Останься со мной

На самом деле тишины не существует, даже в замершем мире — в глубоком подвале или посреди снежной пустоши — всё то, что люди привыкли считать тишиной, выходит на первый план, когда иные звуки умирают. Всегда есть стук сердца, шум собственной крови в ушах, шорох одежды, мысли, но Това не слышал себя. Не замечал, не чувствовал — или не хотел. Ему нужно было постороннее вмешательство, что-то на периферии, цепляющее его к реальности якорем. Грубым, как программа новостей, или деликатным, как шум дождя за окном. Мадараме не любил разговаривать не по делу, да и Това был не из болтливых, но им хватало звуков. Шорох переворачиваемых страниц, шипение сигареты, чужое дыхание Това впитывал и отражал, успокаивался, растворялся в них. Беззащитность Товы перед тишиной была больше, чем просто раздражение, это походило на зуд, тревогу где-то внутри, под кожей, куда не достать, сколько ни дери когтями. Правда бормочущий на фоне телевизор, к которому тот так привык, оказался на самом деле не так уж необходим, когда Мадараме понял, что Това засыпал лучше, если прижать его к груди крепче, позволяя слушать удары сердца, что ему достаточно тихого стука чашки о столик и молчаливых вздохов, чтобы спокойно проваляться весь день в постели, уставившись в потолок. Тове не нужен был звук, ему нужно было не оставаться наедине с самим собой. Телевизор вещал из гостиной о том, как в Шинкоми прошёл Хацумодэ, голос телерепортёра звучал торжественно и тепло, будто он сдерживал наползающую на губы улыбку, но Мадараме его не слушал. Он чувствовал, как Това, устроившийся на его спине, обводил пальцами контуры татуировки, и впитывал это ощущение. Това не был большим фанатом татуировок, но, наверное, рисунок на коже Мадараме интересовал его с художественной точки зрения. По-настоящему искусное полотно, не имевшее цвета, лишь черноту чётких линий и размытых теней, оно отражало не только мастерство художника, но и волю его обладателя — рисунок, охватывающий всю спину, руки и грудь, нанесённый традиционным, значительно более болезненным способом, нес в себе муки и выдержку длиной не в один месяц. Возможно, это тоже притягивало Тову к строгим линиям. Его пальцы ощущались на коже совсем невесомыми, ленивыми, лёгкими, заблудившимися в тумане мерного дыхания, они были мертвенно холодными, словно чернила мешали им собрать тепло с чужой кожи. Последние дни Това был весь такой: холодный, ленивый и потерявшийся, на него плохо действовала зима. Он не любил рождественские праздники — да и кто вообще стал бы, проживая на грязной обочине жизни без привязанностей и семейных уз, которыми дорожишь, — но эти предновогодние дни отчего-то и вовсе разбивали Тову вдребезги. Драк, выматывающего секса и бескомпромиссного доминирования становилось мало. Това не спал, скорее отключался от усталости и недомогания, падал в душные кошмары и выскакивал из них, задыхаясь. Он не выключал телевизор, запивал снотворное алкоголем, а когда ни то, ни другое не помогало, уходил в ночь. Шатался по улицам неизвестно где, возвращался под утро, помятый и пьяный, чтобы вновь отключиться на пару часов. Он практически не ел, только переводил сигареты в невозможных количествах. Выглядел Това паршиво: бледный, истощённый, с глубокими тенями, залегшими под глаза, заторможенный и бесполезный. Последние дни Мадараме всё чаще просыпался среди мокрых простыней, наблюдая, как трясущийся и белый, словно лист бумаги, Това прощался со своим скудным ужином, скукожившись на полу у унитаза. Так было и в прошлом году. Прошлой зимой в предновогодние пару недель Мадараме застал то же самое. — Таку говорит, это связано с иммунитетом, — рассказывал Това. — Кажется, моё тело плохо переносит низкие температуры. Мадараме раздражало, что Това звал Мурасе по имени, будто старого приятеля, но не лез в их отношения, в конце концов, доктору было виднее, что делать с этим поломанным мальчишкой, который упорно игнорировал своё состояние. Вот только Мурасе был не прав — низкие