***
Сперва она отправляет официальный запрос в архив «Цербера», чтобы получить информацию о собственном воскрешении, но ей отказывают – гриф «совершенно секретно», у Шепард нет доступа необходимого уровня. Тогда она связывается с Призраком и требует – выдвигать условия она умеет едва ли не лучше, чем стрелять. Он долго смотрит на нее, прежде чем что-либо решить. На самом деле, они быстро нашли общий язык, Шепард и Призрак; он говорит и ставит задачу, она исполняет и держит рот на замке, для такого человека, как Шепард, для такого солдата, как она, не может быть ничего лучше, но теперь он молчит, черт возьми. Это откликается в ней надсадным раздражением. «Цербер» делал вещи похуже, чем зомби с имплантами, и ей непонятна возникшая вдруг глупая заминка: неужели медицинская карта и экспертиза тела перспективно опаснее, чем эксперименты с живыми существами? Им действительно повезло, что эти отдельные живые существа ей совсем не интересны. Ей интересен только мертвец. В повисшей тишине, как в продолжение своих мыслей, она напоминает Призраку: — Ты работал с моим телом. Это мой труп. Я имею право увидеть его и все, что с ним сделали. Он оценивает ее – взгляд скользит по лицу. Шепард плохо разбирается в людях, когда это не касается их убийства или запугивания, и ей тяжело представить, о чем он думает, глядя на нее – о своем творении? О своих инвестициях? Об удачном завершении проекта? В любом случае, он не размышляет долго; медленно кивнув, Призрак соглашается. — Да. Ты можешь, Шепард. Ты увидишь. И, к той минуте, когда она возвращается в капитанскую каюту, данные уже загружены на личный терминал, все до единого, огромные, бессметные по количеству файлы. Она не сомневается, открывая первый.***
То, что Шепард видит, производит на нее не особенно яркое впечатление: она достаточно долго работает в космосе, чтобы понимать, что он способен сделать с человеком. «Нормандия» погибает, как и положено кораблям, впечатляюще и красочно. Ее разрезает на несколько кусков, заряды детонируют, топливо возгорается; уничтожено все – остаются только обломки, космический мусор, которому суждено столетия дрейфовать под радиационными лучами сотен разных солнц. Шепард смутно помнит, как ее обдало жаром от взрывной волны и отбросило назад. Гораздо лучше в ее памяти отложились секунды невероятно тихой, странной невесомости. Она плыла, уносимая вселенским течением, в вечность, в пространство без границ, гравитации, времени, в полное звезд ничто. Это было не страшно, скорее… умиротворяюще. Тогда она успела подумать все закончилось, засыпай, но не опустила веки. Пробоины в скафандре начали выпускать воздух. Она задыхалась. Секунд пятнадцать – может, меньше – заняла агония. После наступила смерть. Не мгновенная, конечно. Вероятно, ее мозг и сердце протянули чуть дольше. Но все же. Таким был ее конец. Но для «Цербера» это стало началом. Шепард мельком читает исходные данные – тело попало к ученым не сразу, шансы на воскрешение оценивались как крайне низкие. Труп раздулся, вытащить его из скафандра не вышло, пришлось вскрывать пластины и резать ткань. Значительная часть кожи, особенно на лице, отстала от мышц и осталась на защитном стекле шлема – ее соскребли, чтобы изучить. Никаких травматических ампутаций конечностей, руки и ноги целы, разве что почернели – прошел не один день, прежде чем ее выловили и доставили в место назначения, ткани уже разлагались. Не будь на ней снаряжения для изоляции, Шепард бы замерзла, и, наверное, это облегчило бы работу над ее восстановлением. Однако дело пришлось иметь со смердящим опухшим трупом; его же и вскрывали. Мясо с трубками. Просто мясо с трубками. Теперь Шепард понимает, о чем говорил Джейкоб: ее незачем было распарывать от ключиц до паха, она распадалась, расходилась, расплывалась сама. Скальп соскальзывал с черепа, его убрали. Ребра измерили – что-то вроде компьютерной томографии – распилили и раздвинули. Внутри гнили органы (особенно досталось легким и желудку; они раздулись так, что Шепард не угадала бы, что это, если бы не читала текстовые отчеты, прикрепленные к изображениям). Позвоночник был сломан – последствия взрыва