***
Золотистый продолговатый тюбик у Хельны в руках выглядит красиво, но странно. Она тоже рассматривает его с удивлением, достав из кармана лоохи — будто в первый раз видит и не знает, откуда он у нее взялся. Может, правда не знает — как все творческие личности, она рассеянная. — Меламори подарила, — объясняет Хельна, очевидно, вспомнив. — А ей подарил Макс. Это помада. Такая штука, которой в Мире Паука красят губы. Краска для губ. Шурф сразу вспоминает трактирщика в «Ужине вурдалака», где они с Хельной познакомились, и хочет напомнить ей, сомневается лишь, уместно ли это, но тут Хельна открывает тюбик и проводит помадой по губам. Ее пухлые губы становятся не алыми — их цвет вообще почти не меняется. Они лишь немного розовеют и начинают блестеть, но Шурф не может отвести глаз от этого зрелища — лицо Хельны преображается. Совсем немного, почти неуловимо, но преображается, делая ее еще более сексуальной, чем обычно, и эта помада… наверняка она должна быть вкусной. Если бы ему не нужно было идти на службу… Если бы он не был столь пунктуален… Грешные Магистры. Шурфу приходится быстро отвернуться и так же быстро покинуть дом.***
Но, когда он возвращается со службы, после ужина вечером Хельна проводит ту же манипуляцию, вынув тюбик. Зачем ей украшать себя на ночь, Шурф не знает (или знает), но это не имеет значения. Все вдруг перестает иметь значение, когда он смотрит, как помада чертит по ее губам, понимая, что, в отличие от утра, сейчас у него много свободного времени — у них. — Дорогая, — хрипло говорит Лонли-Локли, больше не в силах только наблюдать, и шагает к ней. В следующий миг Хельна прижимается спиной к стенке, оказавшись зажатой между рук мужа — он никогда не вжимает ее в стену спиной, не стискивает плечи, но очень часто использует прием, перед которым она бессильна устоять — и сбежать не может. Шурф вообще не прикасается к ней, но его руки окружают ее и не позволяют увернуться. — Что? Когда она говорит что-то — ее губы блестят еще соблазнительнее, замечает он. Когда она говорит… — Ты можешь почитать мне свои последние стихи? — просит Шурф. — Дырку над тобой в небе, чудовище, ты за этим меня в углу зажимаешь? — она не возмущается. Она смеется. Хельну забавляет все — реакция мужа, его внезапное желание, возникшее из-за помады, его просьба… Но и возбуждает тоже. — Это не угол, — машинально поправляет ее Шурф, не сводя глаз с губ жены. Это действительно не угол. Это стена в их гостиной — центр стены. Напротив — диван. Недалеко — дверь в спальню. — Вечно тебе нужно быть занудой. — Читай, — он почти умоляет. — Объятия твои, подобные пожару, немедленно сожгут меня дотла, и я бы от тебя давно сбежала, но без тебя давно бы умерла*, — Хельна перенимает игру, декламируя недавние стихи с выражением, и то ли ненамеренно, а то ли наоборот специально выговаривая слова так, чтобы ее губы заметно выделялись. Конечно, она специально. Шурф не слушает, что Хельна говорит. Ему неважно, что она говорит. Он только смотрит на то, как размыкаются и смыкаются полные, блестящие, мягкие и горячие губы, знакомые ему и родные, но с помадой — будто другие. И все равно те же. Он целует ее без предупреждения — но не впивается поцелуем жадно. Сначала легко касается, нежно проводит языком по ее нижней губе, потом по верхней, слизывает помаду, пробуя ее на вкус и отмечая — ничего особенного, почти безвкусно, может, чуточку химически. Дело не во вкусе. Хельна не отвечает на поцелуй, позволяя Шурфу пробовать. Он продолжает, уже не слизывая — легко целует. Сначала сжимает своими губами ее нижнюю губу, потом, так же — верхнюю. Снова проводит по ним языком. Наконец Хельне это надоедает, и она целует Лонли-Локли так, как хочется ей самой — по-настоящему, для чего леди приходится встать на цыпочки и обнять мужа за шею — иначе разница в росте не позволяет. — Это можно наносить не только на губы, — говорит она в поцелуй.***
Конечно, сэр и леди Лонли-Локли не уверены, используют ли помаду таким образом, но какая разница? В Мире Паука, может, и не используют, а в Мире Стержня, и конкретно в их спальне… Обычно здесь все сначала происходит по привычному обоим сценарию, который Хельна не считает скучным. Вступление, по ее мнению, наоборот, должно быть одинаковым. Снять лоохи, скинуть скабу, избавиться от белья. Улечься на подушки. Поцеловаться еще раз, просто потому, что оба всегда хотят поцеловать друг друга, будучи наедине, неважно, одеты они или раздеты, в спальне или не в спальне, день на улице или ночь. Если нет никого вокруг — они целуются, и это такой же закон, как утренняя камра в постель и восхождение луны по ночам. Хельна берет на время отложенную помаду в руки. — Жалею иногда, что не художник, — говорит она. — Ты можешь лечь? — Ты же не будешь красить мне губы? — спрашивает Шурф. — Мне бы этого не хотелось. — Нет. Не губы. Ложись и расслабься. Он ложится — иногда у леди появляются безумные идеи для времяпровождения в постели, и всегда эти идеи нравятся им обоим. Некоторые из выдумок Хельны знакомы Рыбнику, некоторые — нет, и Шурф удивился бы, откуда у его жены такие фантазии, но она поэтесса, и… это нормально так же, как то, что