Из сна в реальность

…Тех, кто сердцем к сердцу прильнул, Ничто разлучить не может Из шведской народной баллады

Сначала был сон. Я так никогда и не запомнил, с чего он начинался. Помнил, как, распахнув дверь, вбежал в какую-то комнату – и увидел его. Он стоял у выбитого окна – высокий стройный парень, одетый, как на картинке в учебнике по истории девятнадцатого века. Сказать, что он был красив, значило не сказать ничего. Он мог бы сойти за ожившую греческую статую Аполлона или, на худой конец, какого-нибудь Эроса – неправдоподобно правильные и изящные черты лица, мраморно-светлая кожа, глаза цвета неба, медово-золотые кудри, просвеченные лучами утреннего солнца, словно нимб вокруг его головы… Честное слово, смотрел бы целую вечность, не отрываясь… Но там были ещё и солдаты в старинных мундирах, я увидел стволы ружей, направленные на него, и сразу понял, что сейчас произойдёт. Понял и словно бы сошёл с ума от мысли об этом. Я бросился к нему, что-то выкрикнув, и встал рядом с ним. Он улыбнулся мне благодарной улыбкой и взял меня за руку. Наши пальцы переплелись за миг до того, как грянули выстрелы. Грудь пронзила острая боль, я почувствовал, что падаю… и проснулся. Такой подарок сделало мне моё грёбаное подсознание в мой пятнадцатый день рождения. А через несколько дней сон повторился. И ещё раз. И ещё. А потом я сбился со счёта. Этот кошмар, который язык не поворачивался назвать кошмаром, стал неотъемлемой частью моей жизни. Вскоре я поймал себя на том, что жду этих снов и почти тоскую без них. Вернее, без него. Видеть его лицо, его улыбку, чувствовать его ладонь в своей стало для меня самой настоящей потребностью. И, чёрт возьми, ради этих нескольких мгновений стоило раз за разом падать к его ногам с простреленной грудью и просыпаться в холодном поту! Ещё как стоило! Думаю, происходи всё это наяву, я бы всё равно не отказался от такой смерти… К моменту поступления в художку я твёрдо знал о себе две вещи: во-первых, я влюблён напрочь и навзничь, а во-вторых, я, похоже, псих и гей, потому как объект моей любви – парень, существующий только в моих снах. Кстати, сами эти сны становились всё более чёткими и яркими, я мог видеть всё происходящее до мельчайших подробностей и был убеждён, что там, во сне, уже давно знаю своего Аполлона (так я называл его про себя), и люблю его не меньше, чем наяву. Для любого более-менее адекватного человека диагноз очевиден, но идти к психиатру я не спешил. Мне и так было неплохо. В день, когда мне исполнился двадцать один год, я впервые попытался нарисовать предмет своих грёз. Это оказалось нетрудно – к тому времени мне достаточно было прикрыть глаза, чтобы увидеть его, словно живого. После десятка карандашных набросков, рисованых чисто с целью подрочить на них, я охрабрел настолько, что взялся за краски. Слава богу, крыша у меня уехала не до такой степени, чтобы запечатлевать маслом и акварелью свои порнографические фантазии, так что пришлось творить в рамках классического искусства. И это оказалось раз в сто увлекательнее тупой дрочки. Мой златоволосый бог стал для меня идеальной моделью. Я мог рисовать его как угодно, и готов был заниматься этим хоть целыми днями. Преподы в восторге закатывали глаза, балдея от моего таланта и внезапного трудолюбия, однокашники и приятели ломали себе головы над тем, где я подцепил себе такого парня (эти олухи были уверены, что я пишу реального человека с натуры), а я всё чаще задумывался: не нарисовать ли мне свой сон целиком? С одной стороны, изображать себя расстреливаемым было немного стрёмно, а с другой – мне не давали покоя наши руки, соединившиеся перед концом. Было чувство, что если я напишу это, что-то изменится, и не факт, что к худшему. Руководство художки почему-то считало, что поощрять лучших учеников надо не материально, а морально, давая им возможность выставить свои работы в