксли осторожно присел рядом с раненым на кровати. Он не спрашивал, почему Беннетт так поступил. Он лишь взял слепого за руку, сплетая пальцы между собой. — Уберия не изменилась, там все так же царит монархия. Люди такие же, а сверх люди такие же люди. Парень усмехнулся, сам того незаметив. Возможно он что-то вспомнил, что-то из далёкого прошлого… В тишине жёлтой от яркой лампы комнаты трещала батарея, постукивая практически ровно, спокойно. Всё вокруг блестело, как в операционной, но атмосфера не давила ничем, а, наоборот, располагала к отдыху. Ослепший не мог этого знать, перед ним были лишь вспышки. Но он чувствовал холодную ладонь, то, как собственные шершавые, в садинах пальцы неловко касались гладких, но сильных доктора. Врач повернулся лицом к подопечному. Может, то, что Беннетт сейчас полностью слеп — к лучшему. — Сумки. Ты хотел вернуться на Уберию? — Я… — резво начал парень, но тут же запнулся, опуская голову. Он думал, что знает ответ, но всё оказалось чуточку сложнее. — Доктор Хаксли, как вы думаете… Что такое любовь? Точнее… — было сложно говорить, во рту пересохло, не смотря на ранее выпитую залпом бутылку воды. Лаборант вынул свободную руку из-под хаоса одеял и начал нервно почёсывать активно заживающие раны. —… Вы когда-то испытывали это чувство? Беннетт был неловок в коммуникациях, он привык работать с неодушевленными предметами: с бензопилами, топорами, арматурой, ломом и прочими тяжеловесными инструментами. И совершенно не умел вести диалог тонко, в нем не было блеска выточенного словесного искусства, он общался открыто. Знания, которые он впитывал и те книги, что он читал — строго профессиональны, экспериментальны. Всё остальное он получал из личного опыта. Но это не значило, что он пуст, хотя сам Беннетт предпочитал так думать. Просто так много новых эмоций и мыслей — непонятных, даже странных, обуревали его сознание. Доктор печально улыбнулся со слов подопечного, не задумываясь о том, как сам выглядит: всё равно его не видят. Он, не отводя глаз, наблюдал за движениями ученика, когда тот в свою очередь исчесался от стресса и, похоже, раны начинали снова кровоточить. Хаксли встрепенулся и одернул Беннетта от этого опасного занятия, поправляя его бинты на голове. Он взял обе ладони мальчика, нежно сжимая их собственными по бокам. Беннетт завертелся, находясь в томительном исступлении. Батарея так же барабанила, лампа трещала будто сейчас взорвется, где-то сверху раздавались непонятные звуки какой-то техники. Окружение находилось в движении, он чувствовал это наслаждение. Как давно он не ощущал своей причастности к жизни. И это наиприятнейшее чувство давно знакомых ладоней врача, которые являлись символом доброты и мира для мальчика ещё с его существования на Уберии. — То тепло, что ты сейчас ощущаешь, как думаешь, что это? Мальчик чувствовал себя одухотворённо как никогда. Это произошло внезапно. Несколько картин совмещали собой огромный спектр чувств и мыслей. Беннетту казалось, он снова в космосе, но теперь он совсем не пуст, даже переполнен. Похоже, он переосмыслил кое-что. Похоже, ученик понял урок. И, похоже, человек задышал свободно. Лаборант в порыве радости и перенасыщения, наконец, прильнул к такой родной, мягкой груди. Внутри всё затрепещало, будто пилой провели по закостенелому сооружению. Руки мальчика покоились на спине его дрожайщей зазнобы и одновременно мудрого пастыря, слегка подрагивая и оттого сильнее вжимаясь в тело. Хаксли не знал что думать. Хотя обычно знал. Правильно ли он наставил Беннетта? Генри постоянно об этом размышлял: «На самом ли деле я покровитель? Или такой же невинный скот? А может… Тот, кто зовёт себя пастухом — лжёт?» Потому что сам не знает истины, сам еще в поиске и во многом не уверен. Сам спрашивает совета у того, кто выше? Да, его знание огромно. Но у него есть предел. Все тончайшие материи имеют свойство быстро расстворяться, когда вступают в реакцию с чувствами. Сердце доктора объято теплом и излучает его же наружу — вон из своего тела, когда не рассчитывающие силу и слишком напористо вжимающиеся руки подростка перемещаются туда-сюда, ища опоры на теле врача. Все, на что был способен мужчина сейчас — обнять в ответ, ненавязчиво потрёпывая парня по голове, и вслух напевать детские народные песни, как когда-то давно было на космическом корабле. Или на Уберии в праздничные дни. А еще в моменты, когда Беннетт и Хаксли оставались наедине… Они тоже делились радостью. Генри спел какую-то частушку, и мальчик внезапно рассмеялся. Не от глупости и наивности содержания, но просто потому что это что-то доброе и легкое, вызывающее чувство ностальгии. По телу профессора пробежали вибрации от голоса подопечного. Настал штиль. Покой.***
Интересно, о чем теперь будет вспоминать Беннетт? Об Уберии, космосе, лишних глазах, смерти… Или в его голове останутся лишь воспоминания в образе учителя? Может, прочитанные книги?***
«Дорогой Винсент, А может лучше любимый? :) Забудь… Итак, Пишу тебе из дома проказницы Лотты, она выросла. Ее мозг оказался таким же пытливым, как и мой когда-то… Она, наверное, как и я, не полностью осознает все то, что сделала. Но, Друг, спешу тебе сообщить, что у меня всё хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Шутка, конечно! Без меня, тебе наверное, скучно там, где бы ты ни был. Я надеюсь, что тебе меня не хватает. Да, это оказалось тяжелее писать, чем я думал. Всё равно ведь ты этого не прочтёшь. Что же до меня: я собираюсь умереть в последний раз. В этот миг, сразу после написания письма, все, что я создал — рассеется. Прямо как ты когда-то в моей жизни. Прости, что искал тебя. На то были причины. Я многое осознал, о многом жалел. Всё, через что я прошёл — бесценно. Пускай, я и не встретился с тобой. И, возможно, (я совсем в этом не уверен)… Но, по-моему: «Любовь — это желание быть рядом». Прости, что не сумел подарить её тебе. И прощай.»