Пустоцвет

       —Тебе что, сложно, Цветаева?     —Непосильно сложно, —невозмутимо киваю, оглядываясь по коридору. Полкласса глядит на эту делёжку уже минут пять кряду, а Даша всё не успокаивается. Вертится вокруг меня, как юла, и не затыкается. Посматриваю на покоцанный циферблат часов, грузно вздыхая. —Мое дежурство через неделю, я не собираюсь заниматься волонтёрством для тебя.     —Да я же уже, блять, тысячу раз сказала! Ты подежуришь вместо меня сегодня, а я вместо тебя на следующей неделе.     —А я тысячу раз сказала, что мы это уже проходили. Я не хочу.     Такое чувство, что до неё до сих пор не доходит. И даже не чувство.     Подобные сцены разбивали бы в клочья однообразие моих школьных дней, если бы сами не были частью этого однообразия. Каждый месяц стабильно одно и то же. И с каждым месяцем извилин в голове одноклассницы больше не становится. Споры в пустоту как будто насыщают её дух.     —Ну мне нужно в музыкалку! Разве ты не понимаешь?     —Понимаю. Но без тебя там конец света не случится, можешь и пропустить.     —Не могу, преподша по специальности меня убьет.    Удивительно, как быстро складывались в эту огромную неровную стопку карты, а бита за всё время нашего обучения так ни разу и не была положена. Стычки начались всего полтора года назад, но и за них удалось измотаться донельзя. Раньше противоречий не было, ведь популярные гимназисты с непопулярными не сталкиваются лбами. Вообще живут в разных мирах, только сидят в одном помещении, ходят одними коридорами, иногда перекидываются домашними работами и слитыми ответами на контрольные в группе класса. Даша была из популярных. С флейтой на школьных концертах, с милыми родителями, которые всегда скидывались на шторы, с кучей подружек по всей параллели, с двумя бывшими «классными» парнями, которых бросила она сама. Может, именно это прибавляло ей надуманного веса в спорах в учителями и, как оказалось позднее, со мной. Я была из второй касты. Популярности прибавлял лишь один-единственный аспект, который всё время упоминали в конце четверти. «Золотой фонд гимназии» — это когда тебя торжественно именуют отличником, в то время как вся школа сверлит тебя злобными взглядами в восемь утра последней триместровой пятницы, а самому хочется забиться в угол от такого внимания ни к чему. Только с этого великого фонда меня и могут знать как последнюю задротку в учёбу и лицемерку.     —Вообще параллельно. Всё, —взмахнула рукой, разворачиваясь, —тема закрыта. Удачного дежурства.     —Сука ты такая! —врезается в спину почти истеричный голос, и немногочисленная толпа тут же рассасывается. Из неё ко мне протягивается чья-то рука, цепляющаяся за локоть, и из скопления ребят, как рыбу из речки, вытягиваю Алису. Она поворачивается туда, где только что происходили формальные переговоры с оттенком агрессии, и показывает бесячей Дарье средний палец. —Да иди ты нахрен!     Алиса смеётся, поправляя челку и нагоняя мой шаг.     —К литераторше?     —К литераторше, —подтверждаю с зевком, накидывая рюкзак на плечо.     Девятый класс такой же, как и все предыдущие. Наверное, как и будущие. Школа всё та же, одноклассники те же. Алиса всё такая же. Всё по-обычному, и это хорошо. За окном середина октября, тот самый период, когда нужно брать себя в руки, готовиться к экзаменам, доучивать второй этюд и приступать к концерту, который потребуют после технического зачёта, а также начинать чаще ходить на тренировки. Классика жанра, и все вокруг стабильно придерживаются девиза «само рассосётся». Я, похоже, рассасываю всё сама.     —Вообще без понятия, зачем она обязала нас оставаться ещё на один час помимо урока. Можно подумать, нам нечем заняться, —причитает подруга с отдышкой, обессиленно поглядывая на лестничные пролёты. —Нам в школу нужен лифт.     —Ты прошла два пролета.     —А нужно ещё четыре… Боже, ну серьезно, девятый урок? Она нас в могилу сведёт.     —Ты же сдаешь литературу, —задумчиво вглядываюсь ей в спину, скользя глазами по мерзкой розовой фланелевой блузке, на которую подруга опрометчиво променяла прилично выглядящий серый кардиган с белой рубашкой. Не то чтобы администрация запрещала носить что-то помимо кардигана относительно верхней части формы, но этот розовый цвет… В озноб бросает, когда на него смотрю. Лузгина вполоборота ко мне сделала лицо заведённого в тупик человека и вздохнула.     —Снова этот твой тон.     Непонятливо засматриваюсь на её высокий хвост, с каждым шагом шатающийся вдоль затылка из стороны в сторону. Туда-сюда.     —Какой тон?     —Ну, презрительный. Что плохого в литературе? То, что в ней нет формул?     Последние ступеньки преодолеваются с заметной потерей кислорода из лёгких, и кафельная плитка лестницы сменяется паркетом коридорного прохода. Идти до кабинета ещё минуты две-три через весь корпус, чтобы потом снова спуститься на второй этаж в другой части здания. Сам архитектор настойчиво пытается донести, что лучше лишний раз подумать, стоит ли вообще идти до кабинета литературы.     —Я сказала обычно.     —Неправда, у тебя всегда такое отношение к гу… —девушка не успевает договорить, когда сбоку что-то мелькает, и через секунду чужая рука обхватывает её плечо, чуть не задевая и мое.     —Привет, девчонки, —Влад улыбается слащаво прямо Алисе в лицо, и я ненароком замечаю, как пальцы его руки слабо скользят по шву розовой блузки вдоль лопатки. Отхожу на шаг в сторону, не сводя взгляда с его пальцев.     —Ага, привет.     Лузгина мнётся ощутимо, и пропитанный неловкостью воздух оседает плёнкой на бронхи. Не знаю, в который раз уже наблюдаю подобную сцену, но с каждой новой начинаю метаться в сомнениях, чьё поведение из них двоих меня раздражает сильнее. До дрожи в пальцах бесит Коробов, до нервно заходящегося века возмущает поведение Алисы, которая питает к нему те же чувства, что и я, но никак не может послать его уже год, а то и больше. По крайней мере говорит, что питает.     —Вы тоже на литературу?     Обращается будто к обеим, а сам никогда даже не смотрит в мою сторону (интересно, он вообще знает о моём незыблемом существовании подле объекта его странного обожания?).     Слава богу, наверное, что не смотрит. Врагу не пожелаешь, чтобы смотрел так же, как сейчас на Алису. Как будто этими ужасно светлыми неразумными глазами он уже распял её у себя дома во всевозможных позах.     По плечам и спине сверху вниз пробегается неприятный и нежданный табун мурашек, вызванный моими крутящимися вокруг одного мыслями, судорожно выдыхаемыми через нос. Сердце забилось в два раза медленнее, и я значительно затормозилась, широкими глазами наблюдая за его отвратительной смуглой рукой. Скользь. Она еле заметно опустилась на лопатку девушки, и через лёгкую ткань одежды проступили острые регуляторы бретелек. Блять, меня сейчас вырвет.     Через гудящий шум в голове кое-как слышны чужие фразы. Ужас бьёт по вискам, заставляя ощущать эту боль по всему телу.     —Ты что, тоже к Лопухиной?     —Вся параллель туда идёт, не знала что ли? —Он неприятно растянул губы в этой своей дегенератской улыбке, а Алиса в замешательстве посмотрела вперёд почти с мольбой, с победным выражением цепляясь там за что-то.     —О, вон твои.     Мы с Коробовым синхронно проследили направление, указанное Алисиным пальцем, и парень охнул, неспешно отпуская из-под своего плеча.     —Реально, —он ответил друзьям в конце коридора махом руки и, поддаваясь их жестам подзыва к себе, окончательно отстранился от Лузгиной после смазанного недопоцелуя в щёку, уходя далеко вперёд нас и вполоборота подмигивая. —До встречи у неё.     Подруга только кивнула, и её осанка вмиг скривилась. Она посмотрела на меня, только-только отходящую от неприязненного покалывания во внутренностях. Я проморгалась, одновременно с ней выставляя два пальца и направляя в глотку. Алиса засмеялась одинаковому ход наших мыслей, однако мне удалось только подавленно улыбнуться.     —Пиздец, какой же он неприятный. Я сожгу эту блузку.     Из горла порывался сухой кашель. Посмотрела в спину уже исчезающего на лестнице парня, нервозно передёргивая плечами. По коридору тут же прокатился ледяной порыв воздуха, проникший под рубашку и, кажется, под самую кожу.     —И щёку тоже сожги.     До жути неприятный парень. От него как будто исходит дух непомерной опасности, щекочущий нос.     Быть может, это объяснимо всевозможными фактами, разбредающимися по школе уже который год. Драки, испорченная психика и репутация девушек — когда он только успел себе их нажить? А главное, как они согласились? — и, если не ошибаюсь, были даже вымогательства. И вот эти взгляды. Даже не интересуясь сплетнями и чужими личными жизнями, о Владе нельзя было не слышать всего этого.     —Просто скажи ему, чтобы отстал, если тебе действительно всё это противно.     Алиса закусила щёку изнутри и изобразила на лице всё негодование и усталость, которые только можно было вложить. Чего я никогда не понимала, так это людей, которые могут всё исправить в своём, бесспорно, плачевном положении, но не делают этого. Из трусости, из принципов, из жалости, существенно даже не важна причина. Зато постоянно ищут предлог пожаловаться и поплакаться в плечо. А на закономерный вопрос «почему ты просто не скажешь об этом напрямую?» вот так закусывают щёчку.     Моё плечо за множество месяцев уже промокло насквозь от её слез насчёт Влада. И не единого слова «нет» от неё. Ни единого.     —Аль, это не так просто.     —В чём же сложности?     —Ты не поймёшь, —грустно опустила она голову, следя за ступенями под ногами. Как обычно. Конечно, не пойму. До кабинета оставался один рывок. Этим рывком я открыла высокую дверь, замирая на пороге.     Что за…   * * *     Нехотя заползая в квартиру, невольно прислушалась прежде, чем закрыть за собой входную дверь. Похоже, никого нет. Оно и к лучшему.     Стоило только за спиной раздаться щелчку ручки, как из комнат вынырнула ссутулившаяся кошка, которая, завидев меня, радостно подкралась ближе, мягко коснувшись телом ноги, обвив об капрон пушистый хвост. Я нежно коснулась её головы, поскорее попыталась разуться. Задерживаться здесь надолго не было никакого желания, поэтому стоило быстрее забрать деньги и оставленные тетради и выходить. Квартира семьи отца была не в списках лучших мест в моей жизни. Обычно в ней всегда находилась его жена, Софья, не имевшая работы и выполняющая хозяйственную работу. Реже встречался работающий основную часть времени и вывозящий все капиталы семейства отец, а ещё реже — их сын Лев. Тишина же означала полное отсутствие обитателей, потому радовало, что встретить здесь никого не придётся, и я, успокоившись, прошла в сторону выделенной под моё существование комнаты. Довольно просторное, но абсолютно отвратительное помещение от своей новизны, показного пафоса в мебели. Слишком светлая по сравнению с моей настоящей комнатой. Слишком неродная.     