Ol 'Man River

But I keeps laughin' Instead of cryin' I must keep fightin' Until I'm dyin' And old man river, He just keeps rollin' along Поль Робсон Ol 'Man River Старый Джим курит свою жалкую, почерневшую от времени трубку. Он совсем уже седой, и его белые волосы похожи на клочья грязного хлопка. Глаза его все такие же, полные покорного принятия. И это принятие словно нож в сердце, словно плевок в лицо. Совсем другой взгляд у моего друга Джима-младшего. Это взгляд человека, познавшего тьму беспамятства и сумевшего сделать шаг навстречу свету знаний. Джим-младший совсем не похож на своего прадеда: высокий, с удивительно светлой кожей и столь же необычными для его расы серо-голубыми глазами, он выглядит неуместным на этой земле, в этом городишке, уже совсем опустевшем. В Санкт-Петербурге, штат Миссури, мало что могло бы заинтересовать знающего человека, привыкшего видеть мир во всем его великолепии. — Хэй, Старик, рад тебя видеть! — улыбается тем временем Джо Серое Облако Форзейн, наш с Джимом-младшим лучший друг и вечный спутник наших приключений и поездок. — Кто это здесь? — Джим пытается рассмотреть нас, близоруко сощурившись, стараясь прорваться сквозь бледные тени катаракты, уже затуманившие его взгляд. — Это я, Старик Джим, — говорит Джим-младший, присев рядом и приблизив свое лицо к лицу предка, — я ж обещал тебе, что приеду на твой день рождения. Это сколько тебе стукнуло, дедуль? — Я до стольки и считать не умею, — говорит Старый Джим, улыбаясь и прикасаясь к лицу правнука натруженными пальцами, — ох и пригожий же ты, Джимми-бой, небось все черные девчонки хвосты кверху дерут, как тебя завидят. Джим-младший ржет как молодой жеребец, хотя нам всем уже хорошо за тридцатник. Обнимает своего прадедушку и ворошит грязный хлопок на его голове. — Если считать, что мой старик говорил, — прикидывает он, весело глядя на нас с Джо, — то тебе сегодня стукнуло аккурат сто тридцать лет. — Прямо по голове и стукнуло, — медленно, внятно произносит старикан и делает затяжку. Джо ухмыляется и идет к машине, чтобы вытащить подарок для старого хрыча. И то сказать, сто тридцать лет не каждому человеку дано прожить. Да и повидал Старый Джим многое. Где-то наверху громыхает, и старик поднимает голову, слепо всматриваясь в темнеющее небо. — Сейчас польет, — говорит он негромко, — идемте в дом, что ли, малые. В доме старика пахнет стариком. Давно уже прошли те годы, когда старая Ба Шарлин наводила порядок и целыми днями выдраивала до блеска каждый дюйм. После нее была Адалинда, невестка Старого Джима, жена Ена, его старшего сына. А после Ады была Лиза, голубоглазая и белокожая Лиза, прекраснейшая из женщин, мама Джима-младшего. Мне довелось видеть ее и испытать ее материнскую теплоту. Для брошенного сироты это много значит. А с тех пор, как мои старики ушли на небеса, меня воспитывал мой дед. И после его смерти я просто пришел туда, где меня всегда любили и привечали как родного, в дом Старика Джима и его семьи. — Эй, Бэби Финн, ты там не уснул часом? Я моргаю, пытаясь стряхнуть воспоминания о нежных руках и мягкой улыбке. Лиза была самой лучшей, самой прекрасной и храброй из женщин. Ну а что вы хотите, для почти что белой мисс выйти замуж за черного парня было ох как отважно. Могла бы она пойти за белого, сватались к ней, даже зная, что пра-прабабка ее была черной рабыней. А она выбрала черного Тома Уотсона, за которым только и было добра, что старики в доме да пара ношеных штиблет с лаковыми носами, какие в столице таскают гангстеры да киноактеры. Потому в доме Старика ее чуть не на руках носили. Ну да она того заслуживала. А уж когда дружок мой, Джимми-младший, родился, так на Лизу и вовсе молиться начали, как на святую. Ну, я увлекся, конечно. Даже не представился. Зовут меня Бэби Финн, да, так прямо и зовут. Вишь, батя мой с матушкой никак договориться не могли, как меня назвать. Отец хотел наречь Натаниэлем, в честь своего лучшего друга, что погиб молодым. А мать уперлась, что нехорошо это, давать имя рано помершего, и хотела меня назвать в честь старого дедушкиного друга Тома Сойера, о котором Гек-младший ей рассказывал. Ну а пока