Следы на песке

В отпуск отправился из чистого упрямства. Момент был неподходящий, Леван нервничал, боялся оставлять телефон в соседней комнате, не выключал звук, и Жюстин беспокойно ворочалась, недовольно стонала, закрывая подушкой голову, когда приходили уведомления. Поехал главным образом потому, что понял: подходящий момент никогда не наступит. А понял – когда Фаня сказала: - Зачем это все? Зачем? Для кого ты зарабатываешь деньги, которые не успеешь потратить? Тебе сорок шесть лет, старый дурак, у нас даже детей нет, ты на что надеешься, что купишь бессмертие? Битая посуда, блеск ее глаз, когда звал ее королевой, ее коробило, «дурной вкус», купил ей дворец, чтобы больше не смела воротить нос, средоточие женщины, Жозефина для Бонапарта, два брака, два развода, один дороже другого, переругались вхлам, но больше не целовались, чтобы дать отдых саднящему горлу, старался не думать о том, что у нее есть мужчина – очередной – выбрал по каталогу французскую модель, хотел, чтоб звучало, как сбывшаяся мечта, Фаня волновалась из-за его инфаркта, из-за ночных перелетов – и потому, что снова спал в машине, и он знал, что она волнуется, поэтому не сказал ей в ответ, что она на четыре года старше, и он видит морщины вокруг ее глаз, и, на случай, если она сомневается, он переживет ее, так что деньги успеет потратить отлично. Не сказал, но ее с собой не взял. - Ты так бесишься, потому что бабки потекли мимо тебя. Пока ты жила на них, тебе плевать было, пусть я упаду и сдохну. - Ты не счастлив. И на это мне никогда не было плевать. - Да, тут ты постаралась за троих. - Мне нравится, как ты злишься. Раз пытаешься меня возненавидеть, значит, до конца еще не разлюбил. Жюстин вела инстаграм, светская хроника постила из него фото, русская светская хроника дублировала их с опозданием, и Леван говорил себе, что, если как следует выпить, потерпеть будет проще. Он поехал в Портофино, смутно надеясь, что оно будет стоить того. Что утренняя изжога как-то утром не даст Фане допить кофе, и она позвонит, и, если они не упадут в постель, когда он вернется в Москву, по крайней мере, он точно будет знать, что смог ее ранить. Что ей так же сложно с концами разлюбить и ампутировать его. Первые двое суток прошли, в общем, сносно: сорок пять лет дали себя знать, когда не трахались, он спал. Золотые кудри, сок розовых яблок на обиженных губах. Депилированный лобок, кружевное белье, девушка с картинки, поскользнулась на мраморном полу после душа и упала, в первый раз – перестала позировать, помогал ей встать, поцеловал ушиб на бедре, вылизывал ее, стоя на коленях, у нее ослабли ноги, длинные ногти – по коже его головы, наконец толком почувствовал ее запах, она текла, и он слишком горячо утешал себя тем, что это не подделать, уложил ее на мокрый пол, чтобы закончить, она так крепко сжала его своими ляжками, что зашумело в ушах. Трахались до отключки, пили шампанское, ненадолго показалось, что нырнул обратно в 90е, только в девяностых телки были попечальнее, и счета – как не крути – поменьше. Утром третьего дня надоело. С ужасом понял, что, кажется, придется выходить на улицу: и что Жюстин не отправишь домой. Если бы не пустое упрямство – не насущная необходимость, доказать, что он счастлив, - посадил бы ее на самолет, ее не в чем было упрекнуть, но время улетало непоправимо, и он вправду стал слишком стар, чтобы тратить на женщину больше трех часов за раз, ритуальные танцы с обязательной совместной едой, с пустым шатанием, с необходимостью друг с другом разговаривать, с давней традицией развлекать и радовать, ходить на задних лапах, как пудель на арене, чтоб она посмеялась, чтобы похлопала, чтоб тоже – была с ним счастлива, - все это казалось диким и противоестественным, и он не мог поверить, что сам себя загнал в капкан. Вышли на пристань, чтобы позавтракать. Было так жарко, что даже запястье вспотели, и часы скользили по руке. Леван понемногу задумывался о бегстве. И вот тогда – он услышал их. Ее азартный, восторженный