или неудачного извлечения тела. Глаза вытекли, язык вывалился, зубы выглядели сносно – что им будет, этим зубам; лицо… лицо было уродливым, но ведь Шепард умерла не мирно и тихо, во сне на кровати, а в эпицентре катастрофы, в космосе, в одиночестве. Должно быть, для подобной ситуации это нормально. Ее тело на всех фотографиях и видео лежало на холодном прозекторском столе обнаженное, изувеченное, искривленное, сине-черное, очевидно и бесповоротно мертвое. Шепард смотрит на него и думает: «Это я. Не кто-то другой. Я», и, на удивление, в ней не рождается ни отвращение, ни ужас, ни непонимание. Она и должна умереть так. Это предначертано – она ведь солдат, солдаты нужны, чтобы сражаться и погибать. Случилось глупо, да, но случилось же – вот и все. Славное завершение ее истории – недолгой даже по земным меркам, но значимой. Она сделала для людей, что смогла, открыла им дорогу в Совет, затем сделала Совет исключительно человеческим, это немало, этого хватит. Пришла пора отдохнуть. Но в ее мясо вставляют проклятые трубки, наращивают кости, конструируют позвоночник – тяжелый, крепкий, как металл, – ее мозг вынимают из черепа, изучают, пускают в него электрические импульсы, сохраняют информацию, переписывают личность на разные носители, выращивают сердце, легкие, желудок, создают кожу, эластичную, почти живую, и насаживают на импланты вместо мышц. Шепард мало понимает на языке научных терминов, но и без них она видит, как месяц за месяцем в нее пытаются вдохнуть жизнь (как дефибриллятор, раз-два-разряд), но не получается; тогда ее просто… воссоздают? Она не уверена в том, что использует верное слово. Ученые «Цербера» действительно сдаются, труп есть труп, что мертво, то уже не убить, но им дают кредиты (бесконечный, ошеломляющий поток денег), время, оборудование, свободу действий и задачу: Шепард должна вернуться. Им не остается ничего, кроме создания реплики. Кое-что от нее старой остается, гены, сознание, органы (Шепард, у тебя отличная печень), но больше половины – хорошая подделка. Выращенная из органических материалов, добытая из искусственных, неважно. Железо в костях, новый скальп, волосы. У Шепард не было глаз – теперь есть глазные яблоки с датчиком внутри, он связан с мозгом и передает картину окружения такой, какая она в реальности. Пришлось вырезать язык – поместили новое волокно, гладкое и влажное, вкусовые рецепторы моделируются сложной программой. Мощное сердце, чистые легкие, как у младенца. Шепард получается чем-то вроде куклы с предзаписанной поведенческой моделью; выносливая, регенерирующая копия себя прежней. Это не воскрешение. Это клонирование. Лазарь! иди вон. Шепард отключает терминал. Она упирается взглядом в пустой аквариум и долго думает – или пытается понять, о чем ей стоит размышлять, а о чем не надо. Это не помогает. Разумеется, теперь ничего не поможет, но усилия наводят ее на мысль… как там было? «Верующий в Меня, если и умрет, оживет». (детский дом полон монашек, они не затыкаются) Шепард вот не оживет точно. Уже нет. Монашки лгали.***
У Шепард много претензий к Джокеру. Весь ее гнев (почему ты вообще бесишься, Шеп?) сосредотачивается исключительно на нем. Она встречает Моро, едва сдерживая скрип зубов, мгновенно просит другого пилота, говорит, что не собирается больше доверять этому, однако Призрак непреклонен: никого лучше Джеффа просто нет. Тогда Шепард оборачивается к нему. Она понятия не имеет, как выглядит, она не знает, что именно выражает ее заново собранное лицо, но Джокера оно пугает – он оступается, опускает глаза и не смеет больше кривить рот в своей фирменной тупой улыбке. Он начинает избегать ее с первого дня совместной работы. Не то чтобы это сложно – Моро все равно сидит на одном и том же месте, а Шепард не подходит к системам управления кораблем. И все-таки его желание быть незаметным, слиться с окружением очевидно – и оно еще больше бесит Шепард. Порой она кидает взгляд вглубь носа «Нормандии», а иногда слышит голос Джокера в наушниках (сейчас потрясет, проходим пояс астероидов); в такие моменты ее переполняет ненависть. Бешенство. Неразумная, слепая ярость. Ей хочется сломать