они собачились, называли меня Бэби. Так и написали в свидетельстве о рождении, мол, Бэби Финн, сын Гекльберри-младшего Финна. Ну да я не в обиде, имя как имя. Работать не мешает, жить — тоже. Серое Облако плюхается рядом, ухмыляясь и протягивая пачку паршивых сигарет. За окнами уже разверзлись небесные хляби, льет так, что не видно ничего за струями дождя. Джимми-младший хлопочет по хозяйству, ставит сковороду и чайник на дровяную плиту. Что-то мурлычет под нос Старик, по новой набивая трубку. — Слышь, дедуля Джим, — окликает его Джо, протягивая коробку, — а расскажи что-нибудь о молодости своей. Ты ведь никогда не говорил, как так вышло, что мой дед — твой крестник, и как вы с Ба Шарлин познакомились — тоже не рассказывал. Я навостряю уши. Эти истории и я не прочь услышать. Мы с Джо Серое Облако и Джимми-младшим с детства вместе, почти не расстаемся никогда, а если расстаемся, то так плохо нам, так тоскливо, что и передать нельзя. Словно руку оторвали или глаз вышибли. А ведь все мы разных кровей, я белый, Серое Облако — индеец, Джимми-младший, ясное дело, черный, хотя и светлокожий. А ни с кем из своих нам так хорошо и спокойно не бывает, как друг с другом. Старик хмыкает, видимо, воспоминания ворошит, как прогоревшие угли кочергой. А я записываю, вытянув из кармана куртки блокнот и расчехлив рейнольдсовскую шариковую ручку, подаренную мне ребятами на последний день рождения. Что и говорить, подарок стоящий, если не сказать драгоценный: шутка ли, ручки эти стоит аж двенадцать с половиной долларов, такие деньги, поди, за месяц не всякий заработает. Но Джо с Джимом как-то подсобрали да и вручили мне взамен старой поломанной дедовской перьевой ручки, которая вечно все заливала чернилами и протекала, как прохудившееся ведро. Новой своей драгоценной шариковой ручкой я стенографирую, записывая рассказ Старика Джима, чтобы позже переписать его и, возможно, продать в «Эмейзинг джорнал», куда обычно сдаю свои истории. Но, даже не признаваясь себе, пишу, чтобы запомнить. Наверное, чую, что недолго осталось уж старому Джиму Уотсону коптить небо. А так хоть что-то останется от старикана, видевшего еще времена рабства, позорные времена нашей страны. — Давно это было, — медленно, подбирая слово к слову, словно нанизывая бусины на нить, начинает Старик, — черные были черными, белые — белыми, а краснокожие оставались краснокожими, хоть ты тресни. Каждый на своем месте жил, как небо и земля. Я тогда-то помоложе был, любил иной раз побродить с молодым Геком Финном, который подрасти подрос — восемнадцать лет ему стукнуло той осенью, — а бродяжить любил по-прежнему. Наверное, чуял я своей черной шкурой, что Господь мне пошлет тех, кто мне стал дороже всех в этом мире. Вот и тогда понесло нас по всему штату. Шатались мы несколько месяцев. Жили, как всегда, под небом Господним, а если кто попадался из приезжих, то сказывались хозяином и слугой. Хотя и видел я, что не по нраву Геку такое, но иногда оно того стоило. Как-то мы отдыхали, распалив костерок и поджаривая пойманного в речке сома, когда услышали крик. Гек сразу подскочил, как будто его кто ужалил, да чесу через кусты на крик. Я, понятное дело, за ним. Продрались через те кусты, оказались на полянке небольшой, а там двое черных поганцев пристают к вроде как белой мисс. Ну, мы с Геком на них пошли с кулаками, намяли бока хорошенько, хотя один меня ножом пырнул, а второй Геку так зарядил под ребра, что синяк остался с хорошую тарелку размером. Не люблю я драться, но старина Гек настаивал, чтобы я научился, вот оно нам и сгодилось. Присмотрелись мы, а это не белая мисс вовсе, а очень даже краснокожая, да к тому же еще мистрис. Но одета по-господски нарядно, платье и капор, какие носят белые мистрис и мисс, а платье прямо все в оборках и с золотой прошивкой, а на руках такие перчатки тонкие, из дорогой материи. Но самое, что удивило нас — эта краснокожая мистрис была в тягости, и мы даже поначалу напугались, подумали, что рожает она. Потом Гек сообразил, он вообще умный был малый, упокой Господи его душу, — так вот, Гек сообразил, что ее бы надо в местечко посуше и почище. И мне