престижной галерее. Мне это казалось несусветной дурью, но я не стал спорить, узнав, что меня уже включили в список. Нарочно отобрал штук пять самых паршивых пленэрных зарисовок (вы серьёзно считаете, что можно нарисовать что-то путное дерьмовыми казёнными красками, господа преподы? Тогда флаг вам в задницу, и скажите спасибо, что я вообще принимаю участие в этом фарсе!), оттащил их в галерею и с чистой совестью вернулся домой, к этюду «расстрельной» картины. Писать её полностью или нет, я всё ещё не решил, так что пока ограничился небольшим холстом, на котором запечатлел своего Аполлона таким, каким он приснился мне впервые, и свой убогий облик рядом с ним. Этюд был уже почти готов, осталось дописать детали одежды и наши соприкоснувшиеся в пожатии руки. Именно этим я и хотел заняться, но не успел взять палитру, как в мою съёмную квартиру-мастерскую какой-то косой дьявол принёс Курфейрака. Мы иногда выпиваем вместе (очень иногда – я не большой любитель надираться до белых коней) и изредка просто общаемся. Курф – по-своему неплохой парень, неглупый и с чувством юмора, но такта у него меньше, чем у табуретки. Неделей раньше он так достал меня своими расспросами про «моего красавчика», что я не выдержал и послал его по широко известному адресу. Видимо, он пришёл мириться, но почему-то замер на пороге, глядя через моё плечо так, словно увидел привидение. - Ну? – не слишком вежливо осведомился я, когда мне надоело созерцать его вытаращенные глаза и отвисшую челюсть. - Что это? – просипел Курф, указывая на недописанный этюд. Странно… раньше за ним припадков кретинизма не наблюдалось, даже с очень сильного перепоя. - Этюд. Заготовка для картины. - А, понятно… - Курфейрак помотал головой и наконец принял более-менее адекватный вид. – С натуры рисовал? - Себя – да, - отрезал я. Выслушивать в тыщапервый раз его подколки и докапывания не было ни малейшей охоты. – Ты что-то ещё хочешь сказать? Я и так с этой грёбаной выставкой полдня угробил. - С выставкой? – ох, не нравятся мне ни его тон, ни шальной блеск в его глазах! Как пить дать, задумал что-нибудь стрёмное (с его точки зрения – прикольное). – А когда она? - Послезавтра. Зачем тебе? – вопрос не праздный. Курф категорически ни шиша не смыслит в искусстве, и такой внезапный интерес меня, мягко говоря, насторожил. - Да так… Слушай, Эр, если к тому времени закончишь… вот это, - он махнул рукой в сторону мольберта, - выстави и его. Здорово получилось, честно. - Ага, если закончу. А закончу, если кто-то немедленно уберётся… куда подальше. - Ладно-ладно, понял! – Курфейрак ухмыльнулся, и даже мне эта ухмылка показалась на редкость похабной. – Не буду мешать! Удачи! Когда дверь за ним закрылась и этот лось ускакал по лестнице вниз, я подошёл к мольберту и долго разглядывал этюд. Вроде бы ничего особенного, не хуже и не лучше того, что я рисую обычно. С чего Курфа так распидорасило? Так ничего путного и не придумав, я взялся за кисть. Мне хватило полутора часов, чтобы без спешки всё закончить. До послезавтра краски спокойно высохнут. В словах Курфейрака был какой-то подвох, но я всё же решил последовать его совету. В галерее моё недотворение приняли с распростёртыми объятиями – вчера кто-то из ребят внезапно забрал свою картину, и музейщикам надо было срочно заткнуть дыру. Предоставив им заниматься этим, я пошлялся по окрестным улицам, наведался в пару книжных магазинов, выпил кофе в уличной забегаловке и не спеша вернулся в галерею. Успел вовремя – вводно-торжественная бодяга как раз закончилась. Я поболтал немного с однокурсниками, выслушал пересказ хвалебных эпитетов, которыми наши преподы, выступавшие на открытии, удостоили мои работы (представляю, что они говорили по этому поводу между собой… наверное, слово «посредственность» было самым мягким определением), и уже собрался уйти. В самом деле, какой смысл здесь торчать? Вот