его. Это что-то вроде зависти, но глубже и неприятнее: она думает о том, что он должен был умереть если не вместо нее, то хотя бы с ней. Инвалид на службе Альянса, инвалид на службе «Цербера» – смешно, нелепо, отвратительно несправедливо. Шепард была здорова, сильна, физически развита – и она умерла. Он был никем. Пылью из собственных слабых костей под ее ногами. И вот где они теперь. Зачем она спасла его? Потому что надо было спасти всех? Потому что Кайден так сказал? Шепард не уверена, что отыщет причину – уже поздно вообще что-либо искать. Ей нестерпимо хочется переиграть прошлое, оставить Джокера в горящем отсеке, выбраться и жить, а не погибать; от того, что ее желания неосуществимы, сводит жилы. Она держит при себе обвинения, справляется с агрессией, служит, как служила раньше (цель важнее, задача первостепенна), но сгорает изнутри – снова – и однажды, когда почти успокаивается, получает от Джеффа сообщение. «Я сделал все, что было в моих силах, кэп. Будь я проклят, если это не так». Если бы у меня только был шанс бросить тебя, я бы так и поступила, признается она больше себе, чем ему. Она кристально честна, будто ей приказывают говорить правду, словно выпытывают истину. Удивительно, но ей впервые становится немного легче. Она пишет в ответ: «Ты сделал недостаточно», и они закрывают тему. Больше они никогда об этом не говорят.***
Шепард не воцерковлена и не религиозна, но она верит – всегда верила – в нечто высшее. Выше, чем небо, галактика, Вселенная. Бог, должно быть, но мысленно она Его так не называет. В ее мыслях у Него вообще нет имени, Он просто есть, везде, всюду, и все. И когда человек умирает, он, вроде как, растворяется в Нем. Что-то типа блаженства и абсолютного покоя. Тишины. Света. Беспечности. Но она уже мертва (два года, целых два), а ближе к Богу не становится. Ей противна сама мысль о том, что она может ошибаться, и ей не нравится, что в конце ничего не будет – только пустота, чернота и тишина (похоже на космос, да?); поэтому Шепард решает, что все, что с ней сейчас происходит, лишь долгий и дурной сон. Сон, в котором она и не умирала вовсе. Сладкая ложь. Правда, сладкая.***
Импланты не приживаются. Проект «Лазарь» дает сбой. Шепард замечает это довольно быстро: она не чувствует себя живой, она и не жива, а если так, то пора распадаться, разлагаться и умирать снова; именно это с ней и происходит. Кожа трескается, как натянутое полотно, шрамы на лице особенно ужасны – они светятся. На глазу бельма, красные, как датчики, установленные вместо зрачков. У нее не идут месячные (Шепард опять обращается к архивным файлам – оказывается, что ее матку, яичники и трубы вырезали – их было уже не спасти, а ставить имитацию незачем, не жизненно важные органы). Парадоксально, но это расстраивает ее больше всего – она не собиралась рожать детей, да и менструации мешали службе, но это неотъемлемая часть жизни здоровой человеческой женщины – получается, теперь она как минимум не здорова (ах да – она мертва). В целом она ни от чего не страдает – боль зудит, но к ней привыкаешь, а болезней, слабости, усталости нет, неплохой исход, ей бы радоваться, но Шепард не может. Совсем. Она зацикливается на том, чего уже не изменить. Она падает в бездну. Миранда делится с Шепард своей историей (я создана искусственно, меня сделали совершенством, а тебя сделали живой – это сложно, но с этим можно жить), но Шепард не утешают ее слова. Быть клоном с самого начала и стать им после конца – разные вещи, не одно и то же. Джейкоб говорит, что не видит разницы (ты сейчас не отличаешься от себя прежней в выпуске новостей двухлетней давности), но он врет. Призрак пишет, что она бесценный ресурс, неважно, какого качества и вида, и назначает встречу на пустующей базе «Цербера» со всеми возможными удобствами, а Шепард бесконечно долго смотрит в зеркало в туалете каюты и не чувствует к отражению сопричастности. Не чувствует ничего, кроме запредельной тоски. Как раньше уже не будет, а как теперь – она не понимает и не может выдержать. Или думает, что не может. Или все вместе. Но чем дольше она лежит вечерами, уставившись в звездное небо (небо – не совсем