температуры были ни при чем, Това гораздо лучше переносил холод, чем жару, его совершенно не волновали холодный пол и сквозняки, ползущие с окон, когда он бродил по дому Мадараме голым, а валяясь на ледяном асфальте после их драк, хватая морозный воздух разгорячёнными губами, ещё ни разу не схватил пневмонию или даже кашель. Организм Товы работал неправильно, это факт, и причиной тому вполне могло стать подорванное столькими травмами и непорядочным образом жизни здоровье, а могли и семейные торжества, захватывающие город сверкающими витринами, шумными рождественскими мелодиями, звучащими из каждого угла, и ароматом счастья, набивающие голову под завязку цветной и дикой требухой, которая превращает собственное жильё в глухой и тёмный колодец, стоит закрыть за собой дверь. Во всяком случае, Мадараме был уверен в одном — это пройдёт довольно скоро, а он точно знал, как не дать Тове сойти с ума. Това сполз с него и, перекатившись на край кровати, потянулся за сигаретами. Руки его чуть дрожали и он не справился с зажигалкой с первого раза. Мадараме отобрал её, щёлкнул колёсиком, поджигая сигарету Товы, а затем свою. Эту зажигалку Мадараме подарил ему в прошлом году на новогодние праздники, когда Това раздражённо фыркал из-за денежных подарков Каги. Он выглядел таким смешным, когда злился из-за напоминания об их разнице в возрасте, хотя Мадараме был готов поспорить, что Кага не подчёркивал свой статус старшего специально, а лишь по-своему заботился о Тове. Мадараме тогда и подарил ему эту зажигалку — серебристо-красную Zippo с выгравированным на корпусе драконом, свернувшимся кольцом — такие не дарят малым детям, а наивным юнцом Тову он не считал. Мадараме был не склонен к сентиментальным жестам, но отчего-то ему нравилось, что Това теперь не расставался с этой зажигалкой. Сигаретный дым потянулся по комнате, переплетаясь с ветром из приоткрытого окна и оседая под потолком, Това провожал его отсутствующим взглядом. — Ты купил ещё выпивки? — спросил он. — Ты что, уже выхлебал мой виски? А тебе и правда нравится алкоголь, да? — усмехнулся Мадараме. Его не удивляло чрезмерное пристрастие Товы к выпивке, тем более в эти дни, скорее впечатляло то, с какой лёгкостью тот вливал в себя стакан за стаканом после того, как выблевал ночью свой желудок. Мадараме отличался крепким здоровьем, но и ему иногда бывало знакомо похмелье, однако такая слабость не накрывала его очень давно, даже когда он восстанавливался после серьёзных травм. Он на самом деле не был уверен, что смог бы так надираться каждый день в подобном состоянии. Не то чтобы это его заботило, и если он и брал Тову с собой на стычки с ребятами Тоно, отрывая от бутылки, то делал это вовсе не ради его печени, а потому что знал, что алкоголь не даст то, что может подарить хорошая драка, пускай и боец с Товы нынче был не впечатляющий. За последний год Това сильно изменился — здоровый сон и питание, как шутил Кага, но в этой шутке была доля истины. Чтобы жить рядом с Мадараме, сражаться с ним на равных, Тове нужны были силы, и он их находил. Он научился драться намного лучше, его тело изменилось и куда больше теперь походило на тело сильного молодого мужчины, чем подростка в грязных кедах, пускай кеды эти он всё ещё носил. Он, в общем-то, стал настолько хорош, что мог бы драться и теперь, в состоянии тревожного истощения, а потому Мадараме не давал ему поблажек, несмотря на то, что Кага не был этим доволен. Но тот не лез в их отношения, тем более, что сейчас любая помощь была на руку. Последнее время конфликт с Тоно становился всё опаснее. С тех пор, как у главы начались проблемы со здоровьем и он уже не мог так глубоко вмешиваться в жизнь клана, полагаясь больше на своих людей, эти самые люди совсем распоясались. Даже Сакаки, который до сих пор не встревал в спор Каги и Тоно в открытую, встал на сторону последнего, тихо, расчётливо, но всё же с полной отдачей. Кага и его группировка успели хлебнуть крови. Однако в новогодние праздники всё