крик, и его легкий, сродни мгновению полета, смех на выдохе: короткий, полувыдуманный звук, который так легко было бы упустить. Леван встревожился сильнее объяснимого и обернулся, чтобы найти источник этого звука, убедиться в его реальности, и тут же увидел: Сашу Пожарского, бросившегося на живот, на пыльную мостовую. Он упал и перекатился, как на военных учениях, не жалея белой рубашки, чтобы спрятаться за бортом рыбацкой лодки, а потом из-за яхты выскочила девушка в мокром хлопковом платье, и окатила Левана струей из водяного пистолета. Пистолет был огромный. Строго говоря, это был скорей водяной автомат. Леван видел ее соски, набухшие и острые, но не чувствовал вожделения: она, скорее всего, была чуть старше Жюстин – и при этом казалась гораздо моложе. Победная улыбка на ее лице сменилась виноватым, горестным смущением. Она выронила пистолет. Саша перевернулся на спину. Слегка неловко сел, приподнявшись на руках. И Леван узнал его сразу, но только в эту секунду они оба, судя по всему, оценили весь вес этой встречи. - Мне очень жаль, прошу прощения, мсье, - скороговоркой произнесла девушка по-французски. Саша, тем временем, поднялся, гибко и грациозно, но это движение было разбито на вереницу мелких. Другой, скорее всего, не заметил бы, но Леван видел, что ему было нелегко. Во время сделки по Авроре Леван запросил о нем подробное досье. Он знал, что Саша ломал позвоночник на борьбе, когда ему было восемь, и знал, что после этого он окончательно перешел под бабкину опеку. Боялись, что мальчик не сможет ходить. Он поправился, но бережное, болезненное внимание, которым его привыкли окружать, так до конца и не рассеялось. Леван помнил, что, увидев его впервые, сам расправил плечи, чтобы не уступать ему, и в то же время подумал о металлоконструкции, в его костях. О том, больно ли ему, и что больнее: нарушать или держать – эту безукоризненную осанку. Когда Александр Петрович входил в комнату, ни у кого не оставалось сомнений в том, что он потомственный дворянин, ведущий род с времен творения Москвы, и – это было куда важнее – всем на короткий миг казалось, что это правда чего-то стоит. Каждое его движение, поворот его головы, его улыбка, то, как он держал документы, как ставил подпись, как дышал, как говорил, - все, чем он был, указывало на неприятный факт: он получил инструкцию от жизни, которая прошла мимо Левана и мимо большинства людей вообще, и он единственный за столом переговоров точно знал, как правильно: сидеть, дышать и говорить. Это одновременно выводило из себя – и в то же время успокаивало, давало странную и лишнюю надежду, что этот правильный способ есть, и он каким-то непостижимым образом сгладит и упорядочит весь остальной хаос бытия. Такого рода сделки во времена, когда Леван осваивал деловой язык, назывались рейдерским захватом. В марте он запустил разбирательство с налоговой, и господа Пожарские слегка занервничали, но, как всегда, готовы были решить вопрос. Вопрос не решался. В июне дело перешло в суд, к июлю Леван почувствовал, что клиент как следует промаринован, и вышел из тени. Предложение было предельно простым: либо они продадут Аврору за названную цену, либо потеряют больше, чем могут сейчас осмыслить. Он знал, что неизвестность пугает сильнее прямой угрозы, и сам не представлял, насколько он блефует – и сможет ли нанести обещанный удар. Подвязки были у обоих, с начала процесса Леван уже успел услышать пару - пока что - сдержанных выражений недовольства, перегибать было опасно, металлургический гигант Пожарских прочно сросся с государством и мог раздавить Левана заживо, особенно если бы сверху решили, что он пересек черту. Как всегда перед прыжком - он ждал, что в этот раз полета может не случиться, он грохнется на асфальт, и все закончится раз и навсегда. Хорошо помнил, как выпадали из окон старые знакомые и незаметно стирались их имена. Дважды менял рубашку перед звонком, потел, как свинья. Фаня нервничала, но помалкивала: никогда не