говорит, мол, Джим, дружище, взял бы ты ее на руки, а я подберу ее добро, что эти бандюги не успели утащить. Ну, что было делать, поднял я на руки бедняжку, а она устало так голову мне на плечо и руками брюхо свое прикрывает. Меня такая жалость взяла тут, вспомнил свою Лиззи, что померла родами. И подумал, что, может, хоть это дитятко родится на свет и мамка жива останется. Несу ее, думаю про Лиззи свою, а слезы текут и текут, и не остановить их. И сказать-то стыдно, но ревел я тогда, как девка, все время, что волок Мэри к нашей стоянке. Ну, это уже там, у костра, мы узнали, что ее зовут Мэри Блэквинг Саутэйл, и что она — дочка вождя Седого Лося и его белой женщины, и ехала из Соула в земли своего батюшки, потому как мистер Саутэйл, ее муженек, помер от горячки и она осталась одна со своим брюхом. Собственность мужа отняли его братья, а ее саму, бедняжку, прогнали взашей, дав только забрать несколько книжек и немного еды, да платья ношеные, потому как их нельзя было продать уже. Помню, здорово она нас озадачила, никак мы не могли поверить, что она была замужем по-христиански за белым мужчиной. Но оказалось, оно так и было. Ну, это уже когда мы ее отвезли к ее папаше, Седому Лосю, благо там было недалеко, всего-то через перевал — и вот уже земли племени. Заодно провели хорошие деньки, отдыхая в гостях у старого вождя. Гек-то с индейцами завсегда ладил неплохо, он со всеми ладил, добрая душа. Ну и меня за компанию с ним привечали. А тут прямо по-господски приняли нас, и покормили, и выкупали, и чистое нам нашли. Наше-то с Геком тряпье после драки только на пугало годилось. Выделили нам небольшой домишко, но чистенький, уютный и теплый. За домиком этим приглядывала чернокожая красотка, такая пышная, справная да славная, что мне вовек не забыть. Сдобная булочка, да и только. Сразу она мне приглянулась, хотя поначалу я не решался все ей сказать. А потом оказалось, что и я ей глянулся, хотя уж не знаю, за что. Звали ее Шарлин Бланшар, и, клянусь Богом, таких женщин уже днем с огнем не сыщешь. Да, Джимми-бой, это прабабка твоя была. Самая лучшая женщина в мире, упокой ее душеньку во блаженстве. Ну а тогда ей тридцать, что ли, стукнуло, не упомню уж. А я постарше был, хотя и не очень намного. Мы сначала ходили вокруг да около, выспрашивали друг друга. Шари сказала тогда, что потеряла мужа и сына, которые во время паводка на речке утопли. А я ей про Лиззи рассказал да про детишек своих, которых тиф забрал. Поплакались мы друг дружке, побеседовали пару-тройку раз, да и пошло-поехало у нас полюбовное. А старый вождь как приметил, что Шари меня привечает, так и велел ей прийти и меня привести. И спросил, хочет ли она меня. А как она ответила, что нравлюсь я ей, так он мне ее и отдал. Она у него жила с малолетства, была дочерью его старого друга из Луизианы, Жана-Батиста Бланшара, свободного мулата. Так что Седой Лось не стал смотреть, как да что, Шари сказала, что люб я ей, вот он и отдал ее за меня, как полагалось, позвал черного святого отца, что жил рядом с деревней, смотрел за маленькой часовней. Тот нас и окрутил. Гек все посмеивался и говорил, что вот, дескать, теперь ему одному придется бродяжить, я вон семьей оброс, а поглядеть дальше, так и детки пойдут. А сам тишком попросил вождя оставить нам с Шари домик, где нас с ним поселили. Шари моя была грамотная негритянка, умная и добрая. И писать умела, не хуже, чем белые господа, вот оно как! Папенька-то ее был сыном знатного белого человека, тот его и воспитывал как сына, учил всему, что знал. А отец Шари и ее научил; хотя она маленькая была, но все усвоила. Я, как узнал, аж рот разинул, не думал никогда, что простая негритянка, пусть и с белой кровью, сможет такой премудрости научиться. Я сам-то неграмотный, не далось мне это. Ну да об чем я. Пока мы с Шари шашни разводили, поветрие пошло, так что заболели очень многие. И старая повитуха, что принимала у женщин роды, тоже захворала да слегла. Так вышло, что мы с Шари оказались на ту пору единственными здоровыми в этой деревне. И когда пришел срок для Мэри Саутэйл рожать, нас и позвала матушка Мэри, белая мэм Настэйша. Вот уж была женщина, видная