Свобода, равенство, братство

Их свадьба в церкви Сен-Сюльпис в конце декабря скромна и проста. Люсиль в подвенечном платье с бутоньеркой из крошечных кремово-белых розеток. Глаза ее сверкают почти так же ярко, как когда она говорит о Революции во имя царства разума и свободы. О Революции говорят сейчас все, но так, как она, глядя на своего жениха — никто. Она прекрасна. О, он любил бы Люсиль Дюплесси. Если бы не ненавидел ее так смертельно. Камиль гладит ее тонкие пальчики, лежащие на рукаве его свадебного фрака, и на вопрос священника негромко отвечает: "Д-да". Камиль волнуется, но не сомневается. Этот дефект речи еще со времен лицея, где они учились вместе, доставляет ему немало огорчений. Но Камиль Демулен, золотое перо Революции, умеет говорить по-другому. Его колкие памфлеты зачитывают до дыр, его безжалостные статьи разбирают на цитаты. Но тогда, в июле прошлого года в Пале-Рояль, Камиль, взобравшись на в спешке сдвинутые столики уличного кафе, говорил. Горячо, уверенно, жарко. А они, измученные нищетой, голодом и бесправием, напуганные стянутыми к Парижу королевским войсками, слушали его, ловя каждое слово. Те, кто всегда были ничем, а хотели стать чем-то. Не хватало лишь искры. Камиль высек ее своим резким ломким голосом, крикнув: "Граждане, к оружию!", и толпа пошла на Бастилию. А он, отец этой Революции, словно обнаружил, что до него уже кто-то был, и он оказался всего лишь ее отчимом. Он ненавидел бы Камиля Демулена. Если бы не любил его так мучительно. Но теперь он берет руку Камиля и руку Люсиль, соединяет в своих. Сегодня он свидетель на их свадьбе. А потом, в их небольшой квартирке напротив "Одеона", где за свадебным столом собрался весь цвет Революции, он по обычаю надевает подвязку на ножку Люсиль, не отрывая взгляда от счастливого лица Камиля. Но Революция не ждет, у нее нет времени на праздное веселье. Уже следующим утром он встречает Камиля на заседании Собрания. Этот зал для игры в мяч — его святилище. Здесь они с Камилем принадлежат друг другу, пусть вокруг них сотни людей. В этом зале они вместе писали Конституцию новой республики, как они мечтали еще в лицее, вдохновляясь свободомыслием Вольтера, Руссо, Монтескье. От записанных слов перехватывает дыхание, от случайного касания руки Камиля его бросает в дрожь. Но нет, он никогда не опошлил бы этой любви желаниями тела. Ведь они любят друг друга, любя Революцию. Глаза Камиля загораются, когда тот слушает его речи с трибуны Собрания. А когда он читает строки, написанные пылким ядовитым пером Камиля, его охватывает восторг единения. Они встречаются взглядами и этот экстаз сильнее любого от плотских утех. О да, они любят! Он бывает дома у Камиля теперь уже как друг семьи. Люсиль с округлившимся животом, потом с сыном на руках не мешает им строить планы, обсуждать, говорить. О том, что король, этот жалкий шут, присягнул их Конституции, напялив красный фригийский колпак. Что королевская семья пыталась бежать, предав свой народ, но схвачена и посажена в Тампль. Что Франция становится Республикой. Так что же делать теперь с королем? Он не сомневается и секунды. Но тогда он впервые видит сомнение в глазах Камиля. Перо его беспощадно, но душа слишком нежна и возвышена для такого сурового дела, как Революция. Он объясняет Камилю, что короля нельзя отправить в ссылку или упрятать в тюрьму. Король должен умереть. Чтобы жила республика. Камиль голосует за казнь, хотя, как и многие еще недоумевает. Казнить короля? Как? Но им не надо думать об этом, "малышка Луизон", эта "национальная бритва" подумает за них. Ведь гильотина — самое гуманное средство правосудия. "Легкое, точно дуновение ветерка, — уверял ее создатель. — Вы лишитесь головы, господа, и даже этого не почувствуете". Он помнит, как смеялись тогда депутаты Собрания над этой забавной шуткой. А вот папаше Сансону не до смеха, ведь он теперь и вправду королевский палач. Под крики "Да здравствует Революция!" король лишается головы, а Франция — монарха. В том же году папаша Сансон королевский палач уже дважды. Голова королевы, поднятая за волосы его рукой, глядит, точно в неверии широко распахнув глаза, в ревущую от восторга толпу. Впрочем, толпа в восторге от любой казни. Это он им и обещал: свободу, равенство, братство. Теперь они все одинаково свободны на эшафоте — король, аристократ, буржуа, крестьянин — все рáвно короче на голову, что целуются после казни в мешке палача, тела их по-братски обнимаются в общей могиле, засыпанной известью. Свобода обязана быть беспощадной, чтобы выжить, опасней всего для свободы снисходительность. Но они начинают сомневаться, жалеть и бояться. И он понимает: только террор вычистит Францию от ее врагов, заставит вспомнить, для чего все начиналось, спасет республику. Грозной поступью под звуки Марсельезы тирания свободы