ненадолго стихло. Отчего-то члены якудза всегда были людьми религиозными и чтящими традиции. Это удивляло Мадараме: толку было заботиться о бессмертной душе, если изо дня в день попираешь нравственность и человеческое? Толку волноваться о своей репутации, если страх всегда был выше уважения? Разве имели право говорить о традициях те, кто собирались убить сына главы клана при живом отце? Смешно. Мадараме с лёгкостью отвергал то, что было привычно обычным людям, посещение храмов входило в этот список. В прошлом году он поддался на уговоры Каги и провёл Хацумодэ с ним и Товой, но в этот раз они оба просто не пошли, несмотря на нудёж Каги. Для кого-то эта передышка в войне была отдыхом и временем, которое можно было потратить на близких. Для Мадараме отдых был мало отличим от войны, и ему не нужен был омикудзи, чтобы знать, как он проведёт наступающий год. Мысли о будущем не имели для него никакого значения, он жил текущим моментом, лишь единственное приходило ему на ум, если смотреть в завтрашний день — свобода. Свобода быть собой. Ну и, может, этот белобрысый пацан рядом. Ночью Мадараме проснулся от привычного ощущения холода, скользнувшего к нему под одеяло, когда оттуда испарился Това. Из ванной послышался грохот сверзнувшихся с полки шампуней, включилась вода, потом затихла, и потянуло сигаретным дымом. Это начинало немного злить. Мадараме нашёл Тову на полу, тот сидел, прислонившись спиной к стене, и держал в пальцах сигарету, не в состоянии сделать толком ни одной затяжки. Дышал часто и громко, то сжимая губы в плотную линию и втягивая воздух ноздрями, то, не справляясь с собой, распахивал пересохшие губы. Взмокшее тело мелко трясло, будто ночные кошмары покидали его торопливыми демонами. Мадараме выдернул сигарету из его пальцев, сделал затяжку и выкинул её в унитаз. — Вставай, — велел он. — Просто оставь меня в покое, — прошелестел Това, прикрывая ладонью воспалённые глаза. Его лицо было белее кафельной плитки в душевой. — Не заставляй меня повторять дважды. Това скривил недовольную гримасу. Он ненавидел, когда ему указывали, но Мадараме было плевать, он никогда не шёл на компромиссы, а сейчас Това был даже не в состоянии сопротивляться ему. Кому-то другому — да, мог бы врезать и даже не слабо отделать при желании, но с Мадараме такие игры не пройдут. В общем-то Мадараме не против был просто подраться, но у него были другие планы. Това с трудом поднялся на ноги, держась за стену, и Мадараме, схватив его за локоть, потащил в спальню, кинул на кровать. — Ладно, делай, что хочешь, — сдался Това, верно разгадав его порыв. Обнажённая кожа ловила оранжевые отсветы рекламной вывески за окном, вырезая из тьмы бледные плечи, бёдра, острые колени, окуная в золото спутанные волосы и блестящие глаза, точно предметом рекламы было не пиво и закуски в заведении напротив, а юное тело, поделенное на сегменты ночным освещением и белёсыми шрамами. Порой случалось так, что Мадараме, возвратившись домой злым или распалённым стычкой с каким-нибудь отребьем, просто брал Тову, грубо, без спроса и без подготовки, разворачивал его к себе задом и тонул в его хриплых стонах и болезненно сжавшемся теле. Не заботился о его удовольствии, может, после, когда сам доходил до финала, но Това никогда не возражал. Его заводили боль и грубость, ему нравилось быть подавленным властным напором Мадараме до невозможности почувствовать собственные желания, а Мадараме было удобно иногда так выпустить пар. Но теперь он хотел не этого, пускай угольки злобы всё же тихо тлели внутри. Он опёрся на постель коленом между ног Товы, нависая над ним, заглядывая в глаза, и медленно провёл большим пальцем по выпуклому рубцу на его груди снизу вверх. Това нервно вздохнул. Шрамы были его слабым местом, тем, что дарили удовольствие даже от простых касаний, Мадараме понял это очень быстро. Иногда чувствительность в районе глубоких ранений из-за задетых нервных окончаний слабла, становилось некомфортной или пропадала вовсе — у обычных