сбивала настрой, если он шел ва-банк. На переговоры, Александр Петрович продуманно и любезно пригласил его в Стрельну. Торговались трое суток, приободряло, что Александр Петрович приехал с братом, тот в переговорах не участвовал, но его присутствие вселяло уверенность: Леван правильно оценил ситуацию. Как бы замечательно Александр Петрович не умел дышать, ходить и говорить, это был не его бизнес – и не его мир. Прошло два года с тех пор, как в голове у его отца обнаружилась пара лишних дырок, и Александр Петрович ответственно принял наследство, даже кое-как удержал его в руках, за два года положив конец внутренним разборкам и дележке, однако гражданская война заметно ослабила его империю, а сам он словно так до конца и не вырос: в императора. По итогам переговоров, Леван отдал больше, чем хотел, и меньше, чем рассчитывал. Александр передал ему Аврору с достоинством победителя, хотя Леван зубами вырвал у него сочный кусок красного мяса. Хотелось посмотреть, как у потомственного дворянина вскипит говно и брызнет слюна. Его отец в напряженные моменты мог довести себя до нервного припадка, однажды в Кельне расколол переговорный стол. Александер ни на секунду не обнаружил, что потерял в тот день нечто, чем следовало дорожить. На этой сделке – по его настоянию – пили шампанское, как у Левана в спальне. И он сказал, улыбаясь на прощанье: - Зовите меня Саша. Как все мои друзья. Через полгода, когда Леван усилием воли выгнал его из своей памяти и перестал цепляться взглядом за его имя в новостях и бизнес-сводках, Саша по-современному неформально прислал ему фото бокала из бизнес-класса Авроры с подписью: «Не могу не признать, компания в самых надежных и заботливых руках» Фраза «не могу не признать» была, конечно, выбрала специально для Левана, и выбрана тщательно. При мысли, что Саша отлично понимал, как сильно Левану хотелось – заставить его, как приятно Левану было бы увидеть, что ни потомственное дворянство, ни баснословное наследство, ни его возмутительно безупречная осанка ничего не изменили, и Леван смог его нагнуть, силой, - кровь бежала быстрей. Леван чувствовал смесь раздражения, возбуждения и хорошей, рабочей злости. Скорей всего, об этом Саша тоже отлично знал. И хотел дать понять, что знает. И вот на пристани Портофино он отряхнул руки, оставив оружие на земле, а затем протянул Левану свою сухую теплую ладонь, и в его примирительной улыбке Леван уже видел гораздо больше, чем следовало в ней читать. - Это Лиза, моя жена. Только в этот момент, Леван выпустил его руку из своих: и заметил тусклый блеск кольца на его безымянном пальце. В досье жена упоминалась. Пренебречь парой строк на бумаге было гораздо проще. Леван представил Жюстин по-русски. Услышал пестрый французский щебет от Саши – и от нее в ответ, толком не понял ни слова. Лиза улыбнулась ему, но в ее взгляде поднялась тоска, как взвесь со дна. - Пожалуйста, простите за рубашку. - Ерунда. Но тоска никуда не делась, и на секунду Леван подумал, проследив за ее взглядом, что она ревнует. Саша болтал с Жюстин, заложив руки в карманы прекрасно подогнанных летних брюк, и она носком туфли, улыбаясь, ковыряла щель между камнями старой мостовой, словно школьница, которую красивый старшеклассник позвал на танцы. Леван даже прикинул – потолкаться локтями или от греха подальше сдать ее с рук на руки, если уж Саша готов забрать. В этот момент, как будто услышав его мысли, Саша обернулся. Улыбка у него была такая заразительная, что невозможно было не ответить. - Мы только что пришвартовались, команду отпустили в город. Забавно было, что он сказал «команду», не «прислугу». Леван понял, что белая яхта Элоиза, одиноко стоящая среди рыбацких лодок, принадлежала ему, и усилием воли заставил себя не подсчитывать, во сколько она обошлась и почему у него нет такой же, только больше. - Вы не хотите пообедать? И Леван знал, что это петушиная возня, но все равно хозяйским жестом обнял Жюстин за талию, прежде чем ответить: - По правде говоря, мы