марширует по улицам Парижа, полыхает в Лионе, захлестывает Нант. А Камиль больше не смотрит на него. Теперь Дантона, этого снисходительного чудовище-республиканца, слушает Камиль, и взор его зажигается надеждой. Камиль не говорит ему этого в лицо. Пишет статью в "Старом кордельере". "У революции много карающих комитетов, но может быть нужен хотя бы один комитет милосердия?" Милосердия. Он читает, желтоватый листок зернистой бумаги дрожит в его руке, во рту кисло от горечи, как будто он хлебнул прокисшего вина. Камиль так и не понял, что за свободу невозможно бороться милосердно и метнулся к Дантону, лишь бы только услышать от него то, что было ему так желанно: можно. Как же поспешно вычеркнули они из лозунга Революции то слово, которое он неизменно добавлял в конце. Камиль же предал их любовь. Как он мог не видеть этого раньше? Он должен был понять еще тогда, когда впервые заметил в глазах его сомнение. Он подписывает приговор предателям твердой рукой, лишь щекам отчего-то мокро. Но они уже успевают просохнуть, когда приносят письмо от Люсиль. Она умоляет пощадить его друга, ее мужа. Ответа она не получит. И вот уже вчерашних героев Революции к эшафоту везет в своей позорной телеге папаша Сансон. За наглухо запертыми ставнями окон в своей квартире он слышит скрип колес под балконом, где они, бывало, стояли втроем, наблюдая, как везут на площадь врагов нации. Он слышит рев Дантона там, внизу: "Скоро и ты отправишься за нами!" Камиль же молчит до самой площади и только там, уже на эшафоте, глядя на нож со стекающей с него кровью Дантона, замечает: "Достойная награда первому апостолу свободы!" Затем дает отвести себя на скамью, и до того, как нож гильотины падает, лишь одно слово слетает с его губ: "Люсиль!" Вот как? Камиль звал ее? С ее именем на губах он умер, а не с именем Революции? Ну что ж. Он исполнит его последнее желание. Судьбу ее решает росчерк его пера, только отчего-то саднит горло. Люсиль всходит на эшафот спокойно, в платье, так похожем на подвенечное. Она молчит, лишь сжимает в кулаке засохшую бутоньерку. Лепестки рассыпаются в прах в ее пальцах, когда она все так же молча уходит навстречу своему Камилю. В Собрании волнение и ропот, но он больше не слышит их. Они все как Камиль Демулен. Все виновны в сомнении и желании милосердия. А он больше не совершит ошибки, он очистит страну от предателей. Отныне для ареста достаточно лишь подозрения. Отныне никаких свидетелей и права на адвоката, никакого суда и следствия. Гильотина работает сутками, собирает свою обильную кровавую жатву, а помощники палача едва успевают отирать ее лезвие перед следующей казнью. Сыпятся с эшафота головы депутатов Собрания, тронутые легким дуновением того ветерка, который теперь ощущают многие так веселившиеся тогда от этого забавного сравнения. Они всходят на эшафот один за другим, теперь он становится их трибуной, и о! — какие речи они с него говорят! Что свобода его забрызгана кровью. Что теперь нельзя называть его Неподкупным, теперь он — Палач Свободы. Что он обезглавил Революцию. Он слеп и глух, только перо в его руке выводит подпись под очередным приговором. Он обещает найти и покарать всех изменников, но они находят его первыми. Вопрос выживания конечно, вот только он был уверен, что они не посмеют. Посмели. Когда его арестовывают, он даже не удивляется мотиву. Естественно за измену Революции. За что еще можно арестовать в такое время? И он вдруг соглашается. Он изменил ей. Когда позволил им вычеркнуть то самое важное слово, которое он всегда добавлял после так любимых ими трех. Конечно же нет ни суда, ни следствия. Ведь это Революция. Она никогда не была его дочерью, не была ничьей. Она сама порождала их, чтобы потом пожирать одного за другим, словно ужасный бог Сатурн — своих несчастных детей. Уже на рассвете папаша Сансон везет его в своей телеге. Утренний ветерок холодит кожу на шее под выстриженными прядями волос. Взгляд его скользит по камням брусчатки той же самой дороги, по которой лишь три месяца назад везли Камиля и Дантона, а немногим позже Люсиль. Но он спокоен: скоро они встретятся снова, и тогда он объяснит им. Объяснит то самое важное, чего они так и не смогли понять. Палач разрешает помолиться. Но каким богам? У него была одна богиня, но видимо он недостаточно верно служил ей. Его кладут на скамью, шея ложится точно в выемку, голова свисает над плетеной корзиной. Ветер приносит и швыряет на доски эшафота прямо перед его глазами обрывок газеты. "Свобода, равенство, братство — девиз нашей Революции!" Он усмехается. Трусливые глупцы. И за это она, эта беспощадная богиня-мать, очень скоро сожрет и их. Они в испуге вымарали из его слов самое главное, то, без которого три первых теряют смысл. Ведь он, Максимилиан Робеспьер, в конце всегда добавлял: "Или смерть".