людей. У Товы же все ощущения были вывернуты наизнанку. Мадараме наклонился ближе и лизнул его сосок, играясь с ним языком, а потом чуть прикусил, недостаточно для болезненного вскрика, но вполне ощутимо для трепетного возбуждения. Това прикрыл глаза. — Тебе не обязательно… — Заткнись. Я делаю, что хочу, забыл? Скоро Мадараме бросил играться с сосками и переключился на некрасивый рваный шрам под ключицей, очертил его языком с настойчивым нажимом, грубо прикусил неровную кожу. На самом деле у Товы было не так уж много больших и заметных шрамов, но мелкие порезы, парочка сигаретных ожогов совсем терялись на фоне тех монументальных следов, что оставили на нём звери из прошлого, тех ран, что вызывали самое яркое возбуждение и самые сладкие стоны. Каждый раз, покусывая зарубцевавшуюся кожу под правой ключицей или впиваясь ногтями в длинную полосу на груди, Мадараме видел в глазах Товы, как сильно тот хотел, чтобы это не были просто зубы и язык. Страсть перекрывала в нём когда-то пережитый ужас, и Мадараме не собирался исправлять его, он мог лишь дать ему больше. Участившийся пульс ярко чувствовался губами под тонкой кожей шеи, в чувствительных местах внизу живота, точно безмолвное желание прорывалось сквозь бледную кожу, мечтая быть выпитым до дна. Ещё несколько минут назад, поднимая Тову с холодного пола, Мадараме не испытывал возбуждения, но его желания всегда были удивительно отзывчивы к желаниям Товы, как и наоборот. Мадараме слишком хорошо знал, как выбить искры отдачи даже из ослабленного и больного тела, и реагировал на эти искры сам. Хриплые стоны звучали глухо, как со дна колодца, словно оседали в глубине грудной клетки и не торопились излиться в мир, лишь срывались каплями с губ, но они не могли утаить нетерпеливого трепета тела, обличая его откровенно. Това двигался порывисто вслед за руками Мадараме, прогибался, подставлялся, бесстыдно раздвигал колени, демонстрируя своё желание. На минуту Мадараме остановился. Этого было мало, ленивый, чуть грубый секс — это больше для него, Тове нужна была опустошающая ярость. Мадараме встал с кровати и покинул комнату, не ответив на удивлённый взгляд. Простой и надежный выкидной нож он почти всегда носил с собой, в отличие от огнестрельного оружия. Небольшой, удобно лежащий в ладони, тот был создан для того, чтобы нести боль и смерть на кончике идеально заточенного лезвия, Мадараме никогда не применял его в иных целях, но от этого идея казалась лишь опасней. Холодное лезвие блеснуло оранжевым всполохом, будто на мгновение охваченное огнём, и этот жар спустился по венам в желудок, заражая Мадараме тем же яростным возбуждением, которое вызывали в нём дикие глаза напротив. Он не медлил, не выбирал место, не дал Тове и секунды на то, чтобы подготовиться к ожидаемому. Това, кажется, даже не успел понять, что было в руках у Мадараме, когда тот полоснул его по груди. Короткий, неглубокий порез, яркий, болезненно-острый, как и вскрик Товы, сорвавшийся с губ, более не сдерживаемый ничем. Мадараме любил его голос таким: боль и ослепительное удовольствие, сопротивление и жажда. Гремучий коктейль, что сжигал воздух вокруг. Кровь резвой струйкой стекла по груди, скатываясь по рёбрам на белые простыни. Това дышал громко и горячо, туман в его распахнутых глазах рассеялся, уступая место разрушающему безумию. — Ещё, — прошептал он сухими губами. Мадараме повёл ножом ниже, едва царапая кожу под солнечным сплетением, наблюдая, как Това мелко дрожал, не получая возможность насытиться, а потом, обогнув пупок, надавил. Това вскинулся, вскрикивая, выгнулся в его руках, сжимая коленями бёдра Мадараме, и вцепился в его руку, впиваясь ногтями. Мадараме причинял ему боль уже несчётное количество раз — как-нибудь изобретательно или банально в драке, иногда излишне жестоко — но это не надоедало. То, как Това желал его только сильнее, отдавалось внутри сладкой вибрацией и агрессивным огнём. То, как он ходил по грани животного насилия над пропастью возможной