Однако моему спокойствию было суждено просуществовать недолго — едва я успела вытащить из закромов свои честно нажитые сбережения, как из-за косяка вылезла нелицеприятная фигура отца. Он, встретив мой взгляд, недовольно стушевался, попытался принять не слишком враждебный вид.     —Где была?     И как будто забыл добавить пресловутое «эти три дня».     А где ты был шестнадцать лет моей жизни?     Здесь.                                  За тобой уже как будто следят.     Я нахмурилась. Выпрямилась, пряча сокровенное в сумку, и, с равнодушием глянув на мужчину, принялась рыться в недрах полки, чтобы найти сваленные классные работы, в том числе и первое проверенное литератором сочинение, на которое я ещё даже не успела взглянуть.     —Разве это твоё дело?     —Моё, раз я твой отец, —как твёрдо. Вот это фарс, аплодисменты нужны?     Я как можно отстранённее начала застёгивать молнию на сумке, сохраняя безразличие в голосе, хотя руки пробивало на нервозную дрожь. За весь блядский год я так и не привыкла к этому жрущему, ненасытному чувству вселенской ненависти. Сочинение нашлось кое-как, и осталось только сжать его в ладони. Бумага с треском изогнулась и зашелестела.     —Да неужто? И с каких же пор, позволь полюбопытствовать, ты мне отец? —тот, по-прежнему преграждая выход, хмуро вцепился в меня глазами. Терпеть меня не может. Давно жалеет, что взял опеку. Да только смысла в этом самобичевании нет. Ведь тогда никто и не отказывался. —С тех, когда вдруг припёрся год назад? Или с тех, когда даже в роддом на выписку матери не явился? —злость во мне закипала, но приходилось сдавленно хмуриться и неестественно улыбаться с показным спокойствием. Иначе бы я убила его, честное слово. Не задумываясь всадила бы в его поганое тело нож хоть пять, хоть сто пять раз. Я на полном серьёзе готова была врезать ему всякий раз, что видела. Во мне кипела невероятная ярость и неприязнь к этому человеку. И, выпустив её, я бы довела всё до необратимых последствий. Впрочем, так ли это было бы плохо?                                  Лично меня бы не расстроило.     —Саша, —тихо и виновато, —мы обсуждали это не раз. И, если помнишь, это всег…     —А толку от этих «обсуждений», если ты всё равно ни до чего не въебываешь? Я все свои намеренья давно обозначила, —спокойствие, Аля, только спокойствие. Вдох-выдох, улыбка. Всё ведь нормально.     Но почему он ничего не понимает?                                       Потому что не слушает. Они ведь все склонны к великому самомнению. «Я всегда прав, даже когда неправ».     —Я не собираюсь принимать участие во всём вашем спектакле. Играйте в счастливую семью без меня, у вас уж больно хорошо получается с таким-то актерским профессионализмом, —твёрдо шагаю навстречу, ожидая, пока мне уступят дорогу. Ты можешь вечно доказывать наши семейные узы, отстаивать свои права мной помыкать и на кой-то пытаться добиться расположения. Ты, может, кто-то значимый в этом доме или у себя на работе. Но ты никто в моей жизни. Как был никем, так им и остаёшься. И кишка у тебя тонка изменить это.     Однако отец не сдвигается. Непоколебимо стоит меж косяков, мешая мне выйти из комнаты. Замечаю, как сильно сжались его кулаки, и как заиграли желваки. Он зол, и мне это нравится. И кто же здесь кем помыкает, ну?     —Опять с парнями шляться собралась?     Как же всё это смехотворно. Я бы выключила эту низкосортную драму уже на первой минуте.     —Может и собралась. Это моя конфиденциальная информация, где я и с кем шляюсь. Оспаривать будешь?     Голубые глаза напротив загорелись настоящим пеклом, метнувшись по моему лицу.     —Прекрати вести себя как шлюха! —оглушительное рычание. На секунду показалось, что меня вот-вот ударят. Захотелось дернуться. Отбежать. Сжаться сильнее. Рефлекторно зажмуриться. Но я еле остановилась на моргании. Нет, не перед ним.     Гляжу исподлобья, коварно растягивая губы в бесконтрольной ухмылке.     —Так ведь соответствую твоим стандартам, папочка.     Он ужасающе побледнел. Настолько живописно, что я почти рассмеялась.     —Саша…     —А что Саша? Видел бы себя со стороны. Не тебе ли так нравится вся подножная шваль, которая только и делает, что в члену твоему притирается? Или мне тебе напомнить, как ты мою мать променял на эту шкуру, бросив её беременную без жилья?     —С твоей мамой все было по-другому, ты не поймёшь! И следи за своими словами, не за гаражами! —вижу, как он срывается на меня. Кто перепутал наши реплики? Кто подменил сценарий? С чего вдруг злится здесь он?     Прекрасный аргумент — «ты не поймёшь».     —Уж поверь, всё и так яснее некуда. Трахаешь всё, что движется. А потом меняешь на кандидатуру помоложе и пофигуристее. Вот видишь, я поняла. Дай пройти.     На мой шаг навстречу он ещё сильнее перекрыл проход.     Устало вздыхаю, поднимая глаза на мужчину. У него они такие противно голубые, создают иллюзию чистоты, а мне в принципе не нравится голубой. Смотришь на весь мир как будто через ангельскую призму.     —Ну что ещё? Есть что сказать — говори быстрее, у меня не так много времени. А то по часам придётся платить, папуль.     Между нами разница в голову по росту, в двадцать пять лет по возрасту. И почему-то этот визуально высокий человек смотрит на меня с этим своим «ты не поймёшь» так, будто ему не дали сказать, нагло перебили, а он скуксился и не нашёлся, как продолжить. У тебя было семнадцать лет сказать мне что-либо. А ты только молчишь со страдальческим видом.     Я шагнула ещё ближе, почти упёршись в его живот, и только тогда он сделал маленький шажок назад. Через секунду ещё один, и я вышла из комнаты, направившись в коридор, но на секунду притормозила напротив отца, и половицы осуждающе скрипнули. Могла бы просто молча уйти.     —Через два с половиной месяца я исчезну из вашей жизни, как будто меня и не было, —понизив голос до шёпота и не поднимая глаза. Они норовили взметнуться, проверить, переубедить саму себя, но не поднялись. Мне неинтересна его реакция, так что надобности нет. —И снова полная счастливая семья. Просто дождись этого момента спокойно, ладно?     Пол заныл под ногами, а спустя полминуты сборов дверь снова хлопнула за моей спиной. За ней почему-то всегда раздается это хлопанье.                  * * *     Тварь. Ну просто отъявленная тварина.     —Нет, ну ты посмотри, это вообще край, блять, —настойчиво ткнула пальцем в сплошные красные полосы и кривые, испещрившие мою некогда довольно чистую работу на два листа. Бумага с треском прогнулась и вмялась назад, а голова Паши даже немного отдалилась от моей. Он со смешинкой накрыл мою руку, вернув ту на мои коленки, подальше от себя. Ещё в начале разговора оповестил, что боится меня в таком состоянии и почти уверен, что ему вот-вот заедут по лицу. Я никак не могла остыть и злобно впилась глазами в комментарий красной пастой. —«Незрело»! Понимаешь, блять, ему тут что-то незрелым в моей работе показалось. Я чё, помидор, какая в пизду зрелость, это как понимать? Или вот этот знак вопроса — это что? Ему слово «убогий» не понравилось?  На свой счёт что ли взял? Я эту хрень часа два, не меньше, писала, а ещё дольше читала, и в итоге — три с минусом на полстраницы? За два листа! Он оборзел?     —Тиш-тиш-тиш, Алечка, спокойно, —парень ловит мою вновь взлетевшую в воздух руку и оставляет уже в своей. —Мудак, согласен.     —Паш, двадцать семь, понимаешь? Ещё двадцать семь таких же впереди, и он снова прицепится к каждому слову?     Он посмотрел на меня в жалостью и нежностью. Первый компонент взбесил лишь сильнее, и я предприняла попытку вырвать кисть. Друг осторожно удержал её, начав поглаживать проступающие вены.     —Может, всё же лучше петь?     —Ха-ха, я уже склоняюсь к тому же, —опустила голову, смотря на чуть стёршиеся мыски ботинок. Презрительная полуулыбка сошла в лица так же резко, как и появилась. Рядом, под самыми ногами, прыгал маленький растрёпанный воробушек, подчас застревая ножкой между плитками. Собирал какие-то крошки, перемешанные с песком и грязью, и в какой-то момент запрыгнул на ногу. Я махнула ей, и птичка тут же испуганно взлетела вверх, спрятавшись в кустах репейника на спиной. —Петь, ага. Может мне ему ещё Шуберта сыграть? Ну, так, целый цирк организовать, —вздыхаю, откидываясь на деревянную спинку и вглядываюсь в лазурную линию горизонта впереди. Море тихо разливается ювелирными волнами у берега, а мы сидим на возвышении, где дорожка петляет к пляжу. Под вечер на нём собирается, кажется, половина парочек города, и я почти блюю, смотря, как они прогуливаются вдоль береговой линии, смеясь, держась за руки, разговаривая, целуясь. Солнце заходит справа, опаляя щёку, но кутаться в кофту всё равно приходится из-за ветра и леденящего сердца, медленно отбивающего по вискам. —Это просто издевательство.     Парень даёт руке свободу, и она тут же сползает в карман джинсов.     Боковым зрением вижу пристальный взгляд Шкурник, а кожей чувствую его порыв что-то спросить. Но тот молчит, как будто на это нужна отдельная команда. Даже забавно, кого мне это напоминает?     —Ну что?     —Я до сих пор не понимаю, почему вариант петь для тебя автоматически перечёркнут, —медленно поворачиваюсь к нему, значительно наклоняя голову в бок, но не успеваю открыть рот, как парень выставляет руку, продолжая, а может, просто опережая. —Я прекрасно понимаю, что предложение этого Кравцова само по себе звучит кончено и невнятно. Более того, я помню, что произошло у тебя с… —резко осекается, многозначительно махнув рукой в сторону, имея в виду кого-то далёкого от нашего разговора, —ним. И какой след оставило соответственно. Но только как это влияет на пение, которое, как ты сама отлично знаешь, много более выгодное и менее мучительное решение, чем вот эти вот сочинения? —Указывая на сминаемый мною листок, как будто на нём большими буквами тоже было написано: «Пойте у меня!».     Все заладили одно и то же. Так говорите, Кравцов прав, да?     Съехала по лавочке вниз, запрокидывая голову, укладывая её затылком на занозчатую спинку. Потом все волосы будут в деревянных щепках, прикольно.     —Потому что это…      Потому что. Слова комом встали в горле, расправив в нём свои лезвия и упёршись ими в стенки гортани. Почему?     В голове была причина, но она никак не выливалась в слова. Существовала, просто где-то на квантовом уровне, и как я ни билась, сформулировать её в продолжение фразы «потому что» не получалось. Она есть, точно есть. Но где?                                  Конечно, есть, дорогая. Как же иначе. Ты ведь сама прекрасно знаешь, так?     Знаю.     Запнулась, прикрывая глаза от мягких солнечных лучей, золотящих ресницы, противно проникая под веки и подсвечивая зрачки.     —Это не тот путь.     Я не вижу лица Шкурник, но могу с достоверной точностью представить его неподвижные глаза, направленные в мой профиль, и взметнувшиеся вверх брови в немом вопросе. У него всегда такое лицо, вопрошающее. Как будто он всегда ждёт ответов на всё именно от меня. Внятных, расстановочных, разъясняющих всю суть вплоть до самых-самых мелких деталей. На меня словно кладут очередной груз надежд, и всё ждут, ждут, ждут, когда у неё уже сломаются под этим грузом плечи?     —В смысле не тот? Что это значит?     —Ты понимаешь, что.     —Нет, Аль, я не понимаю, —сбоку слышится шелест одежды, и я чувствую бедром, что парень присел ближе, словно это поможет заглянуть поглубже внутрь меня. Получится? —Уже давно не понимаю.     Не получится.     —Жаль.     —Объясни мне причину. Почему у тебя ко всему в этой жизни такое отторжение? Чем вызвана эта неприязнь к Кравцову, к музыке, к литературе, ко мне, к моей семье, к…     —У меня нет неприязни к тебе и твоей семье, —перебиваю спешно, зная, кто следующим будет в списке на перечисление. —Никогда не было.     —А у меня всегда было чувство, что есть. И она есть, Цветаева.     Открываю глаза, смотря на него сонно и устало. Мимо проходит женщина с коляской, и подол её длинной юбки, задетый порывом ветра, невесомо проходится по коленям. Подле ботинок снова скачут маленькие птички, кучно разлетаясь перед колёсами коляски.     —Просто признай, что ты боишься, —Паша до сих пор спокоен и говорит тихо, ни на единую ноту не повышая тон. Будто опасается спугнуть дикого щеночка, осмелившегося на дрожащих лапках подползти и так непозволительно близко к человеку.     Улыбаюсь почти нервно.     —Боюсь чего?     Ну давай, эксперт, расставь всё по своим местам. Тебе ведь явно виднее, как я живу свою жизнь, что за грязь у меня размазывается по дну лёгких, когда я думаю о всех вас, тебе виднее, почему всё так, как есть, и никак иначе. Конечно, расскажи, что там заставляет меня дрожать. И как надо жить. Вперёд.     —Себя.     Себя?     —Ничего я не боюсь, —резко поднялась с лавки, захватывая лямку рюкзака, и тяну его на себя почти рывком. Он надломано трещит старыми нитями, боком падая на землю с ударом колыхнувшегося конверта с деньгами внутри и поднимая вокруг небольшое облако из пыли, в котором, кажется, оказалась погребена вся моя уверенность. —Ты несёшь бред, Шкурник.     Он морщится почти незаметно на свою фамилию, но с места даже не думает сдвигаться. Ему никогда не нравилось, что зовут по фамилии. Возможно, из-за того, что так же окликают сестру, а может, просто из-за того, что фамилия странная. Однажды я пошутила, что моему отцу она подойдёт просто идеально. Ничего, кроме истерично-виноватого смешка от Яны и печальной полуулыбки от Паши, на это не последовало. Видимо, реально подошло бы.     Вот и мне не нравится моя — Цветаева. Начинает априори звучать так, будто на досуге я вынуждаю мужа вызывать женщину на дуэль и терроризирую дочерей. Да и не только из-за этого.     —А ты просто держишь его в себе, —парень окончательно отвернулся от меня к линии водного горизонта, говоря это ему. Я подтянула-таки рюкзак, отряхивая и небрежно закидывая на плечо.     —Сказал бы спасибо, что я не пускаю на тебя своих тараканов из головы.     Паша хмыкнул, закидывая ногу на ногу и глядя куда-то вперед стеклянным взглядом.     —Может, мне хотелось бы обратного.     —А мне, может, плевать, чего тебе хотелось бы, —эта фраза отлично подошла бы Кравцову, вылети она из его рта в мой адрес. У нас с ним тогда абсолютно всё мигом бы встало на места. А с Пашей эта фраза почему-то наоборот развела бардак в бардаке, просто куда больший, который не захочется разобрать. И нет, это даже не ссора. Почему-то это просто окончание почти каждой нашей встречи. Опять и опять. Репризой, если хотите. И никогда не хотелось, чтобы меня догоняли в процессе этих извечных уходов молча, с грохотом ботинок и отбивающего в висках бешеного сердца. Никогда.