только посмотрю ещё раз на свой этюд, и… С такими мыслями я почти пересёк зал… и увидел такое, что не поверил своим глазам. Просто потому, что подобное было заведомо невозможно. Возле моей картины стоял парень из моего сна. На какую-то долю секунды я готов был поклясться, что он попросту сошёл с холста, как девушка в какой-то японской сказке*. Бред, конечно, но в тот момент я поверил бы во что угодно… Но этюд спокойно висел на стене, а он стоял передо мной – почти такой же, как я его написал, только одет по-современному… и смотрит на меня с такой же растерянностью, как я на него… С трудом понимая, что делаю, я подошёл к нему и коснулся рукой его руки. Тёплый. Настоящий. Не во сне – наяву… И тут я внезапно всё понял. То, что я считал просто чудным сном, было воспоминанием. Полтора с лишним века назад мы – я и он – жили и умерли здесь, в Париже. Умерли так, как мне снилось, лишь в последний миг сполна осознав, что мы значим друг для друга. И этого оказалось достаточно, чтобы судьба дала нам ещё один шанс… - Ты тоже вспоминал обо мне, Аполлон? – теперь я прекрасно знал, как его зовут, но назвал так, как любил называть его когда-то. - Я не мог забыть, - тонкие сильные пальцы мягко сжали мою ладонь. Голубые глаза сияли такой невообразимой смесью гордости, счастья и нежности, что у меня перехватило дыхание. Ради одного этого взгляда я бы согласился умереть хоть тысячу раз. - Пойдём, - я отпустил его руку, но лишь с тем, чтобы приобнять за талию, увлекая за собой к выходу. Какая-то часть меня была убеждена, что Анжольрас попытается возразить – он ведь никогда не соглашался со мной прежде! Но он не спорил и не уклонялся от моего прикосновения, словно предоставив мне право решать. Мы вышли на улицу, в прозрачные сумерки тёплого весеннего вечера. Было непривычно идти вот так, рядом, зная, что здесь и сейчас с тобой – единственный близкий тебе человек… в той жизни мы слишком долго не подозревали об истинных чувствах друг друга, а в этой до сего дня были одиноки. Незабываемое чувство… И в кои-то веки нет нужды ни о чём спрашивать. Я просто знаю, что Анжольрас вновь собрал вокруг себя наших друзей, что скоро я увижу их всех – Комбеферра, Прувера, Жоли, Эпонину и её сорванца-брата, может быть, даже этого идиота Мариуса… И Курфейрака, само собой. Даже спрашивать не надо, чтобы понять, что именно он затащил Анжольраса на выставку, слиняв прежде, чем я заметил его… - Ты всё ещё рвёшься исправлять мир? Не надоело? - Представь себе, нет, - Анжольрас улыбнулся. – А ты как был циником, так им и остался. - Ну, ты можешь попытаться переубедить меня, - предложил я с самым серьёзным видом. - Спасибо, но от этого уволь. Мир изменить проще, чем тебя, - он помолчал, то ли задумавшись, то ли не решаясь продолжить. – Знаешь, я по-настоящему вспомнил, только когда увидел твою картину, но… Мне не хватало тебя, Грантер. Все эти годы. Я даже не понимал, что со мной творится, откуда это чувство – словно из души вырвали кусок… Ты не представляешь, как я скучал по тебе… Я не придумал, что ответить, и сделал первое, что пришло в голову – остановился, притянул его к себе и поцеловал. Он по-прежнему целуется хуже, чем семнадцатилетняя школьница на первом свидании. Но это не имеет никакого значения. Как не имеет значения и то, что мы стоим посреди улицы, и на нас таращатся все, кому не лень. Гораздо важнее, что Анжольрас не пытается оттолкнуть меня или залепить пощёчину. Его руки обвивают мою шею, шелковистые золотые кудри пахнут мёдом и лавандой, а губы, неумело отвечающие мне, тёплые и мягкие. Я знаю, что легко не будет – он ведь всё тот же упёртый идеалист-революционер, а я – циник и скептик, не верящий ни во что, кроме него… но это нестрашно. Потому что мы – такие разные и невозможные – не умеем жить друг без друга… 15-17 сентября 2013 года *Имеется в виду сказка «Дух глицинии» («Фуджи Мусумэ»).