такая, косточка к косточке, все там, где нужно, и кожа как молоко, а глаза прямо тебе незабудки-цветы в поле. Мэри на нее совсем не походила, хотя тоже красивая была. Шари меня погнала за водой, велела найти чистого тряпья и растопить печку. Все я сделал, хотя у меня колени дрожали со страху, как слышал крики бедняги Мэри. Все чудилось, что я снова у дома, где моя Лиззи рожала. Собрался я с духом, хотя худо мне было. Подумал, что бы сказал мне Гек, порадовался, что он ушел за недельку до того, как хворь эта проклятая появилась. Очень я надеялся, что с ним все хорошо. Потом, правда, свиделись, очень были рады друг другу. А так все ж страшно мне было, помнил я, как детишки мои один за другим в землю легли, сгорели от тифа. К вечеру Мэри опросталась сынком. Живой был и здоровый мальчонка, с голубыми глазами, яркими такими, не как у другой мелочи. Спервоначалу-то глаза у детишек мутные, непонятные, а у этого были ярко-голубые. В батюшку своего пошел, стало быть. Шари меня отрядила в город соседний за всяким съестным да пеленками новыми. Денег дала Мэри, аж десять долларов. Запряг я лошаденку в телегу да и поехал. Закупил все, что надо было, хоть и с трудом. В городе-то тоже поветрие было, народ полег весь почти, лавки позакрывались. Едва я нашел одну дрянную лавчонку бакалейную, там купил сколько было бобов сушеных да всяких круп да взял хороший большой кусок ситца на пеленки и полотенца. А на остальные деньги купил такое зелье в этой… а-по-те-ке… чтобы больным давать. Тоже Мэри сказала и дала клочок бумаги, где написано было название его. Уже к полуночи прибыл в деревню, увидел загодя, потому что костры горели и в них сгребали тряпье, на котором больные лежали да трупы. А командовал там здоровый такой, даже больше меня, белый. Меня завидел, подозвал, спросил, что да как. Оченно обрадовался, что зелья я привез большую склянку. Велел ему отдать склянку и помочь с вещами. Дохтур это оказался. Поселился он в доме вождя, и я видел, как он посматривал на Мэри. А еще я дивился очень, что он со мной, негром, по-людски обращался, и спокойно так, не бил, не ругал, если видел, что я не понимаю его слова, старался, как маленькому, все растолковать. Иван Форзейн, вот как его звали. Он прибыл откуда-то издалека, говорил странно так, как детишки малые. Иногда вообще непонятно говорил, ни словечка не мог я разобрать. Но вот Мэри его понимала, а иногда и говорила с ним на этой тарабарщине. А я тогда в толк никак не мог взять, зачем говорить еще как-то, если есть понятные слова. Дурак был. И вот док Иван велел мне и Шари ему помогать, а сам начал смешивать всякие-разные травы и даже камушки такие, которые крошутся в пальцах, если поскрести их. Мы с Шари с утра до ночи растирали эти травы-листочки да камни в пыль, а док их смешивал и давал это зелье заболевшим. Что и говорить, знатный он колдун был, коли его зелья столько людей вылечили. Но только попомните мои слова, мальчики, такого колдуна и в Раю бы не погнушались принять. Я такого доброго и душевного белого не встречал за свою жизнь, ну вот разве что Гек Финн был таким же. Недели две мы за каждую душу бились, как умели, помогали доку. Из тех, кто заболел после его приезда, не умер никто. Всех док поднял на ноги, вылечил. Очень мне было любопытно, откуда же он приехал. Шари мне говорила, что он вроде как из Русии, это страна такая далеко за морями. Там, говорят, все снега да холода. А батюшка его был из еще одной земли за морями, Жормании… Журмании… ну или как-то так. Мне любопытно было, я и спрашивал его иной раз, как в его стране негров держат. А он и говорит, что нету негров у них, только свои, белые, рабы, да и тех ихний президент освободил. Не президент… мудреное слово такое, позабыл за давностью лет уже. А еще он такие чудные вещи говорил, будто там, в Русии этой, есть негр, не совсем черный, как я, а больше как Джимми-младший. И пишет он такие стихи и всякие книжки умные, и его как белого привечают везде. А женился он на знатной белой мистрис. Я слушал его и не верил, а он посмеялся да и показал мне книжечку такую тоненькую, а на переднем листе открытом этот… пор… пир… трет… в