Танго втроем по пеплу несбывшегося

      Чуя продолжал восстанавливать дыхание и лениво перебирать первые из попавших после оргазма в голову мыслей, когда Дазай почти промурлыкал, стягивая его со стола в свои объятия: — Ты доволен, мой маленький тиран? Заставил этого старика отказаться от планов на вечер… — припомнив, с какой скоростью Дазай стянул с него штаны вместе с трусами, прежде чем толкнул спиной на стол, задирая ногу себе на плечо, Чуя усмехнулся очевидной лжи. Голая задница подмерзала и Чуя поерзал по чужим коленям. В крови сладко играло послевкусие пережитого удовольствия, Чуя хотел целоваться и с готовностью приподнялся выше, легко касаясь губами чужих губ.       Дазай ответил столь же нежно, и Чуя зажмурился от удовольствия. Поцелуи бабочки, быстрые и легкие, заставляли страсть играть в крови, как пузырьки в шампанском. Голос Дазая, руки Дазая, губы Дазая, его искусительный шепот, проговаривающий пошлости — Накахара ни на что не променял бы происходящее здесь бесстыдство. Опьяненный, он подался вперед, становясь коленями на кресло, расставив ноги по обе стороны от бедер мужчины, когда тот оторвался и совершенно незамутненный стыдом пробормотал: — Думаю, сегодня мы должны поощрить поцелуями еще кое-кого, мой сладкий.       Взгляд Чуи мгновенно дернулся вниз. Он и раньше предлагал мужчине свою помощь в удовлетворении, и может быть даже начал бы с этого свое сексуальное просвещение, если бы не упрямая позиция самого Дазая на этот счет. Тот до сих пор не принял от Чуи ничего кроме руки, и, может быть, сердца, растаявшего в больших ладонях, сделавшись живым и любящим. — Если ты так хочешь, — без колебаний и даже с небольшим энтузиазмом отозвался Чуя. Заметив его взгляд, нацеленный на собственную ширинку, Дазай смущенно хохотнул — и ловко подхватил Чую на руки, тут же усаживая на свои колени, лицом вперед. Накахара тут же заметил, что у их игр был зритель, и его легкая улыбка растаяла, как дым, сменившись поначалу бледностью, потом краской стыда и неприкрытой враждебностью. Под его пронзительным взглядом, похожим на удар кинжала, Дазай-кун у дверей непроизвольно напрягся тоже, и его плечи напряглись особенно отчетливо. Словно он ждал удара. — Я очень хочу, чтобы ты дал один свой поцелуй ему. Всего один. Чтобы он распробовал и понял, что потерял, — пробормотал Дазай в ухо Чуе, так умело играя на старых обидах, что Накахара стукнул его по бедру, и тут же захлопал ладонью по рукам на своем животе, игнорируя покорное «ай-ай-ай, больно-больно-больно!». Смущение внутри него смешалось со злостью, удовольствие улетучилось, оставив растерянность. — Ты не можешь этого сделать, — не найдя других слов беспомощно высказался Чуя, и опустил ресницы. — Ты не можешь меня заставить полюбить его. Я люблю тебя такого, каким ты прибыл сюда, а не это ядовитое создание, от которого я ни единого хорошего слова не слышал, — из-под золотого кружева ресниц показалась первая бриллиантовая слеза, и у Дазай-куна почему-то что-то сжалось в горле. Он никогда не хотел слез Чуи, когда у него было такое ранимое выражение лица. Он хотел его яростного, борющегося, он готов был трахаться с ним на пепелище, чтобы вместо криков удовольствия злобные выкрики пронзали воздух.       Не такого. Его не возбуждали эти слезы, и он осуждающе посмотрел на двойника из будущего. Тот глянул виновато-ласково на утирающего слезы рыжего, и мягко провел по волосам кусающего губы юноши ладонью. — Всего один поцелуй, — пообещал он. — Не он возьмет, а ты его дашь. Ничего такого, чего ты не захочешь, — в ответ Чуя бросил настолько темный взгляд, что у Дазая хватило ума не продолжать. «Я уже не хочу», — читалось в бесконечно глубокой сини радужки, и было столь отчетливым, что Дазай едва сдержал потребность передернуть плечами. — Если ты настолько против, я не буду просить, — высказался неожиданно Дазай-кун, и досада на его лице была столь отчетливой, что и Чуя, и Дазай-сан изумились. — Просто учитывай, что по здравому измышлению, сейчас мы меняем все будущее, какое еще предстоит прожить. Тебе может и нормально, а я не удивлюсь, если спустя десять лет круг замкнется: какой-то другой Накахара Чуя встретит Дазай Осаму из будущего, и предпочтет его версии своего времени. И так будет снова, и снова, и снова. Цикл никогда не прервется, и как только один Дазай Осаму будет уходить в прошлое, тот, с которым ты проживешь эти годы, будет исчезать, — Дазай-кун бесстрашно встретил взгляд Чуи. — Не может быть двух одинаковых людей в одном времени. Очевидно, я не могу не уйти. Но точно так же он, — Дазай дернул подбородком на свою взрослую версию, — он не сумеет остаться с тобой. И просто исчезнет в одно утро.       