она ругается с кактусами. Хельна устраивается рядом и ведет помадой, как кистью, по широкой груди Шурфа. Прикосновения тюбика щекотные и немного прохладные, но он не вздрагивает — наблюдает. — Восхитительно, — говорит Хельна, закусив губу и любуясь блестящими линиями на мужской сильной груди. Ей всегда нравилось, как тело Лонли-Локли сохраняет баланс между силой и переизбытком мышц, и как при этом он очевидно мужественный, а не чрезмерно изящный. Шурф не видит, что там восхитительного — но выражение глаз леди его вправду восхищает. — Что ты написала? — Ничего, это просто узор. Хельна наклоняется. Ее рыжие волосы щекочут его кожу — а ее горячий язык кожу обжигает. Она слизывает то, что нарисовала помадой, ведя языком по его груди — медленно — специально медленно, уверен Шурф. И член его от этого напрягается так, что почти больно, но Лонли-Локли заставляет себя терпеть. Он может терпеть. Это тоже одно из его достоинств. — Теперь ты ложись. Она послушно откидывается на спину. Шурф краем сознания следит, удобно ли ей лежать — судя по всему, удобно. Принимает из ее рук помаду. Ее тело так прекрасно и идеально, что не хочется портить никакими узорами, но узор все равно после исчезнет, так что Шурф ведет помадой от ее лобка вверх, к животу, между пышными грудями и до тонкой изящной шеи. Хельна мелко подрагивает — но жмурится довольно. Слизывать нарисованную линию Шурф начинает не снизу — сверху, начиная с шеи, там, где пульсирует жилка. Движется ниже, до солнечного сплетения, задерживает голову между ее грудей, позволяя Хельне зарыться пальцами в его волосы. Еще ниже, до пупка, и наконец, до низа живота, где уже горячо, влажно, желанно так, что Хельна стонет — и именно в этот момент Шурф нечаянно задевает ее кожу зубами. Не кусает. Но она стонет, и он пугается. — Больно? — Грешные Магистры, Шурф, нет! Продолжай! Хельне нравится его забота. На самом деле это заводит ее так же, как и все его касания и поцелуи — то, что ее мужчина относится к ней так бережно. А Лонли-Локли действительно боится, что может нечаянно увлечься, окончательно потерять голову и причинить ей боль. Помада в его руках ведет по краям ее лона, и это, помимо жара возбуждения, вызывает у Хельны смех — как и его удивленное лицо между ее ног. — Что?.. — Просто не думала, что ты такой изобретательный… Не останавливайся, — просит Хельна. Шурф слизывает все следы помады до единого. Медленно, неторопливо — пока Хельна стонет, и он знает, что эти стоны не от боли. Он красил только края, не проникая помадой внутрь, но язык его вскоре оказывается внутри Хельны, лаская именно там, где ей нравится — он успел изучить до миллиметра, где. Иногда Хельна подозревает, что Шурф мог нарисовать карту ее тела — зная его склонность все записывать. Она сжимает его волосы так, что это могло бы быть болезненно — но ему все равно. Ей разрешается причинять ему боль. Она не сделает больнее, чем преступники, с которыми Шурф имеет дело на работе, и, если Хельна дергает его за волосы, или царапает плечи, или кусает шею — это значит, что ей хорошо. Так хорошо, что она забывается. — Да! Кончает Хельна всегда с торжествующим вскриком — почти так же она радуется, когда ей особенно нравятся сочиненные ею стихи. А Шурф не кончает. Ему хватает выдержки терпеть, чтобы теперь, когда Хельна достаточно возбуждена и готова его принять, устроиться между ее бедер и прикоснуться головкой члена к ее лону, предварительно устроив бедра леди чуть выше на подушке. За это Хельна тоже его любит — он знает, как. Он был со многими женщинами и в то же время только с ней одной. Он опытный любовник, но она — его единственная. И она знает, как сорвать ему крышу окончательно. — Возьми меня. Он все равно не входит резко — остается аккуратным и нежным, когда берет ее. Хельна сжимает в пальцах его волосы. То, как он заполняет ее изнутри, как глухо стонет, как наклоняется, чтобы поцеловать ее в губы, в шею, в плечо — всегда будет сводить ее с ума так же, как она сводит с ума его. И следы от помады на его груди она тоже видит — специально не слизывала все. Обоюдное безумие. «Он и я — мы не виноваты в обоюдном безумии»**, — проносится в голове, и, возможно, это строчка для ее нового стиха, но стихи подождут. — Шурф… Она стонет его имя томно, на выдохе, почти мелодично — как поет. Занятия любовью для нее — тоже искусство, поэтому и для Шурфа, как для мужа Хельны, секс сразу же после свадьбы превращается в творческий процесс, как сочинение стихов, рисование картин или игра на музыкальном инструменте. Больше всего это напоминает последнее — Хельна говорит, что он умеет играть на ней, как на арфе. Шурф верит — она не стала бы ему льстить. Они всегда занимаются этим долго — иногда всю ночь. Хельна не следит за временем, не ей утром идти в Дом у Моста. Замечает только, когда лицо Шурфа напрягается, когда челюсти сжимаются, а глаза почти вспыхивают — и тогда по ее телу в ту же секунду проходит дрожь, и все тело вспыхивает чувственной волной, чтобы после расслабиться. Забытый тюбик помады валяется рядом на ковре. Временно забытый. Интересно, Меламори знает, какой помада может производить эффект на мужчин?