только встали, но завтрак был бы очень кстати. Саша слегка приподнял брови, с мальчишеским веселым любопытством, и в этот раз его улыбка была сердечным поздравлением. Потомственно-дворянским аналогом: «Братан, хорош, вообще красава». - Отель Бельмонд? Лиза вяло пожала одним плечом, избегая смотреть ему в глаза. - Прекрасно. И Саша первым пошел вперед. Если он заметил, как его жена выбросила в воду пистолет, то не подал вида. - Я никогда не видел, чтобы человек так легко расставался с деньгами, он как будто смотрел на меня и спрашивал: "неприлично много вас устроит или вам еще от меня что-то надо? Вы пожалуйста подумайте внимательно, раз уж такое дело". Я себя полным идиотом чувствовал, честно говоря, до сих пор не понял, в чем подвох. Его отец к тому моменту меня бы уже заказал – я не шучу – и никаких переговоров там не было бы, ему бы мою голову внесли на ужин со спелым яблочком во рту. Леван рассказывал о сделке так, как будто это была забавная, дружеская байка, и все посмеялись, только Лиза левой рукой сжала край стола: так, что у нее побелели ногти. Сделав глоток воды, Саша ответил: - Или наоборот. Улыбка соскользнула с его красивых ярких губ. Ни от них, ни от его пальцев на стакане не осталось ни следа. За столом говорили по-английски. Поднимаясь в гору и болтая с Жюстин, Саша вдруг резко поменял тон, и Леван заметил его недоумение, а затем – тревогу. Он оглянулся, и Леван впервые увидел, как он хмурится. Свою растерянность – на этот раз – Саша показывал легко, даже преувеличенно. - Прошу прощения. Я был уверен, что вы знаете французский: наверно, из-за вашей спутницы, хотя с такой женщиной общий язык не найти невозможно, при любых преградах. Это жутко не вежливо, не знаю, о чем я думал. - Кто знает. Может, о том, что раз моя жена была учительницей, я должен знать ее предмет. Почти мгновенно, улыбка снова вспыхнула на его лице, как прожектор на сцене. Он едва склонил голову к плечу, в фальшивом извинении. - Оказаться на сделке вроде нашей – все равно, что в постели. В обоих случаях, стоит сперва узнать друг друга получше. Не так ли? Не было нужды признаваться, что Леван сам его отрабатывал, Саша и так это знал. Любопытно было только то, как они выбирали территорию для исследования. Леван считал его совсем мальчишкой – и всматривался во времена, когда Саша действительно был ребенком, чтобы лучше определить болевые точки. Кем его видел Саша – углубляясь в прошлое, где у Левана не было ни копейки, - еще предстояло узнать. В ресторанчике Splendido, высоко над бухтой, шум моря звучал совсем покорно и мирно. Когда заказ был сделан, Саша спохватился и остановил официантку, чтобы спросить об устрицах. Лиза тронула его за локоть. - Сейчас не слишком жарко? Саша прищурился так, словно она сказала жуткую глупость и ему стало за нее стыдно. - Кто-нибудь еще будет? Не хочу целое плато, но эта милая история напомнила мне о другой застольной семейной традиции. «Другой» он произнес так, словно вернул Левану мяч для нового броска. - Бабушка научила меня закусывать устрицами водку, ощущение превосходное. Не хотите? - Если они способны подать водку в рюмке и холодной. - В Европе это редкий навык. В детстве, Леван ловил и собирал бабочек. Невольно вспомнил яркие крылья «павлиньих глазок» на лепестках шиповника, когда поймал себя на том, что начал коллекционировать его улыбки. Саша запрокинул голову, объясняясь с официанткой, и его рыжие волосы рассыпались по плечам. У Фани был сумасбродный вихрь черных кудрей. Левану случалось в ленивые минуты полусна оттягивать ее прядь – и она тут же снова собиралась упругой пружиной. Волосы Саши лежали послушной, укрощенной волной. Он носил их длинней, чем было принято, и эта прическа была единственным, что выбивалось из его тщательно соблюденного делового образа. Хотелось протянуть руку, чтоб коснуться рыжей пряди, плавного завитка, на самом ее конце. Устриц принесли первым делом, Жюстин недоверчиво хмурилась, ей это казалось хулиганством: устриц