Встревоженный Чуя обернулся на своего мужчину в поисках опровержения, но к своему стыду, тот только виновато улыбнулся и покачал головой. Он не знал наверняка, потому что это был первый цикл — во всяком случае, он не помнил, чтобы в его молодости появлялся двойник. Но время могло лечить само себя, так что утверждать он не мог. То, что не было подвластно способностям, вполне могло быть подвластно самому миру. — Я не знаю, — подтвердил Дазай ужасающие подозрения Чуи, написанные на хорошеньком лице, и с нежностью коснулся сухим пальцем острой скулы. — Но знаю, что годами жалел о своей слепоте. Мне потребовалось почти три года, чтобы добиться твоего расположения, когда нам было уже под тридцать, и поверь мне, это были тяжелые три года, после которых приходилось каждый день на себе испытывать последствия собственной небрежности в молодости, — Дазай положил ладони на щеки Накахары, и тот с готовностью ответил на предлагаемый поцелуй, ощущая, как сердце сжимается от тревоги и боли. — Поверь мне, начать отношения в этом времени, с тем тобой, какой ты сейчас — я и мечтать не мог, что у меня будет шанс. Ты будущий так боялся, что я снова сделаю тебе больно, что твои слова были как лезвия, а внимание к мелочам острым, как ножи, и твоя способность держать руку на горле всей моей жизни была как строгий ошейник и поводок. Ты ни единого раза не снял его и не отцепил карабин. Я ни единого раза не пытался сорваться, потому что если бы я сорвался — ты никогда не открыл бы мне дверь снова. Ты мне как-то сказал, что, если я захочу уйти — ты никогда не примешь меня обратно, — Дазай неожиданно почувствовал, как искривилась улыбка, и с нарастающим ужасом ощутил, что плачет.       Чуя плакал вместе с ним, и побелевшие губы дрожали, когда он неожиданно сжался и расплакался сильнее, давясь всхлипами: — Я наверняка солгал…       Дазаю не осталось ничего, кроме как прижать к себе плачущего возлюбленного, рефлекторно укачивая в руках его тело, поверх макушки глядя на своего молодого двойника. По губам тот смог прочитать:       «Чуя был на грани настолько давно и настолько сильно, что не стал бы лгать. Если бы я ушел — он бы ушел тоже. Насовсем. Мне не к кому было бы возвращаться» — и Осаму стало жутко от того, каким пустым стал взгляд его-будущего, когда он договорил и какая ужасная ироничная улыбка растянула губы мужчины.       В конце концов, Дазаю будущего так и так не к кому было возвращаться в этом будущем.       Дазаю совсем не так хотелось завершить этот день, уж точно не утопая в своих и чужих слезах. Но когда Дазай-кун неожиданно приблизился с ним и сгреб в объятья обоих… Он подумал, что, может, не так и плохо, что в итоге в конце концов кое-что из грядущего раскрылось.       Дазай-кун смотрел на Чую, заходящегося в плаче, с такой сложной смесью эмоций во взгляде, что становилось даже интересно смотреть со стороны.       «Теперь-то ты начнешь ценить его, мальчик?» — подумалось Дазаю как-то особенно горько, и он прикрыл глаза, переживая внутреннюю боль. Если бы он знал, что смерть Чуи так его разобьет — он бы позволил себя не только на поводок посадить. Сейчас ему казалось, что, даже сходя с ума от страха быть брошенным, Чуя всегда оставлял ему огромное количество лазеек.       Может быть, на самом деле, в очаровательной рыжей головке все это время бушевало желание бесхитростно запереть их обоих в комнате без окон и дверей, и прожить остаток жизни только вместе, с гарантией, что никто другой никогда не сумеет их потревожить.       Может быть, Чуя на самом деле всегда нуждался во взаимности больше, чем хотел показать. Может быть, Дазай даже его смерть смог пережить лишь ради того, чтобы осознать: ни в ком другом он больше не встретит такое же безумие как то, что засело в его собственном разуме, идеально синхронизируясь только с сумасшествием Накахары.       То, что на какую-то долю секунды однажды показалось ему долгожданной свободой, уже в следующий миг обернулось сущим проклятьем, и самым в нем худшим было то, что Дазай сам себя ненавидел за ту секунду радости, что испытал, решив, что наконец-то свободен.