верное понятие, скорее полотно), тем сильнее ее нутро переворачивается и дрожит. Вибрация по всему телу, как перед судорогами, ее изнуряет, поток мыслей не прекращается, напряжение нарастает… И Шепард решает, что надежда есть. Когда-то давно она спасла Цитадель. Выбираясь из-под обломков, она ощущала себя властителем мира. Шепард знала, что жива, сильна и могущественна настолько, насколько это возможно для представителя человечества; она была… целой. Возможно, это поможет ей и теперь. Она выручит кого-нибудь из людей. Убьет кого-нибудь из пришельцев. Разрушит пару кораблей. Соберет команду. Все станет, как прежде. Именно так. Правда ведь? Правда?..***
Нет, конечно. Это очередная ложь. Отношения с командой у Шепард не складываются с самого начала. Первая «Нормандия» в этом плане нравилась ей больше – это был корабль Альянса, на нем служили люди – вот что главное. Обилие инопланетян на «Нормандии-2» – вынужденная мера, которая заставляет ее испытывать непрекращающееся напряжение: она не верит никому из них, ни к кому не желает поворачиваться спиной и уж точно не хочет доверять им хрупкое благополучие человечества. Но они – лучшее, что может предложить «Цербер», и Шепард терпит. Терпит столько, сколько может. Труднее всего ей оказывается стоять в одном ряду с давними знакомыми. Она встречает Гарруса – хороший снайпер, неплохой стратег, – и едва не пристреливает его, когда слышит «я думал, ты погибла». Шепард ничего не объясняет (да, Вакариан, меня убили, славно, что ты заметил), берет его на борт, а потом долго стоит под душем – вода смывает липкое, грязное ощущение его наивной, почти детской потребности в ней, как в наставнике. После – Тали, и ее лепет ничуть не лучше: почему-то она решает, что близка с Шепард, и делится с ней проблемами и переживаниями каждый раз, когда оказывается поблизости. Шепард это неинтересно, как неинтересны метания Мордина по поводу генофага, поиск себя Грюнта, семейная драма Самары… Тейн раздражает ее особенно сильно: он твердит, что болен и умирает, а ей хочется сказать, что она уже мертва, и что? Он волнуется о сыне, а она думает все, кто любил меня, уже подохли. Что страшного? Вынужденная жизнь хуже. Болезнь, которая сводит Тейна в могилу? Болезнь, которая его убивает? Прекрасно. С недавних пор она имеет полное право осуждать покойников. Но он лишь страшная склизкая амфибия. Тратить на него время – бессмысленно. Ксенофобия – то немногое, что осталось от нее прежней, и Шепард не видит ни в Тейне, ни в ком-либо из остальных разумных существ; приятно осознавать, что некоторые вещи не меняются. Огромная часть команды для нее не больше зверушек – умных и вполне полезных, но все же. Среди них Шепард чувствует себя одиноко. А люди, разбавляющие этот инопланетный хаос, мало чем могут помочь: до гибели они Шепард не знали. Шепард фокусируется на клубке собственных сложных чувств, становится одержима отсутствием жизни, не может в полной мере осознать смерть; на нее давит сложность существования как такового. Что за ирония: раньше Шепард не придавала никакого значения эмоциям и навязчивых идей за собой никогда не замечала. Но теперь все изменилось. Она запутывается все сильнее и отдаляется от команды. Ее состояние влияет на работу незначительно – так или иначе, а просьбы «Цербера» исполняются, корабль улучшается, влияние растет, Призрак ее хвалит (я не ошибся в тебе, Шепард). Шепард бредет куда-то вперед как во сне, не ощущая ни удовлетворения, ни усталости, не видя конца и края, и погружается в то самое вязкое холодное ничто, только не снаружи, а внутри себя. И это оказывается страшнее взрывов, удушья, холода. Страшнее всего, что Шепард знает. Лазарь, друг наш, уснул. Она всерьез думает, что не оправится.***