едят с вином. Саша надрезал ногу, добавил уксуса, сделал крохотный глоток из ледяной рюмки, чтобы смочить язык и разбудить рецепторы, потом глотнул из раковины сока, хлопнул рюмку до дна и проглотил устрицу следом. Жюстин смотрела на Левана, как будто ждала подтверждения: все это дурацкий розыгрыш. Леван немедленно повторил за ним. Жюстин, опасливо взяв рюмку, принялась за дело – и закончила с таким видом, как будто это стало ее лучшим приключением, за все время в Портофино. Леван решил не обижаться: в конце концов, ему с ней было еще скучнее, чем ей с ним, и это была целиком его вина. Саша повернулся к жене. - Ну? Видишь? Все живы, все прекрасно. Ты будешь? - Они пахнут. Попроси, чтоб убрали раковины. Он бросил взгляд на Левана. - Лиз из Краснодара, и травма черноморского побережья преследует ее до сих пор, ей все время кажется, что еда не свежая. Лиза отвела взгляд. Леван хорош знал, как выбивают из колеи удары, которые нельзя ни отразить, ни вернуть. Он все чаще скучал по временам, когда легко мог вспомнить вкус крови во рту, а место в пищевой цепочке определялось тем насколько острые у тебя зубы – и сколько ты способен вышибить у врага. - …бабушка впервые попробовала их в Париже, в девяноста первом, ей наконец-то удалось встретиться с семьей: с сестрой, которую она никогда не знала, с племянниками, которые ни слова не понимали по-русски. Вся бабушкина родня бежала из России после революции. Во Франции, они жили скромно, но по такому случаю решили показать ей вкус настоящего Парижа. И только из уваженья к ним она не выплюнула устрицу в салфетку, ей это показалось жуткой гадостью. Прошло еще семь лет, дефолт, война, передел интересов, прежде чем новый друг из уходящей администрации показал ей этот фокус. Бабушка всегда считала, что понятие «нувориш» не делает чести обществу, она обожала людей, которые сами заработали свои деньги, сегодня, сейчас, и распоряжаются ими в свое удовольствие. Саша рассказывал свою историю для Жюстин, но на этой фразе встретился с ним взглядом, и Леван почувствовал, как водка ударила в голову. Было слишком жарко. Саша выпустил его, взгляд серых глаз гладко и невесомо снова ускользнул к Жюстин. - Так, новый друг, родившейся в селе под Костанаем, на шестьдесят восьмом году ее жизни научил мою бабушку – графиню Добринскую, внучку фрейлины последней императрицы, - находить удовольствие во Франции. Леван заметил, стоило ему договорить: - Мне нравится черноморское побережье. Хотелось поддержать Лизу. Что еще важнее, не хотелось играть по его нотам, хотя бы из упрямства. - Солнце, галька, плацкарт, арбуз и пиво с шашлыками. Молодость. Мой первый медовый месяц там прошел. Саша слегка изогнул свои красивые губы. - И почему же не второй. Он рассмеялся, как только рассмеялся Леван, и эта шутка все еще казалась безобидной: всем, кроме Лизы. Леван хорошо это видел, и все больше убеждался, что для нее это звучит, как упрек в мезальянсе. Между ними что-то было не так. Стоило остановиться – и поэтому, разумеется, Леван втопил газ в пол. - Возможности нашего поколения были непреодолимо сужены, до лягушатника в мировом океане. Как только лягушатника не стало, мы все рванули к новым берегам. Вопрос в другом. Вы двое родом из совсем другого мира. Не могу поверить, чтобы вы проводили лето в Геленджике вместо Ниццы – а потом вдруг каким-то чудом стали Сашиной женой. Лиза нервно отпила вина – и, что важнее, Леван видел, как занервничал сам Саша, лихорадочно подыскивая ответ. Жюстин предположила, чтобы спасти ситуацию: - Роман в колледже? - В школе. Саша улыбнулся и хотел накрыть ладонь жены своей, но она убрала руку. - Моя девичья фамилия Ганина. Скорей всего, вы знали моего отца, или хотя бы его сеть. И да, он предпочитал Ницце Геленджик, хотя главным образом был занят Сочи: в конце концов, город почти принадлежал ему, и требовал постоянной заботы. Саша наконец поймал ее ладонь и поднес к губам. - Я женился на королеве юга. - Когда отцу поставили диагноз, он