Романтика мертва, но я — живее всех живых

— Я помню это выражение лица. Слишком хорошо, — Фуюми останавливается, неосознанно прижимая коробку к груди. Шото сидит за кухонным столом и незаинтересованно рассматривает вываленные на стол документы. Переезд в место получше? Если бы. Старшая дочь, наплевав на риски, приехала в семейное поместье, чтобы помочь Шото собрать самое необходимое для шелтера. Может, все собранные вещи никогда ему не понадобятся, но нужно здраво оценивать ситуацию. Кто знает, что станет с их городом через неделю? Или послезавтра? Уже завтра от их дома может не остаться ничего. — Ты правда думаешь, мне понадобится все это? Основные документы у меня, вещи, зимняя одежда — все в академии. Фуюми не отвечает, провожая отца, покидающего кухню, взглядом. — Тебе не нужно было приезжать, — сказал Шото. — Да и мне. Нам всем лучше было бы остаться… — А какая разница? — выдыхает старшая сестра и кладет коробку на стол. Не похоже, что в коробку Фуюми влезли бы документы — она слишком маленькая для столовых приборов, для одежды, для предметов быта — почти для чего угодно. — Как бы я ни старалась, я никогда не смогла бы исправить нашу семью. Только сейчас я это понимаю, — вдруг начинает Фуюми и это как током пробивает младшего брата насквозь. Он боязливо поднимает глаза, не представляя, с какой эмоцией на лице сестры столкнется. К его удивлению, на ее губах замерла едва различимая улыбка, а в глазах — читался один из оттенков облегчения. — И уж точно никогда не стала бы его любимицей. Наверное, ты удивлен, ведь я единственная из нас, кто хоть как-то общался с ним по своему желанию и на кого он никогда не давил. И будешь прав. Отчасти. Ведь все это лишь странный самообман, — девушка встает и берет со стола ножницы. Она медленно разрезает клейкую ленту и раскрывает коробку. — Иногда я думаю, что было бы, если бы вместо Тойи умерла я. Что стало бы с моими вещами и фотографиями? Было бы отцу больно смотреть на мое лицо? Было бы ему настолько тяжело, что он сошел бы с ума и годами искал доказательства, что я выжила? — девушка достает из коробки несколько фотографий и вручает их брату. — Не знаю, дело в том, что он первенец, в том, что он наследник отцовских амбиций, или… в том, что я была всего лишь девочкой. Но факт остается фактом — все всегда было о нем. — Фуюми, — Шото закрывает рукой фотографии и поднимается, — это не так. — Ты ведь не собираешься сейчас защищать отца? — девушка смахивает слезинку под глазом и грустно улыбается, смотря на брата теперь снизу вверх. — Я… — Шото, присядь, — она берет его за запястье и мягко тянет на себя, так, что Шото сразу поддается. — Все эти мысли — не что-то новое и душераздирающее. Я не проснулась с ними сегодня. К тому же, ты ведь и сам все знаешь. — Я почти не помню Тойю. — Ты был совсем маленьким, — начинает Фуюми, но тут же прерывается. Знает ли Шото о том дне? Дне, который ей самой хотелось стереть из памяти. Дне, который стал началом конца. — Я помню лишь полузабытый образ, который видел, когда отец брал меня с собой на тренировки. Я видел, как вы играли во внутреннем дворике, — Шото опускает голову и смотрит на фотографии. — И мне так хотелось хотя бы раз поиграть с вами или даже… просто посмотреть, как вы это делаете. Я помню тебя и Натсуо достаточно четко, пусть вы были мне практически чужими людьми до недавнего времени. Но Тойя, его образ, — Шото поднимает руку и сжимает кулак, тут же расслабляя пальцы и раскрывая ладонь, — очень нечеткий. Призрачный. — Так бывает, — девушка мягко кладет пальцы на плечо брату и снова улыбается, желая поддержать. «Так бывает с детскими травмами», — продолжает мысленно сестра. — Так странно, — начинает после недолгой паузы Шото, — видеть его лицо на фотографиях. Я практически… не узнаю его. Будто вижу впервые. Фуюми прикусывает нижнюю губу и отводит взгляд. Отец вышел из помещения еще до начала их разговора, но ощущение, что кто-то подслушивает их, не покидает ее. Последнее, чего девушке хотелось, — впутывать отца в ее разговор по душам с Шото, первый за все время. — Фуюми? — обращается Шото к сестре и она непроизвольно кивает, демонстрируя готовность выслушать или ответить на любой вопрос. — Почему ты показала мне эти фотографии? — Он был не только твоим братом, — улыбается сквозь тоску девушка и продолжает. — Тойя был тем еще говнюком и терпеть меня не мог, но все же… новость о его перерождении… воскрешает старые воспоминания. Как будто прошлое… — Ожило? — Да, — губы Фуюми дрожат, но она все еще пытается держаться, сама не понимая ради чего. Она больше не смотрит на Шото и избегает полузабытое лицо Тойи с фотографий. Мягкое прикосновение пальцев Шото к ее кисти, когда младший брат впервые берет ее руку в свою и несильно сжимает пальцы, — последняя капля. Шото никогда не видел Фуюми плачущей. По-настоящему. Не когда люди умиляются или смотрят грустный фильм. Смеются так сильно, что в уголках глаз проступают слезинки. Или когда одна слеза почти киношно падает с ресниц и требуется всего одно движение, чтобы стереть ее. Энджи Тодороки никогда не видел свою взрослую дочь плачущей. Он замер в коридоре, наблюдая за своими детьми. Смотрит сквозь дверной проем, так, будто это рамка вертикальной картины. Картины, на которой его нет, но вместе с ним — его присутствие читается в каждом мазке. Старателя нет на этой картине и он не участвует в диалоге, но именно он — настоящая причина ее слез. — Почему я, — Фуюми всхлипывает, все еще боясь посмотреть на Шото, — почему начала это? Почему принесла коробку и вывалила фотографии? — Шото не отвечает, боясь сказать лишнее, но он ни на секунду не отпускает руку сестры. — Потому что мне страшно. Шото, я в ужасе. Я никогда не думала, что настоящие злодеи существуют. И я никогда не думала, что герои могут понести такие потери. Шото, — она торопливо вытирает глаза, чтобы видеть перед собой хоть что-то, — я… боюсь смерти. А сейчас я чувствую ее за своей спиной. За спиной каждого из нас. Пожалуй, в такие моменты ты понимаешь, насколько же все бессмысленно. В такие моменты ты начинаешь цепляться за воспоминания, перебирать людей в своей памяти и думать о том, что важно. — Семья? Фуюми всхлипывает и ее глаза снова наполняются слезами: — Только вот уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.