общем, нарисована рожа. Не белая и не черная, но очень уж красивая. Как есть похожа на Джимми-младшего. Иной раз вечерами он читал эту книжечку, а потом пересказывал понятно. Интересно это было, всякие штуки там описывались, колдовские штуки. Про такое слушать — и то было страшно. Вспомнил бы я, как на мне по молодости ведьмы ездили, так там похожее было, только наоборот. Там прынц белый летел, ухватившись за бороду колдуна, вместе с ним, и картинка была нарисована. Ох и странная же была история! Никогда такого не слыхал! А док Иван говорил, что энтот самый белый негр и написал ту историю, и очень она людям нравится, так что даже в книжку ее записали. Слушал я и дивился, сколько же всяких чудес на свете. Ну да будет об этом. Мы понемногу вычищали трупы и грязь, потому что док сказал, что на тряпье остается болезнь, и если кто ляжет после больного, то сам заболеет. Ну, мы все сгребали и сжигали. А оставшееся заливали щелоком и стирали горячей водой. И понемногу перестали болеть и у нас, и в городе, где док навел порядок. Очень его зауважали не только индейцы и негры, но и белые люди. Звали в городе поселиться, белые мисс перед ним юбками крутили, но он поблагодарил только горожан да и остался в индейском поселении. А вскоре сделал предложение Мэри, у которой уже на руках ребятенок был, твой вот, Джо, дедушка. Женился он на ней честь по чести, а потом начали говорить о крестинах. Док Иван был святой — вот хоть вы меня режьте, но настоящий самый святой, как те, о которых рассказывают в церкви. Он и сам крест носил, и ребенка хотел крестить, как положено. И уж подготовили все как надо, и священника вызвали из Килвертона, что в полусотне миль от поселения, потому как городской белый священник помер во время поветрия, когда вдруг грянули такие морозы, каких и старики не помнили. Тяжко людям пришлось. Многие непривычны были к холодам, и дома протопить было трудно. Док Иван учил, как тепло сохранять в домах, как печи топить правильно, чтобы жар держали подолгу. Но вот крестины откладывались. А тут вдруг еще и маленький заболел. Бедная Мэри чуть ума не лишилась от ужаса, металась над крошкой как птица над разоренным гнездом. Да и мы с Шари себя не помнили от страха за малыша. В жару он горел, и даже примочки, лекарства, что давал ему док Иван, не помогали. А потом вышло так, что ребеночек и плакать-то уже не мог, а только дышал тяжко. Тогда док Иван велел мне оседлать коня и уехал, а спустя короткое время вернулся, и за спиной у него сидел черный священник, отец Лемми. Ох, мы диву дались с Шари, а док сказал, что пред Господом все равны, да и попросил меня быть крестным у бедного умирающего крохи. Окрестил маленького отец Лемми, окунул его в купель, подержал там. Все сделали мы как надо было, так я стал крестным в первый раз в своей жизни, да еще и крестным почти белого малыша. Назвали его в честь меня Джимом, или, по-белому, Джеймсом Александром. Фамилию ему док Иван дал свою, Форзейн. Потому и ты, малыш, тоже Форзейн, хотя с той поры много лет утекло и не осталось ни Джимми, ни Ральфа Огненной Птицы, твоего папаши. Но все они с честью и гордостью носили эту фамилию. И то сказать, лучшим из людей был док Иван. А ребеночек-то после крещения на поправку пошел. Уснул сразу, как его в сухое переодели, пропотел хорошенько, а потом запищал, есть просил. Мать его сразу же и взялась кормить, хвала Господу, молока-то у ней было в достатке. Моя-то Шари на то время тоже уже с пузом ходила, и ровно как крошке Джимми стукнул годик, она и разрешилась нашим с ней первенцем Эйлиеном. Назвали мы его так, потому что пошел он в деда Шарлин, белого человека: светлокожий, светлоглазый, так, что многие даже подозревали, что мы с Шари его украли. Но тут уже док Иван подмогнул нам, позвал писаря да засвидетельствовал, что Эйлиен Иван Уотсон — сын Джима Уотсона, это так меня прозвали по хозяйской фамилии, из Миссури, и Шарлин Бланшар из Луизианы. Так и росли наши малыши рядышком, кроха Джимми и мой Ен, твой вот, Джимми-бой, дедушка. А спустя несколько месяцев в поселение пришел Гек Финн, да не один, а с совсем крохотным малышом не старше полугода. Шари его