боялся, что королевство растащат по кускам, и стал искать союзника, который мог бы меня защитить. Как оказалось, в двадцать первом веке еще бывают династические браки. - Как оказалось, в династических браках случается иногда настоящая любовь. Эту галантную и как всегда продуманную реплику Саша произнес, слово актер, в сотый раз за сезон вышедший на сцену. - Я на минуту, прошу прощения. Лиза скривилась так, как будто ее мутило, и поспешно вышла из-за стола, оставив салфетку на чистой нетронутой тарелке. Саша проводил ее взглядом, в котором, к своему удивлению, Леван не нашел ни обиды, ни злости, ни смущения, только застарелую, скучную печаль. И он не смотрел ни на кого из них, когда словно на автомате произнес: - Моей жене немного не здоровится, но это непременно пройдет. Когда она вернулась за стол, Леван не сомневался, что она плакала. И все-таки она старалась улыбаться, как бы между делом погладила мужа по спине, шутила над тем, что Саша заказал для нее детскую порцию картофельного пюре с трюфелями, и наконец сказала: - Так иронично в ожидании малыша питаться только из детского меню. Извините, Леван Ашотович, я сейчас худшая компания для застолья. - Дети – это чудесно! У меня трое, и ничего важнее я в жизни не достиг. Леван заметил мимолетный, лукавый взгляд, которым его тронул Саша. Он отлично знал, что Женя и Аглая – дети Фани, и что с матерью Алисы Леван не продержался и года. «Идти на сделку вроде нашей – все равно, что в постель». Чем чаще Леван вспоминал этот бесхитростный намек, тем откровенней и заманчивее он звучал. - За будущего сына – или красавицу-дочку! Выпили, Лиза подняла бокал с водой. Леван не мог отделаться от чувства, что где-то допустил ошибку в расчетах, он слишком плохо понял, что происходит в этой паре, и был слишком самоуверен, когда решил, что во всем разобрался. Саша между делом коснулся затылка своей жены, распустил пучок, в который были собраны ее волосы, и принялся осторожно, но настойчиво разминать ей затылок. Она прикрыла глаза. - Дети – это чудесно, но мне всегда казалось, что отец в ужасе от того, сколько нас сошло с конвейера. - Не сомневаюсь. Нас было шестеро, и я до сих пор не представляю, чего это стоило моей матери. Саша по выбранной тактике повернулся к Жюстин. - Мы родились в уникальное время, СССР не стало, и каждый хватался, за что мог, чтоб сохранить рассудок. Как будто твердая дорога под ногами вдруг обратилась в ледоход. Льдина, на которой плыл мой отец, называлась Православие, Монархия, Народность, и, конечно, никто не предохранялся. Семеро детей, один дом, готовый сюжет для ситкома. Братки, понты и огнестрел, - хотел добавить Леван, но, разумеется, благоразумно перевел разговор в другое русло: - И все коты-аристократы. Этот ребенок тоже будет членом дворянского собрания, не так ли? Лиза мрачно улыбнулась. - И унаследует две сотни родственников по всему миру. Мне уже страшно за его судьбу. Саша убрал руку. Лиза поежилась. Казалось, она мгновенно пожалела о том, что сказала. Жюстин заметила, что в разговоре возникла пауза. - Это звучит, как диснеевская сказка. Мы страна революций, но по-моему это так романтично. Какая девушка, в конце концов, не мечтает выйти замуж за принца? Или хотя бы за графа? Саша дипломатично склонил голову, должно быть, поймав что-то у Левана в лице. - Вы уже рядом с человеком, который сам на себя возложил корону: совсем, как император Наполеон. Кстати, ваш друг обладатель самой крупной частной коллекции, посвященной императору Бонапарту, меня всегда это восхищало. - Неужели? Жюстин улыбнулась ему ярко и взволнованно, как маленькая девочка. - Я так хотела бы ее увидеть! Ну уж нет, немедленно подумал Леван, в Россию ты со мной не поедешь. Тут же, как всегда, стало неловко: сам себе не нравился, когда плохо думал о женщине, казалось, сам себя унизил. Улыбнулся ей в ответ, понимая, что отказаться всегда успеет. - Я знал одного генерала ФСБ, который во что бы то ни стало хотел жениться на дворянке. Во внутреннем