Но Я иду разбудить его. Джек помогает ей. Иногда она встречается с Призраком, когда он зовёт ее, и проводит с ним час-другой – на большее у Шепард не хватает желания и времени. Место выбирает он (нейтральная, безопасная территория без лишних глаз; странно, что Серый Посредник все равно знает, с кем и где бывает Джек), а момент – она: расписание Шепард неустойчиво, между сражениями с хаксами и дипломатическими визитами редко выпадают свободные минуты. Но, так или иначе, они видятся регулярно и регулярно спят друг с другом. Это как отдых. Как передышка в бесконечном потоке проблем. Ей нравится бывать с ним. Они удивительно схожи. Дело даже не в сексе: он теперь не нужен Шепард. Она замечает, что чувствует не то и не так, как раньше; конечно, член между ног, пальцы и язык в ней доставляют определённое удовольствие, но оно не яркое и не будоражащее, оно просто есть. Теперь ее куда больше привлекают не физические, а ментальные ощущения, что-то вроде единства разумов, как у азари. В этом плане Джек – ее духовный близнец, не меньше; «все ради человечества, любыми способами и методами, все равно, что скажут или сделают другие, главное – люди, их могущество, власть и дальнейшее благополучие». Джек говорит лучше, чем она когда-либо могла, и его слова резонируют с душой Шепард. Может, поэтому она и трахается с ним. По-другому показывать полное и безоговорочное согласие она не умеет. Когда он переводит дух (он уже не так молод, а Шепард больше не устаёт), то гладит ее по спине. По позвонкам и лопаткам, от шеи до крестца. Она позволяет – почему нет, он потратил на неё столько денег, это его позвоночник и его кожа – и прикрывает глаза. Призрак закуривает, сдвигая пальцы к ее рёбрам, а в голову Шепард лезут странные, глупые мысли (он любит смотреть мне в лицо, но оно распадается – наверное, ему нравится все извращенное. Типа совокупления с трупами или с роботами. Или все вместе?). Вряд ли Джек умеет читать мысли, но он умён, и он чувствует ее. «Хорошо, что бардак в твоей голове не влияет на цель миссии. Иначе мне пришлось бы снова вскрывать твой череп». Шепард закатывает глаза. «Может, ещё придётся». Джек выпускает дым изо рта кольцами – кажется, его забавляет это позерство. Шепард не курит и не пьёт, а Призрак делает это за двоих – она уже привыкла. «Вряд ли. Мне нужна Шепард, а не подобие». «Я и не Шепард. Я то, что от неё осталось. Объект проб и ошибок ученых «Цербера»». Она впервые произносит это вслух. Получается даже легко, но в ее тоне – она слышит свой голос со стороны, он кажется ей чужим, – сквозит болезненная откровенность. Как у ребенка, который признается в том, что сломал новую игрушку. Ругай меня, но не сильно: я был честен. Шепард закрывает рот и сжимает зубы. Призрак недолго молчит, а затем влажно целует ее плечо. «Неверно. Ты их величайший успех во благо людей». Он ведет губами от шеи до уха, прикусывает мочку, а Шепард неожиданно понимает, что во всем этом есть смысл: да, она не жива, но и не мертва полностью, она не человек, но и не синтетик, она – средство достижения цели, modus operandi человечества. Джек словно открывает ей глаза – или подталкивает ее к тому, чтобы она действительно увидела очевидное, и в ней зарождается принятие. Она не знает, как существовать, будучи мертвым телом с живым сознанием, но она может научиться быть оружием. Вещью. Она может ожить. Она должна.***
Смирение приходит к ней позже. Шепард готовится к отправке в центр Млечного Пути, к последней (так она думает) битве с Коллекционерами, к тому, что не выберется и не спасется, что поведет людей – и не только – на смерть. Она знает, что это неизбежно, и, сидя в своей каюте, мысленно пробирается через толщу плотных, вязких воспоминаний. (ты мясо с трубками; лазарь, иди вон; правда и ложь; конец и покой, воскрешение) Смерть. Она долго идет к этому и наконец осознает: да, она мертва, и все, что происходит сейчас, лишь инерция завершившегося пути. Физически, морально, духовно ее жизнь прекращена, эту жизнь не вернуть – пусть будет так. Она теперь не живой человек, а воссозданный для высшей цели инструмент, орудие во благо человечества. Шепард больше не боится (страха нет, его больше не будет), ей не больно жертвовать собой, как раньше, потому что ее уже нет. Шепард насильно выдернули из посмертного тлена, но в будущем она в него вернется, и очередная гибель станет последней. Все закончится. Предначертанное свершится. Настанет конец. Она поднимается, расправляет плечи и отдает приказ Джокеру.***
Шепард понимает, что мертва. Конечно, она все понимает.