сразу забрала и стала о нем заботиться, как о своем родном Ене. Так и кормились они ее молоком, Ен и крошка Финн. Это оказался сынок Гека от некой молодой мисс, которая оставила его при церкви с запиской и именем отца. Гек хотя и легкомысленный был, бродяжливый, а ребятенка не смог оставить на произвол судьбы. Пока шли до поселения, заботился о нем как умел, покупал молока, пеленок, все что мог делал для него, пока не пришел к нам. Мне да Шари сына своего только не побоялся оставить. Никому другому не пожелал отдать. Но сам в поселение насовсем вернулся только через несколько месяцев, когда все-таки нашел свою красотку, матушку малыша. Сложно у них там было, ох как сложно, но в итоге сладилось, и мистрис Финн стала мистрис Финн уже как положено. Они с Шари моей поначалу волчицами друг на дружку смотрели, но понемногу привыкли и уже не делили Гека-младшего, а обе заботились. Так что дед твой, Бэби Финн, вот так и рос на руках у двух матерей, белой да черной. Вот и вся история моя, детишки. Кто-то скажет, что не бывает такого на свете, чтобы белые и черные дружили, в мире жили да любви. Пусть меня старым дурнем назовут, но скажу я вам: неисповедимы пути Господни. Вот и на вас троих гляжу — и душа радуется, хоть и плохо вижу. Джимми-младший молчит, и мы молчим. Только дождь шумит за окнами. И мыслей столько в голове, всяких мыслей, дурных в основном. И я смотрю на лицо Старика, и чудится мне старое время, и старые законы, жестокие, неправильные. — Деда, я ж тебе подарок привез, — наконец говорит Джимми-младший. — Вот сейчас послушаешь как раз. — Послушаю? Это как же? — голос Старика звучит удивленно. — А вот так, — Джим с улыбкой распаковывает подарок, который мы все вместе покупали. — Эх, деда, жалею, что раньше не смог тебе привезти. Ну да когда смогли. Это от всех нас троих тебе. Он осторожно вынимает граммофон, ставит его на стол и достает пластинку. На обложке красивое черное лицо с горящими глазами. Поль Робсон, наш с ребятами любимый певец. Теперь завести, провернуть несколько раз ручку, и поехали. Поскрипывает игла о пластинку. Слышится великолепный, проникающий в самую душу бас, словно поет вся старая Африка этим голосом. There's an ol' man called the Mississippi, That's the ol' man I don't like to be, What does he care if de world's got troubles? What does he care if de land ain't free? Ol' Man River, Dat Ol' Man River, He mus' know sumpin', But don' say nothin'; He jes' keeps rollin', He keeps on rollin' along. He don't plant taters, He don't plant cotton, An' dem dat plants 'em Is soon forgotten, But Ol' Man River, He jes' keeps rollin' along. You an' me, we sweat an' strain, Body all achin' and racked with pain. "Tote that barge and lift dat bale!" You show a little grit and You lands in jail! But I keeps laffin', Instead of cryin', I must keep fightin'; Until I'm dyin', And Ol' Man River, He'll just keep rollin' along! По моим щекам катятся слезы. Я не могу остановить их, лишь наклоняю голову и надеюсь, что в комнате слишком сумеречно, чтобы их увидеть. Поль Робсон, человек, который поднял голову и продолжил бороться. А вместе с ним подняли головы и такие, как наш черный брат Джимми-младший. — Неверные слова, — говорит Старик чуть позже, когда песня заканчивается, — Instead of cryin', I must keep fightin', Until I'm dyin', не так там было. Я ведь помню эту песню, сам ее певал когда-то. — Но теперь так, деда, — негромко говорит Джимми-младший, сжимая руку Старика, — теперь всегда будет так. Он внезапно обнимает Старика за шею и целует в морщинистый лоб над седой бровью. И я готов поклясться, что по его щекам тоже катятся слезы. Джо приподнимается, чтобы снова запустить пластинку. Могучий голос могучего человека звучит, проходя через самое сердце. И на секунду мне кажется, что я увижу времена, когда тьма рассеется и такие люди, как мой брат Джимми-младший и второй мой брат Джо Серое Облако, перестанут быть людьми второго сорта. А пока мы сидим вокруг старого человека, видевшего самую густую и непроглядную тьму, сидим, обнимая его и вдыхая запах прошлого, которое должно кануть во тьме, оставив место свету будущего.