кармане он носил кодекс офицера и свою женщину называл исключительно на вы. С тех пор, увы, не могу относиться к русскому дворянству всерьез. - И чем закончилась эта история? - Русская дворянка ушла ко мне. И в те два месяца, что мы были вместе, я ее на «вы» не называл. Вкусно, по-сибаритски обедали. Заляпал маслом от креветок рубашку. Как будто загипнотизированный, смотрел, как Саша ест: без единого неловкого движения, так мог бы двигаться солдат на параде или танцор балета, каждый его жест, каждое мгновение было тщательно поставлено и отрепетировано, и снова – Леван поймал себя на чувстве, что Саша был единственным, кого здесь научили: как правильно жить – есть – дышать и говорить. Фани однажды призналась, что по-настоящему почувствовала, как сильно влюблена в него, когда зимой девяноста пятого он принес домой гранаты – в квартиру почти без мебели, где только что закончился ремонт, и он разделся до гола, чтобы не портить одежду красным соком. Она смотрела как он ест и поняла, что никого так сильно не хотела. Брызги летели во все стороны – и он перепачкал ее от ушей до коленок, когда она его поцеловала, а он не смог остановиться и выпустить ее из рук. Сашу хотелось перепачкать с ног до головы. Когда спускались в порт, почти стемнело. Узкая мощеная дорожка петляла по горе, и виноградные стебли вились по доскам у них над головами, а столбы были увиты фонариками, и казалось, что среди листьев прячутся тысячи светлячков. Внизу играла музыка, и Леван не сразу узнал песню, но она мгновенно разбудило в нем воспоминание – полное необъяснимой, щемящей тоски, накрывшей его с головой. Вереница машин, встреча на стояке у продмага Аякс, девяноста четвертый. Черное зимнее утро, синий снег, хруст под ногами. Дети спали на заднем сиденье. Ехали в Финляндию, чуть ли не в первый раз выбрались в настоящую заграницу. Столько друзей – и так поредели ряды – столько надежд, сбылось гораздо больше, чем осмаливался представить, и все равно при этом воспоминании пробирало до костей. На стекле, на присоске качалась игрушка, которую Аглая подарила ему на новый год, водил низенькую, похожую на жигуль вишневую «шкоду», казалось, никогда не встанет солнце, не просто ехали в отпуск, отправлялись к далеким выдуманным землям, которые сознание рисовало только в детстве, за чтением Жульверна и Стругацких, могли бы лететь на другую планету. Снег был повсюду. И та же самая песня – Джо Дассена – играла с купленной на рынке кассеты. Фаня накрыла его ладонь своей, когда переключал скорость, Дассен пел Est se tu n'existe pas, а Леван не понял, что это признание в любви, но ее смеющиеся карие глаза – обещанье, в этих глазах, - прекрасно обошлись бы без Дассена, и он поцеловал ее, а машина вильнула на дороге. Чувство упущенной возможности, потерянного счастья стало таким сильным, что сдавило грудь, и когда песня сменилась, Леван вздохнул с облегчением. На пристани возле бара, откуда лилась музыка, танцевали. Лиза сжала Сашину руку и что-то шепнула ему на ухо. Саша вежливо кивнул Левану: - Прошу прощения. И шагнул с ней в толпу. Жюстин с сожалением проводила их взглядом. - Не могу обещать того же, но мы могли бы выпить шампанского. Поверь мне, ты не хочешь знать, как я танцую. Танцевал с удовольствием, но не на людях. Фаня, смеясь и обнимая его за шею, говорила, что он чудовище. Ее кудри щекотали ему лицо. Жюстин поцеловала его в щеку и он решил, не в первый раз за этот отпуск, что она стоит своих денег. Вместо шампанского она взяла темного рома. Расплачиваясь на баре, Леван не сводил с Саши глаз. Они с женой быстро привлекли внимание, и толпа образовала небольшой круг, давая им место. Танцевал Саша с той же профессиональной, тщательной подготовкой, как делал все остальное. Названия танца Леван не знал, но это безусловно был бальный танец, с достаточным количеством фигур и элементов. Каждый поворот его бедра, каждый шаг – во множестве умелых, своевременных шагов, - каждое движение, когда он кружил Лизу или, прижав