гибели, пробуждало желание подчинить, проникнуть, разорвать на части. Желание, которое раньше Мадараме не испытывал так опасно ярко. Тове он мог дать больше, чем тот просил, Тове он мог позволить большее. Мадараме забирал его боль, летящую рикошетом — в грубых поцелуях, расцарапанной спине и прокушенной губе, он мог бы даже отдать ему в руки нож, позволив всадить лезвие и в свою плоть. Мадараме скользнул пальцем по свежему порезу, счёт которым он уже не вёл, надавил, размазывая кровь, и Тову затрясло под его руками. Това был не из тех, кто отрицал свои желания, прикрываясь смущением и сдерживая голос, он стонал громко, болезненно и откровенно. Сам Мадараме никогда не был в сексе настолько шумным, для него в этом не было нестерпимой необходимости, но впитывать чужой неконтролируемый голос, поощрять его, усиливать — ему понравилось. Он склонился над Товой, возвращаясь к самому первому порезу на груди, и провёл по нему языком, вторгаясь меж разошедшихся краёв плоти, погружаясь в горячую пульсацию раны и лаская её языком так, как ласкал бы женщину. Това кричал, впиваясь ногтями в плечи Мадараме, и его хриплый голос прокатывал тяжёлой вибрацией по всему телу. Мадараме бросил нож и достал смазку. Тове нравилось жёстче, но разумное звено хоть иногда должно было проскальзывать в их отношениях, и после всей той боли, что пролилась этой ночью на смятые простыни, уж немного аккуратности Това вытерпит. Мадараме потянул его на себя, вынуждая подняться и сесть к нему на колени. Това был словно пьян и удивительно податлив, он уцепился за его плечи и с готовностью обхватил ногами. Мадараме сжал его ягодицы, приподнимая и медленно опуская на свой член. Даже несмотря на обилие смазки и неторопливость, вторжение причиняло боль, Мадараме чувствовал, как мышцы Товы непроизвольно сжимались, как измученное тело сопротивлялось и его мелко трясло, но надрывные стоны и всхлипы у самого уха не позволили бы Мадараме остановиться. Да он и не хотел, стоило войти полностью, он сражу же забыл про осторожность, ускоряя темп. Он взял всё в свои руки в буквальном смысле, не позволяя Тове двигаться или подстраиваться, он трахал его сам, стискивая задницу до синяков и грубо насаживая на свой член, то ускоряясь, то замедляясь лишь по собственному желанию. Това прижимался к нему изо всех сил, отчаянно обвив руками и ногами, и Мадараме чувствовал, как их тела скользили друг по другу, перепачканные кровью, как член Товы, зажатый между ними, оставлял на животе влажные следы. Мадараме брал его жёстко, сжимая точно в тисках, а растревоженные раны всё кровоточили, заставляя Тову стонать и вскрикивать от каждого движения. Мадараме уткнулся в его шею, зарываясь носом во влажные волосы и втягивая их запах. Пот, сигареты и исчезающий ментол шампуня. Волосы липли к лицу и губам, вызывая внутри непонятную дрожь. — Това, — выдохнул Мадараме ему в шею и больно укусил, оставляя кровавый след. Он чуть наклонил голову, вновь касаясь губами оставленного им пореза, присасываясь к нему, словно жаждал чужой крови, покрывал его поцелуями, ловя чёрные во тьме капли языком, а потом впился зубами в это место. Тову прорвало хриплым криком, почти безмолвным от болезненного надрыва, и выгнуло дугой ослепительной боли. Он кончил, пачкая Мадараме живот и грудь, и тот опрокинул его на кровать, вдавливая своим весом в постель, агрессивно вторгаясь в содрогающееся, беспомощное тело и приближая собственный финал. Они так и уснули — грязные, на вымокшей постели, не сходив в душ после, не обработав свежие раны. Мадараме лишь притянул Тову поближе, заворачивая в простыню и прижимая ткань к кровоточащим порезам, позволяя ему бездумно шептать собственное имя в пьяном забытье. Кровь и сперма, перемешанные и размазанные по торсу, подсыхали, словно краска на холсте, вплетаясь мазками в узоры татуировки на груди и плечах, и Мадараме ловил это неприятное тянущее чувство на коже, позволяя ему наполнять себя вмести с тихим шепотом чужого ровного, успокоившегося дыхания.