ладонь к ее спине, вел ее за собой, казалось многократно отрепетированным, вызубренным и поставленным. Она шла за ним с абсолютным доверием и гораздо меньшей точностью. Он касался ее, не задумываясь, так, как будто давно к этому доверию привык. В их танце не было ни страсти, ни нежности, ни желания, и, неизменно глядя ей в лицо, Саша как будто все это время мысленно считал шаги и такты, но номер он исполнил как всегда безупречно, без единой ошибки и заминки. Стоило музыке закончиться, как он мгновенно выпустил жену из рук, и Леван видел, как она была расстроена. Вернувшись в бар, он почтительно – как кавалер девятнадцатого века – склонился над их столиком. - Надеюсь, мы не доставили вам неудобства. - Что вы. Море, выпивка, музыка, что может быть веселее. Песня сменилась снова, и Леван заметил, как Жюстин взглянула на толпу. Саша поймал ее взгляд – и, ни говоря ни слова, спросил у Левана разрешения. Тот с облегчением кивнул. - Мадмуазель? Жюстин тут же приняла его руку, на секунду замешкалась, а потом, о чем-то перемолвившись с ним по-французски, сбросила туфли. Лиз тяжело опустилась на ее место за столиком – и одним глотком прикончила ее ром. Эту песенку Леван знал, Фаня часто ставила ее ученикам. И больше не было сложной последовательности стремительных, отрепетированных шагов, поставленного танца и тщательно заученных правил. Жюстин прыгала босяком, размахивая подолом юбки, ее волосы взлетали в воздух, в который раз за этот вечер Леван подумал о том, что с Сашей она была гораздо честней и моложе – была ребенком, который может себе позволить шутить, довериться и баловаться, которого так легко узнать и легко любить, - и за все время, что они провели вместе, она, конечно, ни разу не была такой с Леваном, и пока они кривлялись под французскую польку, отплясывая на старой мостовой, Леван готов был обнять их обоих. Губы Лизы кривились. Ей было больно. Она подняла стакан, чтоб повторили. - Это совершенно не мое дело, но, может быть, не стоит? Она смерила Левана тяжелым взглядом и выпила еще. У Жюстин часто поднималась грудь, когда они пришли назад, ее лицо блестело от пота, прядь возле виска намокла и завилась легкой непослушной кудряшкой, и Леван поцеловал ее, не желая сдерживаться, в этот момент он как никогда прежде хотел заняться с ней любовью, и она ответила ему так, как будто выбрала бы его, даже если бы у него в кармане по-прежнему не было ничего, кроме дырки и билета на трамвай. - Поднимитесь к нам, ненадолго? Жюстин широко улыбнулась, а ее ладонь неожиданно легла Левану на задницу, и когда ее пальцы сжались, он понял, что не откажется. Она ответила за них двоих: - Если капитан приглашает – кто сможет возразить? Луна купалась в заливе, и Лиз нервно растирала себе виски. - Вам нехорошо? - Нет. Нет, все прекрасно. Они поднялись на борт, и Жюстин чуть не упала с трапа, смеясь, раскинула руки, чтоб удержать равновесие, и Саша помог ей взойти на палубу. Включили свет, открыли еще бутылку. В кают-компании, Лиз села крутить косяк, и Жюстин тут же присоединилась к ней. - Не курил анашу с восьмидесятых, когда работал на стройке. Саша чокнулся с Ливаном высоким хрустальным бокалом, один в один, как в день подписанья сделки. И Леван спросил его: - Прозвучит странно, знаю, но вы счастливы? Саша взглянул на воду. Свет ламп с палубы чертил на ней новые миниатюрные лунные дорожки, и яхта едва-едва покачивалась на волнах. Саша залпом допил бокал, прежде чем ответить: - Это не то, что вы хотели спросить. - Если вы знаете, что я хочу спросить, и вы готовы ответить, каково черта мы вообще здесь делаем? Саша бросил красноречивый взгляд на массивные окна кают-компании – и на двух молодых женщин, передававших друг другу самокрутку. - Встретимся утром. Когда вы встаете? - Я могу даже не ложиться. Леван хотел его коснуться, но словно невзначай – Сашины руки исчезли с борта. - Нам незачем спешить. Мы можем задержаться. И если нам понадобится обсудить дела, уверен, наши дамы не станут возражать.